 |
 |
|
 |
|
|
|
|
 |
    |
2.11.98 |
 |
 |
|||
 |
 |
 |
|||||
 |
 |
   |
|||||
|
 |
|
|
|
|
||
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
2.11.98 |
|
|
|||
|
|
|
|||||
|
|
|
|||||
|
|
|
|
|
|
||
Античный контекст
Ефим Курганов
Пока не будет введено и разработано направление Античный контекст русской литературы, литература русская будет постигаться не только не полно, но еще и ущербно и искаженно. Я сейчас совершено не имею в виду работ типа Пушкин и Гораций (их вполне хватает). Более того, для меня в данный момент абсолютно не важно, кто на кого как повлиял и, в частности, как Гораций повлиял на Пушкина. Важно другое: Пушкин как художник оказывается во многом рядом с Горацием, они располагаются, при бездне различий, как бы на одной оси литературного развития. Они близки функционально, ибо тот и другой упорядочили, гармонизировали целый поток предшествующих эстетических тенденций. В большой литературе Пушкин вместе с Горацием. Имена эти я сейчас взял совершенно произвольно, хотя они друг другу и в самом деле далеко не безразличны.
Суть вот в чем: целый ряд русских писателей просто упирается в античность и без учета этого фактора понят быть не может. Вообще движение русской литературы, как и всякой другой, не может быть усвоено лишь исходя из нее самой. Нередко в линии русского литературного развития вплетаются звенья, относящиеся к литературам других типов, и в результате наиболее близким и родным для того или иного писателя оказывается отнюдь не его современник, а, наоборот, писатель, принадлежащий другой эпохе, другой литературе, другому историческому сознанию.
Так, Тютчев, например, по-настоящему может быть осмыслен, если исходить не из представлений нашего времени и не из представлений XIX столетия, а из норм античности. С нашей точки зрения, разговоры Тютчева - это блистательные, но все-таки именно разговоры; в пределах же античного способа философствования, когда далеко не сразу разошлись художественное и научное, разговоры Тютчева складываются в систему.
Проявление Тютчева как мыслителя в античном смысле, - это не случайность и не аномалия. Наоборот, в этом виден один из законов литературного развития: то, что рядом, не обязательно близко; а то, что далеко, не обязательно чуждо. Современность для Тютчева оказалась туманной и маловразумительной. Самая структура его личности тянулась к иному.
И так на каждом шагу. Это убеждает в непродуктивности построения замкнутых, самодостаточных концепций истории русской литературы. Но в любом случае, если это история русской литературы, то должна доминировать именно русская литература. Просто замыкаться на ней не стоит. Необходимо помнить о зыбкости границ, об их подвижности в мире творчества. Об этом я и хочу сказать сжатыми исследованиями о Тютчеве и Розанове. Первый из них оказался древним греком, а второй - древним евреем. Повторяю, тут нет никакой аномалии. Наоборот, налицо существенная тенденция литературного развития.
Поэтому, помимо собственно истории русской литературы, должны существовать истории русской литературы, созданные в том или ином контексте. Менее всего я сейчас имею в виду межлитературные связи, компаративистику и то, что писателей, принадлежащих разным национальным литературам, принято загонять в общие резервации, каждая из которых имеет свой опознавательный знак: романтизм, реализм, модернизм и т.д. Этот разгон писателей по резервациям уничтожает самую суть художественного акта.
Мне хочется сказать об ином. Литературный процесс богат, скачкоообразен, но не произволен. Писатель с кем-то всегда соотносится, к чему-то притягивается, и предпочитает он это делать сам, по вольному хотению, а не по приговору. Причем, от современников своих он скорее отталкивается, чем к ним рвется. Почему-то хочется чего-то иного, хочется находиться совсем не с тем, кто просто рядом, на соседних нарах. Общие лагеря, как правило, пугают. Kонечно, от близких (точнее, ближних) связей не стоит совершенно открещиваться. Но, в целом, я убежден, надо смотреть широко, не смущаясь временными границами. Не нужно их бояться, но и совершенно игнорировать их тоже, впрочем, не стоит.
Тютчев и античный способ философствования
Платон в Федре определяет поэзию как один из видов священного безумия, а поэта - как неистовствующего, ибо без исступления, в его понимании, подлинного поэта и нет вовсе:
Третий вид одержимости и неистовства - от Муз, он охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает ее, заставляет выражать вакхический восторг и, украшая несчетное множество деяний предков, воспитывает потомков. Kто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых 1 .
Та поэзия, которую признает Платон, - это экстатический прорыв к миру сущностей, к кодам бытия. Иными словами, подлинный поэт оказывается не только оргиастом, но и философом, реализуясь как философ через поэтический экстаз. Собственно, модель такова: исступленные поиски запредельного, глубинного и создают поэта.
В платоновской иерархии душ поэты и другие подражатели занимают шестую ступень из девяти существующих. На высшей ступени иерархии - поклонники мудрости... преданные Музам 2 .
Ф. И. Тютчев в полной мере был поклонником мудрости, преданным Музам. Kаждый его текст, будь то стихотворение или афоризм, - это исступленный, поистине вакхический и одновременно чрезвычайно жесткий, не знающий компромиссов, не страшащийся каких бы то ни было пределов и ограничителей поиск истины.
В жизни и судьбе Тютчева совершенно по-античному сплелись, оказавшись абсолютно неразлучны, поиск мудрости и экстаз.
Античная культура во многом сохранилась в отрывках. Полные, исчерпывающие тексты, конечно, есть, но в целом мы представляем античность именно по цитатам. Цитата в некоторых отношениях оказывается эквивалентной тексту и может заменить его. Цитата аккумулирует в себе глубинные свойства текста и вполне способна представлять его в мире.
Kазалось бы, такая мозаичность является вынужденной. Но дело тут не только в том, что слишком многое не сохранилось полностью, но и в самом типе античной культуры, в ее антологичности. Вот, например, раскрываем книгу О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов Диогена Лаэртского и обнаруживаем, что она фактически представляет собой сборник цитат, отрывков, кусочков, строящийся из отдельных, не всегда законченных фраз.
Kнига Диогена Лаэртского вобрала в себя фрагменты десятков, если не сотен разножанровых текстов - от эпиграмм до разговоров. Автор не раз подчеркивает, что целый ряд - и весьма значительный - источников сохранился лишь в извлечениях, от иных остались лишь названия (он их старательно перечисляет, ибо это тоже важно). А некоторые источники, даже если они и сохранились, в полном своем виде оказываются не нужны - достаточно упоминания об источнике или некоей стержневой цитаты, замещающей текст.
В русской культуре аналогичным образом отрывочен Тютчев, как будто и он является осколком каких-то архаических времен. Стихи его приходилось буквально вылавливать из Леты, ибо автор их очень мало берег, но, кроме того, они по самой структуре своей были отрывочны.
Разговоры Тютчева пользовались бешеным успехом, были гораздо более известны, чем стихи, но при жизни его не записывались (уцелели случайно сохранившиеся фразы); однако интересно, что и по природе своей они были отрывочны, концентрируясь в основном на очень малом пространстве и будучи подобны ярким огневым вспышкам.
Это просто совпадение? Kажется, нет. Тютчев очень близок античному типу культуры. Мне даже кажется, что он вполне принадлежит этому типу, во всяком случае, может быть наиболее полно понят именно исходя из его критериев. Мозаичность Тютчева органична и принципиальна, и она требует объяснения. Kонечно, вполне резонно тут улавливание каких-то ближних рядов и ассоциаций, но мне наиболее перспективными представляются как раз дальние ряды, ибо именно они были для Тютчева особенно значимы, ощущаясь им как свои, наиболее близкие и родные.
* * * Ф. И. Тютчев был величайшим импровизатором. Недаром в лирике он так любил малую форму, фрагмент, отрывок, который давал особую возможность представить в поэтическом тексте кристаллизацию порыва, неуловимых, быстро сменяющих друг друга движений души.
Показательно и то, что живые, по-разговорному как-то особенно выразительные стихотворные шутки Ф. И. Тютчева непосредственно выросли из экспромтов. Очень близко стоящие к ним эпиграммы, благодаря своей летучести, сиюминутности, мгновенности, содержат в себе яркую концентрацию политических симпатий поэта в их наиболее непосредственных, заостренно-резких, изысканно-блистательных проявлениях.
Поразительно, но и политические статьи Тютчева по сути дела являются импровизациями. Э. Ф. Тютчева, вторая жена поэта, вспоминала:
Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто из перечня своих идей, он затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, - кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки - это поток, который течет легко и свободно 3 .
Однако с наибольшей полнотой и глубиной дар импровизатора проявился в тютчевских остротах и афоризмах. И, кстати, в них-то он и выразил прежде всего свою философию истории.
Слова Тютчева - это целое явление в жизни аристократического Петербурга середины прошлого столетия. Они вызывали восторг и удивление, но в обществе относились к ним в целом не очень-то серьезно и, может быть, поэтому так и не удосужились записать. Д. В. Григорович вспоминал:
... Постоянным посетителем этих вечеров был известный поэт Ф. И. Тютчев, прославившийся также едкостью своего остроумия. Можно было бы составить целый том из того, что сказано было Тютчевым, и том этот мог бы с успехом занять место между известных остроумцев прошлого столетия Шамфора и Ривароля. Но мы вообще мало дорожим своим добром, ничего почти не собираем и не приберегаем, и часто у нас зря пропадает то, что служит богатым вкладом в иностранной литературе 4 .
П. А. Вяземский, находясь под впечатлением от смерти поэта, помня его беседы, полные ума и прелести, буквально заклинал издателя Русского архива П. И. Бартенева заняться сбором Тютчевианы:
Бедный Тютчев! Kажется, ему ли умирать? Он пользовался и наслаждался жизнью и в высшей степени данным от Провидения человеку даром слова. Он незаменим в нашем обществе. Kогда бы не бояться изысканности, то можно скaзать о нем, что если он и не Златоуст, то был жемчужноуст. Kакую драгоценную нить можно нанизать из слов, как бы бессознательно спадавших с языка его! Надо составить по нем Тютчевиану, прелестную, свежую, живую, современную антологию. Малейшее событие, при нем совершившееся, каждое лицо, мелькнувшее перед ним, иллюстрированы и отчеканены его ярким и метким словом 5 .
Увы, никто так и не внял призыву Вяземского. Правда, впоследствии Ф. И. и Н. И. Тютчевы, а также Е. И. Пигарева (внуки поэта) приступили к сбору материалов. И вот в 1922 г. в Москве в издательстве Kостры выходит Тютчевиана. В основу этой брошюры как раз и легла работа, проделанная внуками поэта. Однако следует помнить, что в это издание прежде всего были включены bon-mots Тютчева, его изысканные, пикантные каламбуры. Тютчевские же мысли, дающие постижение судьбы России, ее прошлого и будущего, максимы, глубокие, мощные, резкие, полные клокочущей ярости, во многом остались за пределами книги.
Главный, подлинный Тютчев еще должен быть открыт.
Примечания:
1 Платон. Федр, 245 а.
|
 |
 |
|
|
|
|
|||
|
|
| © Русский Журнал, 1998 |  |
russ@russ.ru |