6.07.98

Влечение к пагубе

Сергей Дацюк
xyz@webber.kiev.ua

О. Забужко. Польовi дослiдження з украiнського сексу. - Київ, Згода, 1996. - 142 с. (О. Забужко. Полевые исследования украинского секса. - Киев, Згода, 1996. - 142 с.)

"Нераспробованные, неиспользуемые, не подпитываемые энергией встречной мысли тексты мало-помалу остывают. И еще как! Если только поток читательского внимания не поддерживает и тем не выносит их наверх, они камнем идут на дно, где затягиваются неотлепляемым холодным илом" (с. 38).

Проще всего было бы отнести эту книгу по части конъюнктурного объединения двух тем - секса и национального возвращения в лоно. Для национализма здесь маловато простора, поскольку очень уж откровенно изображены его глубинные изъяны. Для украинистики - многовато цинизма и маловато лирики. Для феминизма вообще вырыта могила и сколочен крест, потому как кто же похвально посмотрит на такой страдальческий феминный опыт?

Это и не эротика: для эротики в романе явно недостает повествования об удовлетворении, и даже на извращенный мазохистский вкус все тоже весьма неэротично - перебор с рефлексией касательно мазохизма. И тем не менее книга эта - событие украинской культуры, пусть ее и поднимают на щит по иным причинам. И то, что впервые в украинской литературе так откровенно высказалась именно женщина, является национальной традицией и потому в самом деле глубоко традиционно.

Едва ли не впервые за последние годы у нас появился барометр, которому мы можем доверять: объект психоанализа, представляющий всю украинскую интеллигентскую культуру нынешнего времени. Это правдивый образец представителя украинской элиты, что не только несет в себе все преимущества и недостатки нынешнего автохтонного авангардиста-украиниста, но еще и способен наблюдать все это в себе, более того, высказывать публично. В чем же скандал книги? Ужели в сексуальном раскрепощении - после Джойса-то, Лоуренса и Миллера? Нет, конечно. Скандал книги в честном описании и даже несознательном выбалтывании чувственно-трагедийного в украинской культуре вообще и в так называемой интеллигентской ее прослойке в частности.

Что же делает эта литература? Она прибедняется, пытаясь разжалобить. Почему? В чем причина нескончаемой жалобы? Почему приходят новые поколения литераторов и все жалуются, жалуются, жалуются? Ответ: потому, что постоянно беда, - весьма банален. Если беда одна и та же, то, наверное, не могут никак с ней справиться. А значит, беда не вне, а внутри такой культуры.

Прежде всего обращает на себя внимание язык. Русифицированный, англизированный, как и любой другой. Но почему чувствуется он таким неродным и необычным? Не потому ли, что привычки к чистому украинскому языку никогда и не было? Чтобы не вносить из времени в язык чужое, нужно успевать вовремя вносить туда свое. Именно чувственная культура - тот слой языка, который выдает лень и языковую небрежность национальной элиты: своих матерных слов можно не иметь, но вот обороты, которые употребляют, занимаясь любовью, должны быть. А если все-таки их нет, то любящая молодежь будет вести чувственный языковой диалог при помощи русизмов и американизмов.

Второе, что видится, - это отстраненность. Единственно психологически возможный способ переживания отчаяния и нищеты. Так собственно и пишется, так собственно и живется: живу не я, а кто-то другой, я только наблюдаю, фиксирую, рефлексирую. Люди не просто в стороне от дела, времени, они - в стороне от себя. Чувственно это уже первейший подход к расстройству. В сексе слияние с партнером возможно лишь тогда, когда Я, другой и наслаждение являются единым целым. Когда даже во время секса не отключают рефлексию, когда в сексе не возникает наслаждения, - вот тогда и появляются этот распад и эта отстраненность на "Я", "другой" и "наша неудовлетворенность-отстраненность".

Есть два принципиально разных уровня чувственного мира, позволяющие говорить об интеллигентском сексе как о чем-то особенном. Первый уровень, где еще нет деления на телесное и духовное, где все синкретично слито и порывы духа являются в то же время порывами тела, у интеллигента оказывается пройден: не культурой, а знанием, которое закрывает тело. Интеллигент дорастает до второго уровня: узнавать свое духовно и порываться к нему телесно. Вот это оно и есть - интеллигентский вербофильный секс, рассогласование между языком национальной культуры и языком чувств. Чувства оказываются еще не интегрированными в культуру настолько, чтобы при посредстве этой культуры можно было как-нибудь с ними совладать. Чувства оказываются стихией, которая крушит и ломает взаимопонимание вербального языка. Чувства берутся, черпаются из советской культуры - не из Леси или Франко, даже не из Пушкина или советского кинематографа, но из культуры опустошенной, культуры чувственно-репрессивной. Рассогласование - это свой в языке и совок - в постели.

Украинизаторы всегда плохо кончают, как в прямом, так и в переносном смысле. И причина этого одна - акцентуированный секс.

Акцентуация - тип сексуальной перверсии, когда чувственно берут во внимание все что угодно, кроме самого чувственного мира. Акцентуация - вынесенность внимания, позиция вне самого секса. Обрести наслаждение-карьеру-деньги, "поставить галочку" (еще один-одна мое), получить духовное единение - вот чего обычно ждут от секса, если он глубинно может объединять двоих.

А как же вы думали - одновременно вводить на Украине митинговое христианство, языческие глубинные корни исследовать, за вечную непорочность нации стоять и при всем при том, лицемерно травмируя чувственное, - достигать оргазма? Так не бывает. Либерализм - первейшее, что должно войти в культуру, а с ним и терпимость к культуре чувственной, ее неоппозиционность по отношению к религии. "Европа успела заразить нас мутною горячкой индивидуалистических желаний, верой в собственное "могу!" - однако же оснований для его подтверждения, прочных конструкций, которые бы это "могу!" поддержали, мы так и не выработали, веками болтаясь на дне истории, - наше украинское "могу!" одиноко и потому бессильно. Аминь" (с. 26).

Половое рассогласование обнаруживается не между интеллигентами в сексе, а у каждого из них - рассогласование между ограниченной чувственной культурой и воспитанным, приобретенным в образовании, рационально построенным, а не чувственно интегрированным знанием. Привычка к чувственной лжи - лжи самому себе, которая в ином поколении имеет иной смысл. Чувственная ложь - лгать себе и другим, что чувствуешь то, чего не чувствуешь, и наоборот.

Когда Эдичка приезжает в Америку, его там ожидает фрустрация. Леночка бросает ему: "Вы, Эдичка, не умеете наслаждаться" - и уходит от него. Дальнейшие гомосексуальные эксперименты героя связаны с тем, что он хочет попробовать что-нибудь запредельное, абсолютно иное. Но парня из провинциального Харькова выдает это неумение наслаждаться. Он не потому стремится к однополой любви, что его тянет, а для того, чтобы эпатировать, протестовать и т.п. Вот это и есть чувственная ложь, это и есть акцентуация вне сексуальной чувственности.

Поколение Миколы и Оксаны уже воспитано с меньшим чувственным лицемерием. Оксана спокойно говорит "про это", употребляя и ненормированную, но привычную для нее даже в тексте романа лексику не из эпатажа, а естественно. Она хочет именно наслаждения, без всякого протеста. Но - она увязывает свою чувственность с национально-культурным контекстом. И обламывается не на том, что это контекст национально-культурный, а на том, что он вне чувственной культуры. Интегрируйте в украинскую культуру чувственность - телесную, оргиастическую, - и тогда рефлексия не будет расчленять секс пополам: это понимаю, а это чувствую.

Русский откровенный диалог о сексе отличен от украинского. Даша Асламова тоже вряд ли ощущает оргазм со всяким встречным, но скандальность ее секса акцентуирована на эпатажно-социальном мотиве личного признания. И между прочим, как только она встретила настоящего мужчину, так сразу же оставила его за рамками скандальных интервью, ограничившись инициалами. Таким образом, скандальное разглашение связей с партнерами (сильными мира сего) свидетельствует, уже внутри русской культуры, что на деле культура эта нормально-цинична, как и любая западная: никто из партнеров Даши не был морально осужден, не оставил карьеру. Общество уже готово к сексуально-публичному цинизму. Не то - Оксана с ее "полевыми исследованиями". Ей нужно не личное признание, а признание ее Украины. Любимый у нее единый, и близость их освящена не только любовью, но и духовно-украинским контекстом. Ее исследования не скандальное разглашение, а публичное покаяние. Но все это напоминает ширму, потому как на самом деле автор тянет за собой на алтарь всю культуру, всю Украину. Ведь это не Оксана не может получить телесного удовлетворения, имея национальное-культурное-языковое-глубинно-автохтонное-аж-до-язычества единство, - а вся культура, приглашенная в постель, не дает этого удовлетворения.

За что она, пусть даже шутя, хочет отличий? Сексуальное поощрение к украинизации - в какой еще культуре возникала хотя бы мысль о чем-нибудь в таком роде?! Мне это напоминает большевичек, которые в свое время вовлекали в социализм всех мужчин, проходивших через их постели. Сексуальные акцентуации повторяются и точно так же неизбежно ведут к фрустрации.

"Итак, леди и джентльмены, прошу не торопиться в трактовке рассмотренного случая влюбленности как патологии..." (с. 32). Автор сознательно считает влюбленность не патологией, а чем-то обычным, привычным по многим признакам и освященным мечтой встретить "взаправду первого" "украинского мужчину". Почему? Откуда это сознательное желание иметь тождественное языковое, культурное, чувственное пространство, одно и то же поле игры, где не нужно переключаться на лекции после каждого упоминания, каждой цитаты, каждой строчки из стиха? У украинцев всегда было суженное поле сексуальной игры, интегрированной в культуру. Только когда культура разворачивается вширь, доходит естественным образом до чувственного опыта и интегрирует его на уровне не только текстов (поэзии-прозы), но и критики и вживленности в культурные феномены всех уровней, появляется поле взаимного понимания текстов и контекстов, цитат и ссылок, ноуменов и реноуменов, фреймов и рефреймов.

Сознание, таким образом, постоянно присутствует. Оно внимательно следит, чтобы не произошло чувственного вторжения чужака-неукраинца, и раскрывается только перед своим. Но разве такое раскрытие происходит само по себе, если все силы и средства брошены на защиту, оборону, утаивание, укрывание? И вот любовь, любимый - свой, ему можно открыться... "Отключала в себе все защитные табло, что мигали красными лампами на грани перегрева - словно перед аварией на АЭС, - и только стихи, что немедленно включились взамен и пошли нерасчлененным потоком, пропускали отчетливые сигналы опасности". И что же там, в подсознании? А там - стихия, которая стучится вовне стихами. И если поэт намеренно не слышит в стихах свое подсознание, то кто же его тогда должен слышать? Душа тянется к духовному глубинно-национальному, а тело к подсознательному желанию наслаждения, которое только-только открывается из глубины стихии и не находит себе места в ином, не получает наслаждения. Что же тогда?

Прикрикнуть на тело, не замечать стихотворных свидетельств подсознательного предвидения боли - это уже диагноз. "А дальше все в учебниках психиатрии: fear of intimacy, fear of frigidity, suicidal moods - словом, классический случай, даже к психиатру обращаться незачем" (с. 41). А вот и есть зачем, потому как случай неклассический - густо замешанный на идеологически акцентуированной перверсии. И важна здесь не столько постановка диагноза, сколько потенциальное, причем стационарное, лечение, крайне необходимое не только пациенту, но также изрядной части его родной культурной интеллигенции, если, конечно, и ее одолевает желание чувственного наслаждения, а не стремление свести все к сублимации и покуражиться по этому поводу.

"На медицинском! на медицинском надо бы изучать курс украинского романтизма, на психиатрических отделениях!" (с. 47). До чего дошло: пациент от давности своей болезни проштудировал психиатрические учебники, сам себе уже диагноз пытается ставить, но не лечится. Злостная истерия с симулятивной зависимостью - это вам не просто суицидальные настроения одиночки, это влечение к пагубе целой культуры, которая постоянно искала такого "миколу", чтобы оправдать свое "не могу", а на самом деле всегда боялась быть независимой, раскованной, с телом.

В любви интересное (в трактовке Голосовкера) состоит в борьбе его и ее самолюбий. Любить - значит выиграть в этом двоеборье самолюбий и склонить голову перед побежденным, победить его и сдаться ему в плен. Но тот, кто в плену идеологии независимости, хочет только победить: чтобы другой сдался и его отпустили. А этот другой не сдается, не подчиняется и не знает, что делать, когда ему сдаются. Борьба продолжается, кровавая и мелочная. Вот вам хохляцкий мордобой - чтобы мое было сверху и под ним ничего не лежало. Мышиное, провинциальное по всем признакам. Герои делят не наслаждение, а боль и страдания: "Ну что ж, сердце мое, я не в претензии, пострадай и ты малость" (с.116); швыряние ножами - "семейный спорт украинской интеллигенции" (с. 88).

Свой не может - и что же потом? А потом должен прийти кобель-москаль, который может, который эту Оксану, как шевченковскую Катерину, "сможет" и бросит. И пойдет она матерью-одиночкой по миру, проклиная и своего - не смог, и чужого - смог, но не остался. Чем не безысходность пагубы? Так оно и было в истории.

Проблема этого народа в том, что он не может достигать чувственного единства, а мир и покой, с которыми обычно связывают украинцев, определяются не единством, а инфантильностью, индифферентностью, нечувствительностью к боли, невовлеченностью в дьявольскую страсть: ни то ни се, ни грешное, ни святое. Единство и взаимопонимание в этой культуре достигаются не путем эмпатии (вчувствования в другого, вслушивания в другого), а путем сверхрефлексии (вмысливания в другого). И когда к сверхрефлексии прибегает женщина в ущерб собственной естественно-интуитивной чувствительности, то ясно, что все феминистки должны ее ненавидеть; хотя она есть лишь то, чем могла стать советская женщина, самая обыкновенная.

Почему история этого народа так пагубна? Простой ответ - "потому что поверх всего в его сознании лежит социальный мазохизм" - не годится. Откуда социальный мазохизм - вот в чем вопрос. Его природа - в отбрасывании чувственного наслаждения, в постоянном выпадении из тех этапов истории, когда большая часть Европы вместе с репрессирующей чувственность этикой христианства и переходом к освобождающей этике протестантизма отбросила стыдливый образец чувственности. Очередной раз такое движение в виде фрейдизма было отброшено новой репрессивно-чувственной тоталитарно-этатичной этикой марксизма.

К тому, кто долго не примыкает к эросу, примыкает танатос. Пагуба - это не рефлексивно-рациональное решение (экзистенциализм сартровского пошиба), которое возникает как резонерский вопрос касательно смысла жизни. Пагуба - эта потеря ощущения жизни, прятанье его в скорлупу нечувствительности, бесчувствия - на Западе неизвестна. Агедония - приобретенная нами неспособность, неумение справиться с чувственным удовлетворением. Это не отказ от удовлетворения как от греховного или последующее отречение от него, осужденного по религиозным или иным причинам, - это именно неспособность чувственно воспринять удовольствие как таковое. Достаточно желание уравнять с похотью, волю с социальным энтузиазмом, и всяк сможет их отрицать: если желание - похоть, то это грех (минус желание), если воля есть социальный энтузиазм национального возрождения, то нет воли индивидуальной (минус воля).

Не бывает коллективных желаний - лишь индивидуальные, и воля тоже не бывает коллективной иначе, нежели посредством тоталитаризма. Но как же хочется кому-то не отбросить тоталитарную сверхвласть государства, которое подчиняет каждую из индивидуальных воль, а просто подчинить эти воли другой - сверхволе украинизаторства. Украинизаторство и есть такой национал-тоталитаризм, который порождает "горемычных сексуальных жертв национальной идеи" (с. 103). Я не украинофоб, я просто не украинизатор.

"Если уж выживание подменяло собой жизнь, то она обернулась вырождением" (с. 82).

Этот роман есть одно большое "ЧТО-ТО НЕ ТАК". Он - кладбище бесчувственной фрустрационной национальной культуры шестидесятников. Вряд ли они поняли, что эта книга - осиновый кол в их могилу. "Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов" - вот о чем этот роман. Чтобы украинский секс пахнул жизнью, а не украинизаторством, чтобы освободиться навсегда от страха перед жизнью, Оксана и Микола должны поклониться до земли своим отцам, эротофобам-шестидесятникам, и дать дорогу своей жизни.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru