Виктор Топоров. Поэтика сплетни


				23.07.98

Поэтика сплетни

Виктор Топоров

Анатолий Найман. Б. Б. и др. Роман. "Новый мир", 1997, # 10.

Во дни юности мы смеясь говорили: первого, кто начнет писать воспоминания, - убьем! В предыдущем поколении, к которому принадлежит Анатолий Найман, существовал, должно быть, аналогичный уговор. Впрочем, они его всем скопом нарушили, кивая кто на Бродского, кто на Довлатова, кто на Ахматову. Довлатов, кстати, и нарушил первым - но у него на то имелись три оправдания: 1) по-другому он не умел; 2) а умел замечательно; 3) он все-таки оказался первым. Знакомясь с каждым из многочисленных опусов Наймана, хочется повторить вслед за одним из персонажей рецензируемого романа: "Вы меня знаете, я люблю внушать отвращение, но перед этим - преклоняюсь".

Итак, Найман написал и опубликовал (в "Новом мире", к которому среднестатистический интеллигент испытывает атавистическое почтение) роман о своем друге (или бывшем друге), зашифровав его имя измененными инициалами Б. Б. и окунув этого Б. Б. в гущу реальных людей и фактически имевших место событий. В принципе сочинение такого рода ("Schlussel-Romane" - "романы с ключом", называют их немцы) - дело подсудное, и Найман неуклюже подстраховался, несколько раз упомянув подлинное имя прототипа Б. Б. и даже заставив Б. Б. этому самому М. М. завидовать. Есть в романе и еще одна "тонкость": повествование ведется от лица фиктивного персонажа, как две капли воды похожего на самого Наймана, который фигурирует в тексте и под собственным именем. Авторская уловка позволяет повествователю по имени Германцев вовсю нахваливать остроумного и патологически бесстрашного Наймана, а главное, без конца повторять "Найман и Бродский", "Найман и Ахматова" в таком, например, контексте (речь идет о книгах, тайно доставленных "из-за бугра"): "А потом и Солженицын, и Бродский наш Иосиф, и твои собственные тут стишата, там эссей". Или, подробно пересказав все сплетни и домыслы о замечательном ученом и необычайно отзывчивом человеке (покойном академике Г. В. Степанове), повествователь Германцев на голубом глазу поясняет читателю: "Что он (Степанов. - В. Т.) об этом знал, он рассказывал Найману, с которым дружил и который его любил". Ну так если не разлюбил, зачем сплетни-то пересказывать? Но это Найман любил, а "Германцев" имеет право на откровенность, так, что ли? Когда Б. Б., в соответствии с биографией реального М. М., сажают (7+5, то есть по максимуму), положительно характеризуют его на допросе у следователя "только четверо": Германцев, "Алла, Найман и еще один человек". То есть трое, причем один не назван. Конфуз, правда, возникает в зале суда, куда (или, если не пустят, постоять за стеной в коридоре) не является группа поддержки: "Я, видите ли, слег с гриппом в постель, Найману подошел срок сдавать перевод"... То есть, насколько можно понять, приведены две разные отговорки, которыми автор романа в свое время объяснял друзьям собственную трусость. Особенно хорош "срок сдавать перевод": никто, кроме героя романа (но об этом ниже), не заказывал Найману ничего, кроме "чечено-ингушатины", да и не причина это, чтобы не нашлось одного дня на политику, прорваться в зал суда.

Разговор о сюжете романа затруднен - потому что перед нами портрет и судьба живого человека. Филолога из профессорской семьи сомнительной репутации, но со всей атрибутикой "советского дворянства" - барские хоромы, дача, машина, домработница, шофер. Барчука, сноба, чудака на все буквы алфавита. Книжного и валютного спекулянта, за что он в итоге и сел. Специалиста по поэзии трубадуров, по обэриутам, в какой-то мере - по Ахматовой и Мандельштаму; обожателя Бродского (Найман с Германцевым пишут о гомосексуальной влюбленности в будущего нобелеата).

Портрет Б. Б., вынужден признать, получился у Наймана один к одному. Именно так прототип и воспринимают (а точнее, не воспринимают, на дух не переносят) окружающие. Это именно портрет, а не карикатура; другое дело, что карикатурен сам портретируемый. При всех его незаурядных познаниях и скорее заурядных, но несомненных способностях. Впрочем, в филологической среде, как и в литературной, определенная монструозность считается нормой.

Сложнее разобраться с модальностью повествования. Начинаясь и на площади в три четверти текста продолжаясь как памфлет, роман с какого-то момента становится апологией. С интонациями, подобающими скорее эпитафии, что вдвойне странно: Б. Б. давно на свободе, жив-здоров, мотается по свету с одной научной конференции на другую, то и дело натыкаясь где-нибудь в Лондоне на Наймана. Или, прошу прощения, на Германцева.

Мысль Наймана, как она изложена в романе, такова: Б. Б. - чудовищный, феноменальный эгоист, не берущий на себя труд хоть как-то маскировать эгоистические побуждения - и в силу этого вдвойне и втройне отвратительный. Но поскольку маскировка собственного эгоизма, которой занимаемся мы все, - лицемерие, то Б. Б. честнее, а значит, и лучше нас. Ну, не всех нас. Всех нас, но за вычетом Анатолия Наймана.

Я не вижу смысла спорить с этой анекдотической максимой (уж если брать на службу Рабиновича, то еврея!), меня интересует авторская интенция. Описать собственного друга и благодетеля как последнего мерзавца, а потом бросить остальным: "А вы еще хуже" - так, что ли? Но такая овчинка не стоит выделки хотя бы в силу всеобщности - и абстрактности - обвинения. Да и фальшива апология Б. Б. в романе (в отличие от дышащих искренностью саркастических инвектив), похвала герою - и прототипу - смахивает на чисто риторическое упражнение: смотри, как я тебя уделал, а теперь смотри, как я - размахивая тобою вместо дубинки - уделаю остальных. Роман дышит местью: всем на свете, но в первую очередь - Б. Б. Чем же провинился Б. Б. (он же М. М.) лично перед Анатолием Найманом?

Со стороны это выглядит так. В юности Найман прославился дружбой с Бродским и отношениями с Ахматовой (характер этих отношений он, не удержавшись, разгласил в опубликованных ранее мемуарах). Надо ли уточнять, сколь двусмысленны были эти слова? Но потом Ахматова умерла, а Бродский подверг Наймана жестокому остракизму, вышвырнув из компании, из круга, да практически и из Питера. Впрочем, и в московских салонах свежеиспеченного жителя столицы не жаловали, а о его переводах из Леопарди говорили, что их за него сделала Ахматова, что, разумеется и увы, было не так. Одержимый литературой и жаждой славы, будущий автор романа ринулся в поэтический перевод, но здесь была школа, была традиция, был строгий творческий отбор - и Найман со своей расхлябанной техникой версификации и стилистическим дальтонизмом мог конкурировать разве что с профессорскими и писательскими дочками, которые - после первого развода и с малолетним ребенком на руках - как по команде принимались переводить "в столбик". Оставалась "чечено-ингушатина", которой уважающие себя переводчики брезговали, - и Найман бросился переводить "чечено-ингушатину". Даже не ценимых за хлебосольство грузин, а именно что кара-колпаков и гагаузов.

Однако и для неконкурентоспособных переводчиков существовала непыльная тропинка на Парнас. Можно было, заключив договор и набравшись терпения, захерачить "литпамятник" в издательстве "Наука". Ни таланта, ни мастерства для этого не требовалось - только блат. Только знакомство с влиятельным ученым (желательно членом редколлегии "литпамятников"), который согласен курировать твою работу. Взятки в этой редколлегии брал только один профессор, остальных покупали бессовестной лестью.

Выпустить "литпамятник" (на правах составителя, автора аппарата и научного редактора) стремились и многие кандидаты филологических наук - это считалось хорошим трамплином к защите докторской диссертации. Хотел этого и М. М. (Б. Б.), но льстить ему, но заискивать перед ним во всей его расписанной Найманом чудовищности охотников не находилось. Кроме Наймана, деваться которому было некуда. "Хочешь печататься - терпи", - как сказал один из столичных редакторов юному подопечному в ходе изнасилования.

Так и состоялся этот "брак поневоле": М. М., с которым не хотели работать из-за его характера, и А. Н., с которым и вовсе старались по возможности не иметь дела. А член редколлегии у них был "схвачен" - покойный академик Степанов. Однако по книге "Поэзия трубадуров" вы этого не узнаете. Там значится: перевод, предисловие и комментарии Анатолия Наймана. А где же М. М., он же Б. Б.? Где-где - в тюрьме... Книга, мягко говоря, не прибавила Найману славы - и не только из-за качества переводов.

Конечно, можно допустить, что у соавторов имелась на случай ареста определенная договоренность. Не мытьем, так катаньем книгу выпустить. Вполне может быть. С какими-нибудь последующими расчетами, включая финансовые. Но на суд над соавтором в этой ситуации прийти стоило, и гори она синим пламенем, вся чечено-ингушатина!

Не удивительно ли, что, скрупулезно, детально, зорко и проникновенно списывая реального человека, собственного друга и всю его жизнь во взаимоувязке с жизнью автора, повествователь полностью опустил всю эту вызвавшую в свое время множество пересудов историю с "Поэзией трубадуров"! Казалось бы: виноват - повинись; не виноват - объяснись, ан нет! Почему-то вспоминается, как однажды в поезде подошла ко мне пьяная проводница: послушай, парень, там начальство идет, у меня лицо не очень красное? - Лицо-то не очень, а вот юбка на колени спущена, - честно ответил я. С книгой Наймана эта история смыкается по формуле: врет и не краснеет.

Одним словом, роман "Б. Б. и др." сильно смахивает на другую, столь же сенсационно задуманную, столь же разоблачительную и апологетическую и столь же нравственно ущербную новинку. Жизнь Б. Б. (М. М. уже звонил из Парижа знакомым, требовал прислать зачитанный любителями литературных и около- сплетен "Новый мир") описана Найманом "от рассвета до заката".

Переделкино, январь 1998.

P. S. Это статья уже была сдана в редакцию (а ее газетная версия опубликована в питерской "Смене"), когда, выступив на страницах "Общей газеты", главный редактор "Знамени" Сергей Чупринин выстроил такой ряд "злостных мемуаристов": Анатолий Найман, генерал Коржаков, покойный Юрий Нагибин и... Виктор Топоров. Я попал в этот список как автор "воспоминаний" об академике Лихачеве (хотя на самом деле написал о нем аналитическую статью). Куда уместней было бы признать "злостным мемуаристом" самого академика - в его книге блокадных воспоминаний сделан ряд шокирующих разоблачений, академик Лихачев не щадит ничьей памяти, включая, например, профессора Эйхенбаума... Но в "мемуарандум" Чупринина академик Лихачев, разумеется, не попал - служивый знает субординацию.

Чупринин в известном смысле последователен: еще весной 1992 года он в журнале "Столица" сравнил меня с другим генералом - Руцким: я, дескать, отношусь к "Знамени", как тогдашний вице-президент России - к "мальчикам в розовых штанишках"... Но это не так: и к "Знамени", и к "Новому миру" (присудившему меня тем Найману премию за рецензируемый роман) я отношусь хорошо и с интересом слежу за соперничеством двух признанных флагманов Толстой Журналии. Вот несколько свежих наблюдений.

В "Новом мире" (## 2 - 3) опубликован роман Галины Щербаковой "Армия любовников". На первой странице женской дамской ручкой выведено слово "подъебки" (во множественном числе). На второй - "хуйня" (правда, в обоих случаях со стыдливыми многоточиями в середине слова); дальше я читать не стал. А в "Знамени" за январь - глумливая рецензия на мою книгу, а за февраль - гнусные (иначе не скажешь) воспоминания столетней старухи Герштейн. Это и многое другое позволяет и мне прибегнуть к толстожурнальной стилистике в предписанных, видимо, хорошим тоном параметрах.

А именно:

Я считаю под...бки гоcподина Чупринина полной х...ней.

Новости электронных библиотек

Монокль

Пегас Light

russ@russ.ru