ВИД НА ЖИТЕЛЬСТВО
Виктор Топоров
Слово и дело
В приснопамятном 1937-м году Октябрьские торжества в городе на Неве были задуманы и проведены с особой помпой. А поскольку ангел, венчающий Александрийскую колонну, несколько выбивался из общей антирелигиозной по своему духу картины, то устроители празднества нашли гениальное решение: гигантский матерчатый воздушный шар алого цвета в форме головы В.И.Ленина объял и заткал вознесенного в небо и потому неуязвимого заступника Божьего.
К сожалению, праздничным вечером, во время салюта и фейерверка, произошло следующее: не то ракета, не то шутиха (а может быть, и прямая вражеская диверсия) угодила в кумачового надувного Ильича огненным иновоплощением отравленной пули злодейки Каплан. Огромная, в точном соответствии с оригиналом, матерчатая голова с мерзким шипением лопнула, а взорам устрашенной и оскорбленной в своих лучших чувствах публики предстал Божий ангел.
Нечто подобное постоянно происходит в наши дни. Только, конечно, в противоположном направлении, с противоположным знаком. И та же Дворцовая площадь, пережив и военные парады, и демонстрации ликующих трудящихся, перестояв недолгую весну перестройки, когда возгласы "Ельцин! Ельцин!" неслись из тех же уст и даже в том же двухстопном хорее, как памятные "Шайбу! Шайбу!", превратилась в пустынное, хотя и щеголеватое стогно, на котором круглосуточно функционируют валютные буфетики для все реже наезжающих сюда иностранцев и для гуляющих в других злачных местах исторического центра "новых русских", да еще время от времени, в разные часы дня и ночи, собираются жалкие стайки стариков и психопатов, именующих себя... Как они, впрочем, только себя не именуют! Из прорех и прорывов (порой окровавленных) тряпичного Настоящего все чаще и все бесстыдней выглядывает Прошлое. И связаны они между собой литературным приемом метонимии.
В августе 1992-го года, просматривая прессу, обнаружил я, что остался едва ли не единственным, кто никак не откликнулся на первую годовщину нашей, как принято нынче говорить, свободы. И понял, что начисто забыл о славной дате, спихнул ее куда-то в подсознание, обо всем помнил, а о девятнадцатом августа почему-то позабыл. Или его теперь уже следовало писать с заглавной буквы?
Причина моей столь избирательной амнезии (задумавшись, понял я) - откровенно литературный характер как самих Трех Дней, так и повсеместной реакции на них. Не опереточный, что, конечно, тоже имело место, а, в первую очередь, литературный. Начиная с революционного словаря и заканчивая сугубо практическими итогами, все свелось к литературе - к метафорически употребляемым понятиям и реалиям, успевшим, в свой черед, выстроиться в фантасмагорические ряды. Сам Белый дом - наш Белый дом - стал метафорой легитимной власти на американский лад. А путч? А осада? А штурм? (Правда, через два года метафора осады и штурма обернулась кровавой явью, зато и легитимная власть саморазоблачилась как метафора.) Каждое слово из тогдашнего - да и нынешнего - словаря хочется заключить в кавычки, причем не столько иронические, сколько свидетельствующие о том, что слово употреблено в переносном значении. Защитники-демократы! Демократы как таковые! И даже, увы, герои? Не литература ли - причем дурная, то есть литературщина - то обстоятельство, что последними Героями Советского Союза стали трое молодых людей, то ли случайно, то ли преднамеренно принесенных в жертву своим целям его - Союза - разрушителями? А тогдашние баррикады, особенно петербургские? А революция, согласно официальным утверждениям, победоносно разметавшая силовые структуры прежнего режима? А исчезновение этих структур? А торжество права и воли народной (в частности, по итогам референдума)? А полная и окончательная свобода печати, обернувшаяся разве что не пушкинским присловьем "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день"? А вовсе уж пародийная осада особняка Союза писателей РСФСР на Комсомольском проспекте? И пир победителей в Московской писательской организации? И поэт-пародист (он, правда, подоспел чуть позднее) в роли подстрекателя к натуральным расправам на стадионах? (И нежнейший поэт-песенник, рукоплескавший этим расправам два года спустя.) А бесследный уход литературы (и литераторов, и литературных журналов) из общественного сознания после того, как литературный Август одержал свою метафорическую победу?.. И когда, наконец, начались давно обещанные экономические реформы - разве не чистою (или грязною) литературою, разве не иносказанием обернулись и они? Чего стоит один только ваучер, особенно в том виде, в котором его сперва показали телезрителям: государственное обязательство с шестью пропечатанными на нем нулями и без единой значащей цифры! Это ли не торжество литературы над жизнью?
Первоначально разноречивая реакция на ваучер меня, признаться, изрядно озадачила. Ведь любой шестиклассник на уроке по творчеству Гоголя без труда проникает в самую суть чичиковской аферы. А тут было задумано - и осуществлено - буквально то же самое: скупи мертвые души (ваучеры) и получи свой куш из общегосударственной казны! И сама судьба (или литература? или жизнь?) подбросила шпаргалку, в очередной раз выведя на подмостки господина на букву "ч". О чем было спорить? Разве что вести псевдодискуссию из числа тех, что так любила в годы застоя и до сих пор любит "Литературная газета"...
Тихо тлел суд над КПСС - так в двадцатые годы судили Онегина и Печорина; вслед за Гоголем - и задолго до возвращения Солженицына - на страну надвигался Достоевский. Да нет, я не о бесах - с ними все ясно. Но в большую политику словно бы призвали всех братьев Карамазовых сразу: брат Митя (Руцкой) и брат Алеша (таким до успехов Жириновского на выборах казался Козырев) занялись внешней, брат Иван и полубрат Смердяков принялись хозяйничать во внутренней. Душенька-Грушенька (западная помощь) придти так и не пожелала, хотя старик Карамазов готов был спьяну отдать ей все, а надрыв в избе и загул в Мокром сутками демонстрировали по телевидению. Особенно жалко, как всегда, было Жучку. Из Питера, рыба в котором гниет с головы, было подброшено слово "виват" - не как разудалый клич, а как руководство к действию. Не забудем и о чисто литературных упражнениях самих государственных мужей - от Лигачева и Яковлева до Бурбулиса и Степанкова и так далее. Лавры Брежнева, впрочем, не оставили равнодушными никого - и вот уже толстовскую глубину обнаружили в свежеиспеченных мемуарах того, что осталось от "коллективного Ельцина". А участившиеся визиты всевозможных престолонаследников, не говоря уж о самозванцах и престолонаследниках доморощенных? А нынешняя должность М.С.Горбачева - президент "Горбачев-фонда"? А украинские купоны и прочие "зайчики"? А казаки, с исторической ошибкой и с опозданием на несколько столетий вздумавшие отомстить неразумным хазарам? А литературные споры о том, уж не являются ли хазарами (козарами) сами казаки? И литературное произведение (роман) о бесчинствах хазар, оказавшихся поголовно евреями? Куда до такого былым спорам об авторстве "Тихого Дона"! А новые (то есть хорошо забытые старые) общественно-литературные типы - Жорж Дюруа, Домби и сын, Кориолан и Хаджи-Мурат?.. Августовский переворот обернулся литературным послеворотом, сама страна превратилась в подверженный авторскому произволу хронотоп, история и действительность качнулись от эпопеи к меннипее. Правда, литературные персонажи кушать не просят, но это уж вопрос третьестепенной важности... И истекают они, по Блоку, только клюквенным соком. И головы им отсекает разве что Воланд.
Не удивительно, что и жизнь сегодня щедра на литературные сюжеты. Козьма Прутков, Свифт, Щедрин... Инвестиционные фонды один за другим саморазоблачаются как "Рога и копыта", зиц-председатели удаляются на Багамские острова или валятся наземь, подкошенные бандитской пулей. В лотерее, именуемой приватизацией, главный выигрыш, как в "Осени патриарха" у Гарсиа Маркеса, получает сам патриарх - и, как и там, непонятно, куда девать голодных детишек. На студии детского и юношеского фильма в спешном порядке экранизируют "Штабс-капитана Рыбникова": действие разворачивается, как теперь принято, в публичном доме и возбуждает живейшие симпатии к жителям Страны Восходящего Солнца. (Можно и проще: режиссер С.Аранович на японские деньги снимает документальный фильм о Курилах.) Черносотенному обществу "РОС" во главе с отставным генералом КГБ Стерлиговым противостоит возглавляемое радикальной демократкой Салье общество "РУС". "Демократическим выбором России" именуют себя, самоорганизовавшись, люди, как раз Россией и именно на выборах, то есть вполне демократически, отвергнутые. Советники президента рекомендуют ему начать очередную беседу с трудящимися в Елисеевском гастрономе с памятного обращения "братья и сестры", Шумейко шустрит под Шуйского, Иона Андронов напоминает свердловскому партработнику о кровавых мальчиках, а из Сибири, на белом коне, не по-колчаковски, но вполне по Войновичу, подтягивается Солженицын.
Любопытная, кстати говоря, история получается с Войновичем. Его "Чонкина" мы в свое время читали в тамиздате, заливаясь здоровым смехом. Потом патриоты объяснили, что это - кощунственная сатира на армию. Но в чем же, позвольте спросить, заключается эта сатира? Бравый солдат Чонкин стережет вверенный ему самолет - и не продает его ни на металлолом, ни для ведения боевых действий со стороны соседнего сельсовета. Да и насчет своей Нюрки-России и кабана Борьки он, как теперь выяснилось, не зря беспокоится... Сегодня это уже не сатира, а лакировка! Или, если угодно, идеализация и укор. Чонкин, Теркин и Ерин - вот и все герои, что еще остаются у России, потому что матроса Кошку наверняка придется отдать Украине.
Появились лицеи, женские курсы, кадетские корпуса. Скоро, наверное, появится и Пажеский. Но брать в него будут только демократов и триллионеров во втором колене (они же - коммунисты в четвертом). А еще хорош был бы титул действительного тайного советника - потому что схватку бульдогов под ковром приятней описывать именно в таких категориях. С фрейлинами выйдет похуже, но их можно выписать из-за рубежа, как Лайзу Минелли.
Любопытно, что все важнейшие слоганы ныне то ли победившего, то ли перенявшего убеждения побежденных строя за одним-единственным исключением были спущены сверху. А снизу поднялся лишь так и оставшийся пустым звуком, зато вполне литературный и кинематографический термин "покаяние". Впрочем, убежден в том, что грузин Абуладзе неправильно выбрал ключевое русское слово - и фильму его следовало бы называться "Искуплением". Правда, ни искупления, ни покаяния ждать все равно не приходится, и все литераторы демократического окраса от Виктора Суворова до Дмитрия Волкогонова и обратно чувствуют себя в нынешних условиях вполне комфортабельно.
Дедушка Орвелл ворочается в гробу: мы празднуем День Независимости и вот-вот объединим Министерство любви с Министерством правды. Дедушка Торо призывает к гражданскому неповиновению, а дедушка Зиновьев и вовсе к бунту. Дедушка Леонов, дожив до девяноста пяти лет и не выронив приравненного к штыку, подает вдохновляющий пример главе государства.
Крупный писатель Черниченко растаскивает по винтику никому не нужный комбайн. Крупный (и телом) Вайнер в Америке, зато мелкий - за Президента. Живой брат Стругацкий - в "Демократическом выборе России".
Филологи - Гамсахурдиа и Эльчибей - сошли со сцены, но Тер-Петросян, Ардзинба и Алла Гербер пока на коне.
Остро не хватает Михаила Евграфовича.
"Обложил в свою пользу жителей (...), предварительно утопив в реке экономии директора. (...) ...отличался безумной отвагой, и даже брал однажды приступом город... (город, понятно, в котором жил и начальствовал - В.Т.) (...) ...беглый грек, без имени и отчества, и даже без чина... Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того, был сторонником классического образования... был найден в постели, заеденный клопами. (...) Предводительствовал в кампании против недоимщиков, причем спалил тридцать три деревни и, с помощью сих мер, взыскал недоимок на два рубля с полтиною. (...) замостил березками улицу, ведущую к присутственным местам; вновь ходатайствовал о заведении в Глупове академии, но, получив отказ, построил съезжий дом (то есть тюрьму - В.Т.). Умер (...) на экзекуции, напутствуемый капитан-исправником".
В самом конце сороковых, когда безродные космополиты и низкопоклонники перед Западом еще предпочитали великому русскому сатирику Нострадамуса и Петрония, на борьбу с ними в Пушкинский дом (Институт Русской Литературы) на должность директора в пожарном порядке был брошен или, вернее, переброшен ветеринар. Овладевая новой профессией, он написал книгу о Салтыкове-Щедрине, за которую был удостоен - одновременно - степени кандидата филологических наук и звания члена-корреспондента Академии наук. Ветеринарному академику принадлежит и торжественно произнесенная на собрании оробевшей - и на тот момент сильно поредевшей - питерской профессуры фраза:
- В советское время под мудрым руководством Партии в нашей стране резко возросло поголовье ученых.
Мудрое руководство Партии временно преодолено, с советской властью разобрались с большевистской принципиальностью, поголовье (и породность) ученых - предмет, заслуживающий отдельного разговора. Дурная наука сочеталась гражданским браком с дурною литературой в статье Гавриила Попова о романе Александра Бека "Новое назначение", в романах Николая Шмелева, в прозе Елены Боннэр, которая, по переданному ею отзыву покойного мужа, пишет лучше, чем Сахаров. Но первородство литературы, первородство Слова (которое применительно к отечественной цивилизации беспрестанно подчеркивает академик Панченко) оказалось все же определяющим: литературщина и политиканство идут рука об руку, как в памятной работе Троцкого; худые мозги правят бал; Анатолий Лукьянов пишет стихи, Вячеслав Костиков - прозу, а Гусман - ораторствует в Думе.
Несчастная наша страна... Своих правителей она, может быть, и не заслужила, а вот своих нынешних литераторов...
