Автор постепенно переходит от кампании по организации поездок в Россию конгрессменов к организации визита в Россию заместителя директора ЦРУ, а затем к закулисным попыткам - то более, то менее успешным - убедить ЦРУ совместно с КГБ работать над нераспространением ядерного оружия, борьбой с преступностью и терроризмом, а также другими проблемами, представляющими взаимный интерес. Чтобы преодолеть сопротивление, автор в качестве примера выбирает Северную Корею и демонстрирует готовность КГБ к сотрудничеству. В итоге переговоры начинаются именно с этого вопроса.

Начиналось все вполне невинно. 14 октября 1988 года на открытом заседании Американской ассоциации содействия развитию науки с докладом, посвященным Михаилу Горбачеву и Советскому Союзу, выступал заместитель директора ЦРУ, Роберт М. Гейтс. В конце он предложил слушателям задавать "сколь угодно коварные" вопросы, и я не смог преодолеть искушение. "Доктор Гейтс, - обратился я к нему, - думаю, все присутствующие согласятся, что не стоит брать уроки сексуальной грамотности у девственницы, как бы хорошо она не была эрудированна в области секса. В связи с этим у меня к вам такой вопрос: а вы сами когда-нибудь бывали в Советском Союзе, т.е. вступали ли вы в личные сношения с этой страной?"

Внимательный читатель конечно заметил, что это была просто провокационная формулировка и без того острого вопроса, использованного нами в ходе кампании по организации парламентских визитов (глава 13). Но она вызвала всеобщий смех. Гейтс был вынужден признать, что никогда не был в Советском Союзе, сказав, что для сотрудников разведки в СССР не расстилают "ковровые дорожки".

Не желая упускать полученное преимущество, я продолжал: "Сколько сотрудников ЦРУ, участвовавших в подготовке вашего доклада, также являются девственниками?" В этот момент вмешались силы корпоративного братства. Заседание от имени Американской ассоциации содействия развитию науки вел Сидней Грейбил, который ранее в течение четырнадцати лет работал на ЦРУ (и дослужился до руководителя отдела по стратегическим исследованиям). Он заявил: "Мы не можем позволить задавать вопросы, которые оскорбляют государственные органы или докладчика". Позднее, в частной беседе, Грейбил сказал мне, что полагал, будто Соединенные Штаты не разрешали сотрудникам разведки посещать Советский Союз и что, по его мнению, этот вопрос не следовало задавать.

После доклада я подошел к Гейтсу и в ходе дружеской беседы изложил свою точку зрения на визиты. "Если бы я смог организовать вам приглашение, - спросил я его, - вы бы поехали в Советский Союз?" Ведь он же в итоге высказался лишь в том духе, что все упирается в "ковровые дорожки". Его ответ был профессионально уклончив. Но я не собирался отступать.

А после того, как его признание в том, что он не был в Советском Союзе, было обнародовано в "The New York Times", я понял, что у него были бы особенно веские причины для такой поездки. Я решил написать послу Юрию Дубинину, который, как он однажды дал мне понять, считал меня своего рода американским "Велиховым". (Велихов, разумеется, был настоящим ученым, действительным членом Академии наук, и реальным руководителем, но я не стал переубеждать Дубинина.)

В моем письме отмечалась комичность ситуации и подчеркивались положительные результаты встречи начальников штабов наших стран, маршала Ахромеева и адмирала Уильяма Дж. Кроу. Не захочет ли советское правительство пригласить Гейтса в качестве "туриста" или гостя КГБ, "где, как мы читали, происходят кадровые изменения"?

Я высказывал предположение, что "определенные контакты между сотрудниками разведслужб" могли бы помочь в "предотвращении террористической деятельности третьих сторон и тому подобного". Но основная моя цель, как хорошо было известно послу, заключалась в том, чтобы высшие руководители обеих стран не занимались оценкой друг друга вслепую.

Копию этого письма я направил Гейтсу, отметив, что "в других случаях не осмелился бы действовать в обход ваших превосходных средств сбора информации, но подумал, что копию этого письма Дубинину вам может быть приятно получить непосредственно". (Этот пассаж меня очень позабавил.)

Результат был нулевым - никакого отклика не последовало. Однако через месяц в Америку в качестве гостя Международного фонда за выживание и гуманность приехал Андрей Сахаров. На обеде в его честь, который проходил в Национальной академии наук, я подошел к Дубинину и рассказал эту историю. Он попросил прислать письмо еще раз с пометкой "личное".

13 декабря 1988 года я написал Гейтсу: "Хотя я не получил пока от Дубинина ответа на обсуждавшееся нами предложение, я полагаю, что ваше ведомство занимается изучением связанного с этим вопроса: следует ли разведчикам принимать участие в двухсторонних контактах? Могу ли я предложить свои соображения по этому вопросу?"

Я знаю, что меня к этому кто-то подтолкнул, потому что, честно говоря, иначе я бы ни за что не использовал жаргонное (с моей точки зрения) выражение "двухсторонние контакты". Предположив, что мое предложение о контактах между разведслужбами могло вызвать интерес, я послал двухстраничное письмо директору ЦРУ Уильяму Уэбстеру, в котором упомянул о шести возможных сферах взаимного интереса: распространение оружия массового уничтожения, террористическая деятельность, торговля наркотиками, оценка потенциальных опасностей, развитие третьего мира и взаимное непонимание. Но основной упор я по-прежнему делал на организацию обмена визитами "пока генеральный секретарь Горбачев находится на своем посту и готов настаивать на том, что такие визиты вполне соответствуют его взглядам на мир".

18 декабря, так и не получив ответа из Москвы, я обедал в Вашингтоне с Георгием Арбатовым, все еще директором Института США и Канады. К тому времени нашему знакомству было уже более двадцати лет. Я попросил Арбатова обсудить этот вопрос с главой КГБ Владимиром Александровичем Крючковым, с которым он, по его словам, был давно знаком. Арбатов считал Крючкова (который впоследствии участвовал в антигорбачевском заговоре) "честным человеком", одним из тех честных людей - включая, разумеется, и самого Горбачева, которых выдвинул еще Андропов. Арбатов пообещал сообщить о реакции на мое предложение 16 января на встрече в Москве, в которой мы оба и Горбачев собирались принять участие.

Я написал о своих намерениях сенатору Уильяму Коэну, члену сенатского Комитета по разведке, и послал ему копию своего письма Дубинину. 28 декабря я получил от Коэна весьма содержательное двухстраничное письмо. Особенно многообещающим выглядел следующий абзац:

"Усилия, предпринятые вами для организации взаимных официальных советско-американских визитов, сыграли важную роль в улучшении контактов и повышении взаимопонимания между нашими странами. Они дают превосходную основу для дальнейшего сотрудничества" (курсив мой).

Коэн указал, что на сенатский Комитет по разведке распространяются те же ограничения в отношении неофициальных визитов, что и на разведслужбы, хотя официальные визиты в посольства и консульства поощряются.

Сразу после Нового года в девять утра мне позвонил человек, с которым я раньше не был знаком. Первый секретарь советского посольства по безопасности - Вячеслав Захарович Боровиков - хотел ответить на письмо, которое я прислал Дубинину. Он явно представлял КГБ. Некоторое время я даже думал, что он был руководителем отдела КГБ в посольстве, но позже он сказал мне, что это не так.

Вспомнив совет, полученный однажды от Уильяма Колби, не делать ничего, что может показаться тайным, я пригласил Боровикова прийти ко мне в офис и немедленно послал судье Уильяму Уэбстеру, директору ЦРУ, письмо с отчетом об этом разговоре. (К этому моменту я еще ни разу не был в здании ЦРУ и просто отправил письмо по почте.) В моем офисе Боровиков сказал, что мое письмо было рассмотрено "на самом высоком уровне" - что всегда означало уровень Горбачева - и встретило "понимание и поддержку". "Если кто-либо из высших руководителей ЦРУ захочет встретиться со своими коллегами в Москве, - продолжал он, - это может быть сделано с соблюдением полной секретности и конфиденциальности. Если по этому поводу имеются какие-то практические соображения, они будут охотно рассмотрены".

Когда я вызвал его на откровенный разговор, Боровиков заметил, что визитеры могут приехать как гости посла. Он указал также, что во время поездки не обязательно встречаться с коллегами - можно приехать с обычным визитом. Под высшими руководителями ЦРУ, уточнил он, подразумеваются директор ЦРУ и его заместители. На вопрос, разрешат ли главе КГБ встретиться с американцами, он ответил, что думает, что да, но решаться это будет опять-таки "на самом высоком уровне" - что означало - Горбачевым, а не Крючковым.

По сути дела, он попросил меня служить посредником в этом вопросе и сообщать ему и ЦРУ обо всех продвижениях. Я рискнул дать ему совет, что если русские стремятся к обменам, им следует предложить какую-то полезную информацию, от которой было бы трудно отказаться и которая послужила бы базисом для дальнейшего развития контактов. Я без промедления передал все полученные сведения Гейтсу, который переходил на работу в Белый дом в качестве заместителя советника по национальной безопасности, и Уэбстеру.

5 января "The Washington Post" сообщила, что за два дня до этого - 3 января - у нашего посла в Москве Джека Мэтлока состоялась беспрецедентная полуторачасовая встреча с главой КГБ Крючковым. В заметке говорилось, что инициатива исходила от Мэтлока и что Крючков, по-видимому, "производит хорошее впечатление" (повторюсь, что речь идет о том самом Крючкове, который впоследствии участвовал в заговоре, направленном на свержение Горбачева). Когда представителя Министерства иностранных дел спросили, посетит ли советский посол директора ЦРУ, он ответил, что "такую возможность не следует исключать".

Я пригласил Боровикова за день до моего отъезда в Москву. Когда он пришел 9 января, я попросил о встрече с Крючковым или с одним из его заместителей - но не ниже, чтобы попытаться организовать диалог между разведслужбами. (Я считал, что люди более низкого уровня руководят шпионами, вербуют агентов и т.п., но то, что стремился организовать я, требовало контактов с высшим руководством). Я снова подчеркнул, что не работаю на правительство США и все идеи полностью принадлежат мне, но обо всем, что мне будет сказано, я проинформирую правительство США.

Боровиков не был уверен, что визит Мэтлока в КГБ был как-то связан с моей инициативой. Он сказал также, что хотя советское приглашение не было направлено лично Гейтсу, но если Гейтс будет уполномочен говорить от имени разведывательного управления, то он может приехать и в своей новой должности заместителя советника по национальной безопасности. Казалось, он слегка расстроился, когда я сказал: "Поскольку вы представляете разведку и поскольку все службы такого рода привыкли манипулировать людьми, я хочу официально заявить, что немедленно прерву все контакты и прекращу работу над проектом, если в результате данного разговора будут предприняты малейшие попытки надавить на меня или кого-либо из моих друзей или сотрудников здесь или там (у меня было несколько друзей в Москве). Однако я полагаю, что вы достаточно подготовлены и осведомлены о моем стремлении к независимости, чтобы не предпринимать таких попыток".

Он сказал, что лучше бы мне этого не говорить, но добавил, что "все будет без подвоха". Мое заявление должно было показаться ему наивным и простодушным. Я почувствовал, что тем самым потерял интеллектуальные очки в его глазах и что его коллеги будут менее охотно иметь со мной дело. Однако, чтобы быть уверенным, что бог меня бережет, я должен был и сам себя беречь.

Было очевидно, что КГБ стремился не подключать к этому процессу дипломатов. Боровиков только вскользь сообщил Дубинину о встрече со мной. (В России такие отношения имеют давнюю традицию: даже в царское время послы не имели власти над представителями тайной полиции.)

Пока я был в Москве, никто не предлагал мне никаких контактов с КГБ, зато я участвовал во встрече с Горбачевым за круглым столом. Вернувшись 17 января, я получил письмо от Гейтса. Он написал, что "события развивались настолько быстро", что ни он, ни Уэбстер не смогли ответить немедленно, но что он находит мои "предложения весьма интересными". С другой стороны, "американское правительство не должно создать у тех, кто наблюдает за нами, ложного впечатления, что мы готовы обмениваться информацией, выходящей за рамки той, что обычно передается по дипломатическим каналам". Гейтс повторил, что "ситуация по-видимому меняется довольно быстро", и он будет рад узнать о любых "новых дополнениях к вашим исходным идеям". Он сообщил, что переходит на новую должность заместителя советника по национальной безопасности, а в конце от руки приписал: "может быть, теперь я наконец попаду в СССР".

Первого февраля Уильям Коэн предложил, чтобы посол Дубинин просто подал заявку на "частную встречу один на один" с Уильямом Уэбстером, аналогичную той, что прошла в Москве, но "без публичного объявления" (имевшего место в Москве). Позднее Коэн уполномочил меня сообщить Дубинину, что это предложение исходит от него.

В письме от 6 февраля я уговаривал Дубинина согласиться. Я писал, что "по-видимому, очевидно, что [советское правительство] предпочитает, чтобы такие контакты производились в обход Министерств иностранных дел обеих сторон", но "что со стороны США это невозможно в такой же степени", как со стороны советского правительства. Мне казалось, что диалог на темы, представляющие взаимный интерес, "вероятнее всего будет проходить под общим надзором американского посла в каком-либо другом месте (например, в Вене)", но при участии представителей разведывательного управления. А обсуждения по поводу начала таких переговоров, которые пройдут в Вашингтоне, писал я, "по-видимому, потребуют вашего участия".

В примечании, добавленном в последнюю минуту, я указал, что Коэн планирует приехать в Москву в марте и я надеюсь, что он сможет обсудить с Крючковым свои соображения по поводу диалога. Встретившись 6 февраля с Боровиковым, я передал ему письмо для Дубинина.

Никакого ответа я не получил. Спустя полтора месяца, 23 марта, я снова написал Дубинину. ("Поскольку ни я, ни сенатор Коэн не получили от вас никакого ответа, я посылаю вам копию письма на случай, если исходное письмо потерялось".) Снова тишина. (Много позже я узнал, что Дубинин все-таки имел встречу в ЦРУ и что обращение сенатора Коэна побудило директора Уэбстера согласиться на эту встречу.)

Гейтс впервые отправился в Москву в мае 1989 года и только потому, что госсекретарь Джеймс Бейкер счел необходимым взять с собой на переговоры с советской стороной большой коллектив посредников. Сказалась ли эта поездка на его взглядах, я тогда не узнал. Но в данном позднее интервью он сказал, что его впечатления от этого визита носили "скорее культурный, чем политический характер", что Москва оказалась намного грязнее, чем он ожидал, он даже видел "человека, который продавал гнилые помидоры". Визит подтвердил то, что он слышал и читал ранее, причем он знал, что "в Москве дела обстоят лучше, чем в других регионах". Как бы смешно это не казалось, именно ради таких впечатлений мы и стремились организовать визиты парламентариев и представителей исполнительной власти.

Попытки получить информацию о Северной Корее

Двумя годами позже, к 18 декабря 1991 года, я вернулся после недельной поездки в Северную Корею, где был гостем профессора Хван Ян Йопа, занимавшего 24-е место во властной иерархии Северной Кореи. Впоследствии в средствах массовой информации широко освещался его побег, совершенный в феврале 1997 года.

Возможно, успех, которого я наконец достиг после пяти лет борьбы за получение разрешения на ответный визит Хвана в Соединенные Штаты, дестабилизировал его положение. 29 марта 1996 года я послал ему приглашение с обязательством оплатить все расходы, сообщив, что Госдепартамент наконец согласился на его приезд. Через месяц, в конце апреля, северокорейская миссия в Нью-Йорке сообщила мне, что визит разрешен. Отрывки из трех писем, подпольно переданных Хваном осенью 1996 года, показывают, что власти стали преследовать его 9 мая 1996 года. Примерно в это же время представители миссии стали оскорблять меня и заявили, что Хван никогда не приедет, потому что я "слишком высокомерен".

К этому времени я был знаком, хотя и слегка, как с американским, так и с советским директорами внешней разведки. Директором ЦРУ тогда был Гейтс. А Горбачев после попытки переворота назначил на пост директора Службы внешней разведки - то есть главы внешней разведки, которая была отделена от внутреннего КГБ - Евгения Примакова (в 1998 году он стал премьер-министром).

Я встречался с Примаковым, когда он еще был директором Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Во время нашей первой встречи он был на пути в Китай, и я рассказал ему о своих впечатлениях от поездки 1972 года. Примаков был умен и любезен и произвел на меня вполне благоприятное впечатление.

Я справился в северокорейском отделении Госдепартамента, поступает ли к ним информация о Северной Корее от русских, потому что эта область, как мне казалось, представляет превосходную возможность для сотрудничества. Было очевидно, что такой информации у них нет, потому что директор отделения Чарльз Картман согласился со мной, что было бы прекрасно, если бы я смог получить ее от Москвы. Я позвонил в советское посольство, чтобы узнать, там ли Боровиков. На следующий день они прислали заменившего его человека - Вячеслава Жукова. Я объяснил ему истоки своей заинтересованности и передал письмо для Примакова. В письме говорилось, что я "действую по своей собственной инициативе" и мне нужна информация о программе ядерных вооружений Корейской народной демократической республики (КНДР), а также о правительстве и обществе КНДР. Программа создания атомной бомбы, пояснял я, "в скором времени сделает Владивосток заложником новой корейской войны". Это безусловно затрагивало общие интересы.

Жуков сказал, что осуществляет связь с Примаковым и "имеет полномочия начать переговоры с американской стороной по трем вопросам: терроризм, торговля наркотиками и организованная преступность". Но, по его словам, переговоры фактически не были начаты. В частности, Гейтс не встретился с Примаковым во время недавнего приезда последнего в США. Жуков пообещал переслать мое письмо со своей сопроводительной запиской. А я на следующий день написал об этом Гейтсу, отметив: "боюсь, что я снова ввязался в ваши дела, пытаясь теперь достичь сотрудничества в предотвращении создания КНДР бомбы".

9 января 1992 года Жуков появился очень довольный с быстрым и любезным устным ответом Примакова, который пришел по его словам между Рождеством и Новым годом (то есть цикл занял всего 10 дней!), когда меня не было в городе. "Ваш вклад в предотвращение распространения ядерного оружия высоко ценится в России. Господин Примаков имел случай лично убедиться в вашей высокой научной квалификации [преувеличение, предназначенное, возможно, подчиненным Примакова, которым стало известно о наших контактах]. Содержание вашего доклада Сенату Соединенных Штатов [мои показания в подкомитете Крэнстона] будет подвергнуто сравнению с информацией, которой располагают в Москве. После этого можно будет планировать контакты между российскими и американскими представителями. В любом случае мы готовы ко всем формам конструктивного сотрудничества с США, в том числе с американскими спецслужбами. [Курсив мой.] И мы солидарны с США в стремлении предотвратить распространение ядерного оружия".

21 января - менее чем через две недели - я получил от Примакова письмо, в котором он писал, что готов сотрудничать со всеми:

"Пользуюсь возможностью заверить вас, что Россия искренна в своем стремлении к сотрудничеству, включая сотрудничество на конфиденциальной основе, со всеми государствами, частными лицами и организациями для предотвращения распространения оружия массового уничтожения... Не могу не упомянуть о том, что мы уже сейчас можем видеть результаты следования дипломатическими службами вашей страны некоторым вашим рекомендациям". [Ну и ну!]

29 января 1992 года я решил поймать Примакова на слове с его готовностью сотрудничать "со всеми государствами, частными лицами и организациями" (курсив мой) и предложил ему прислать специалиста по северокорейским делам в Вашингтон для проведения конфиденциального семинара под любым приемлемым для него прикрытием и с заранее оговоренными правилами. В семинаре согласился принять участие бывший директор ЦРУ Билл Колби, и я, разумеется, не преминул упомянуть об этом соблазнительном моменте. (А Гейтса я продолжал держать в курсе событий, называя их "экспериментом".) Из вежливости, а также в качестве меры предосторожности я написал о происходящем и заместителю директора ФБР по контрразведке.

Но никаких результатов не было. Я подумал, что ЦРУ вышло на непосредственный контакт с Примаковым или что у Примакова на самом деле не было особой информации по Северной Корее. Но знаете, что было дальше? Восемь месяцев спустя, 14 октября "The Washington Post" опубликовала статью, начинавшуюся следующими словами: "Завтра директор ЦРУ Гейтс начинает в Москве первые за всю историю переговоры между руководителем американской разведки и его бывшими противниками по холодной войне о сотрудничестве в области борьбы с терроризмом, торговлей наркотиками и распространением оружия".

А знаете что еще? Согласно этой статье:

"Юрий Кобаладзе, представитель российской разведслужбы, известной под аббревиатурой СВР, сказал в недавнем интервью, что планы проведения встречи Гейтса и Примакова разрабатывались в течение нескольких месяцев. "Это очень важная встреча, - заявил господин Кобаладзе, бывший сотрудник КГБ, действовавший под журналистским прикрытием. - Как я понимаю, потребовалось некоторое время для согласования всех деталей"".

Да уж, времени потребовалось немало!

На самом деле, как я узнал позднее из надежного источника, ЦРУ использовало вопрос о Северной Корее как пробный камень для проверки серьезности советских намерений сотрудничать в областях, представляющих обоюдный интерес. И это объясняет, почему мы не получили от Примакова ответа на предложение организовать специальную встречу по Северной Корее под председательством Колби. Воодушевленный тем, что ЦРУ использует вопрос в качестве теста, Примаков, вероятно, предпочел работать не с нами, а непосредственно с соответствующей официальной организацией. Таким образом, инициатива негосударственной организации могла послужить катализатором для проверки желания и способности ЦРУ, а затем и КГБ, сотрудничать в областях, представляющих взаимный интерес.

***

По большей части я оставлял деятельность служб безопасности без комментариев. Но иногда не мог удержаться. Например, в 1977 году я пожаловался директору ЦРУ Джорджу Бушу, что, судя по газетным публикациям, ЦРУ не проверяет на выходе, нет ли в портфелях его служащих секретных документов - именно такой прокол корпорации РЭНД сделал возможной кражу пентагоновских бумаг Дэниелом Эллсбергом.

В 1983 году я осмелился дать совет в военной области председателю Объединенного комитета начальников штабов об опасности в Бейруте. В моей телеграмме генералу Джону Весси говорилось:

"Прозвучавшая в анонимном телефонном звонке в Бейруте угроза создать "настоящее землетрясение прямо у них под ногами" дает основания предположить, что они прокладывают туннели для размещения взрывчатки под американскими позициями или сооружениями. Пожалуйста, дайте указание службе безопасности морской пехоты проверить эту возможность".

Впоследствии он поблагодарил меня за эту телеграмму. Поэтому когда в 1987 году генерал Весси входил в состав комиссии по исследованию безопасности американского посольства в Москве, я написал ему, объясняя, почему я думаю, что посольство в Москве нашпиговано жучками и как я пытался предупредить об этом Госдепартамент. (Советские деятели просили меня не передавать их конфиденциальные, не предназначенные для публикации высказывания нашему посольству, из чего я сделал вывод, что они боялись, что КГБ узнает об этих высказываниях с помощью установленных в посольстве подслушивающих устройств.) А в 1993 году я написал статью в "The Wall Street Journal", в которой жаловался, что федеральные органы возлагают на ФБР "обязанность выявлять и тщательно исследовать высказывания, характеризующие способность поступающего на работу быть справедливым и свободным от предубеждений в отношении любых категорий граждан". Это практически все случаи вмешательства в деятельность разведслужб, которые я позволял себе ранее.

Но стремление наладить сотрудничество между КГБ и ЦРУ настолько естественно вытекало из усилий организовать поездки в Советский Союз, что я не мог удержаться от действий в этой области, хотя и считал их политически опасными. Я прекрасно помнил историю о старушке, которая во времена Маккарти умудрилась задать в автобусе следующий вопрос: "Если Маккарти - коммунист, то почему же его не посадят в тюрьму?" По такой логике любые контакты с КГБ, как бы благонамеренны и хорошо организованы они не были, могли повредить политическому здоровью. Но вопрос сотрудничества между КГБ и ЦРУ представлялся мне слишком серьезным, чтобы я мог уклониться от него.

Этот переход в разгар кампании от "поездок" в Советский Союз как таковых к сотрудничеству между ЦРУ и КГБ по вопросам, представляющим взаимный интерес, отражает общую тенденцию, характерную для общественно-политической деятельности: одна возможность влечет за собой другую, если человек достаточно чуток и предприимчив. Как уже отмечалось, перелом произошел тогда, когда письмо, которое я написал Дубинину, было показано Горбачеву и получило его одобрение. Именно поэтому события стали развиваться быстро, как говорится в письме Гейтса от 17 января.

Когда события замедлились, мои усилия использовать визит в Северную Корею для проверки готовности КГБ к сотрудничеству явились еще одним примером реализованной возможности. Похоже, что в результате произошла проверка более многопланового сотрудничества между этими двумя грандиозными источниками информации: ЦРУ и КГБ.

Отсюда вытекает еще одна причина того, почему фонды, финансирующие конкретную деятельность, а не конкретных лиц, зачастую оказываются неоправданно малоэффективными. При вкладывании денег в общественно-политическую деятельность филантропы, подобно венчурным капиталистам, должны отдавать приоритет людям, а не проектам, поскольку активисты не знают, что может сработать, пока не предпримут соответствующей попытки. Более того, они иногда даже не знают, что именно намерены предпринять, пока не начнут действовать.