Как пишет М.М.Бахтин, "Каждая мысль героев Достоевского... с самого начала ощущает себя репликой незавершенного диалога <...> Каждое переживание, каждая мысль героя внутренне диалогичны, полемически окрашены... <...> В исповеди "человека из подполья" нас прежде всего поражает крайняя и острая внутренняя диалогизация..."¹ Именно с теорией "разумного эгоизма" и, в первую очередь, с Чернышевским ведется полемика в "Записках из подполья".²

По мнению исследователя, в этой повести "под "натурой" понимаются низменные, отрицательные черты человеческой личности (зло, эгоизм, неблагоразумие, "глупое хотенье"...) <...> В "Преступлении и наказании" под натурой подразумевается, напротив, высшая нравственная сущность человека, прежде всего его совесть..."³ Думается, такое противопоставление не вполне правомерно.

В "Записках из подполья" речь идет далеко не только о низменных чертах, а о широте человеческой натуры вообще. Эта тема волновала Достоевского всегда: все его любимые герои - Подпольный, Раскольников, Свидригайлов, Ставрогин, Аркадий Долгорукий, Версилов - страдают от непомерной широты своей души, от готовности броситься в любую из возможных крайностей. Писал Достоевский и о самом себе: "А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил".⁴ Гениально и с лаконичностью афоризма эта мысль выражена в "Братьях Карамазовых": "Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил".⁵

В "Преступлении и наказании", в свою очередь, о натуре говорится следующее (Разумихин беседует с Порфирием о воззрениях социалистов): "...если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут...⁶ Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается!.. <...> Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет... С одной логикой нельзя через натуру перескочить!"⁷ Здесь, несомненно, имеется в виду не только и не столько совестливость и нравственная сущность личности, сколько ее изначальная непредсказуемость и ее нежелание укладываться в какие бы то ни было рамки. Понимание натуры здесь не является полемичным по отношению к "Запискам из подполья"; напротив, идеи повести получают в романе свое прямое развитие.

Итак, почти вся первая часть "Записок..." является полемикой с идеей построения жизни на разумном основании. Подпольный человек, бунтарь-нигилист, в принципе отрицает возможность нахождения истины путем постижения каузальных связей: "Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания? ...у меня всякая, первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, еще первоначальнее, и там далее в бесконечность".⁸

"Парадоксалист" возводит во главу угла субъективное начало; в отличие от Д.И.Писарева и П.П.Лужина, чьи суждения приведены выше, он не признает наличия объективных интересов и выгод отдельной личности. Он ставит под сомнение само понятие выгоды: оно более чем относительно по сравнению со стремлением человека выразить свою свободную волю.⁹ "Что такое выгода?"- спрашивает Подпольный; не состоит ли она подчас в том, "чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?". Умный человек не может, не должен считать главными такие интересы, как "благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так далее";¹⁰ это выгоды слишком самоочевидные и, таким образом, в некотором смысле навязанные со стороны; это - кумиры толпы.¹¹

Наука же, развивает далее Подпольный свой парадокс, обещает вскорости изучить и классифицировать все возможные поступки, привычки и даже капризы человека (сообразно с законами природы, разумеется). Тогда появятся таблицы наподобие календарей или словарей, "в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений".¹² Жизнью людей будут управлять законы природы; открыв их, надо лишь разъяснить людям железную логичность этих законов, их безальтернативность. Отдельно взятый человек фактически перестанет существовать как таковой; он будет "не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика".¹³

О том же самом (и столь же критически) говорит в "Преступлении..." Разумихин: "Известно воззрение [социалистов]... если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут... и все в один миг станут праведны... У них не человечество... само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество... Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает... зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется!.. С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион!"¹⁴

Что касается полемики Достоевского с Чернышевским в "Преступлении...", то у Разумихина здесь отдельная роль; она отнюдь не исчерпывается его словами, приведенными выше. Вряд ли случаен тот факт, что в записных тетрадях к роману этот герой однажды назван Рахметовым;¹⁵ но общими чертами этих персонажей лишь подчеркнуты различия как между ними, так и между взглядами их авторов на положительного героя.

Достоевский рассказывает о своем герое гораздо короче и сдержаннее, чем Чернышевский о своем. Мы успеваем узнать о Разумихине, что "Иногда он буянил и слыл за силача... Питъ он мог до бесконечности, но мог и совсем не пить... Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод... Однажды он целую зиму не топил своей комнаты..."¹⁶ Все эти черты могут напомнить Рахметова (в частности, знаменитый сюжет о том, как тот пробовал спать на гвоздях) и без прямого указания в черновых записях. Однако простая фраза о Разумихине "Это был необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты"¹⁷ указывает (возможно, отчасти в пику автору "Что делать?") на то, что для всех вышеперечисленных качеств необязательно быть каким-то "особенным человеком".

Возвратимся к "Запискам из подполья". "Тогда-то, - это все вы говорите, - настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математической точностию... Тогда выстроится хрустальный дворец",¹⁸ - заключает Подпольный свою псевдоутопию. Вспомним сразу, что в "Преступлении..." образ хрустального дворца воскрес в названии трактира, что недвусмысленно говорит об авторском отношении к этому символу грядущего рая. Упоминание о хрустальном дворце впрямую отсылает нас к роману Чернышевского - в частности, к знаменитому "Четвертому сну Веры Павловны", где глазами героини показан "социалистический рай". А.П.Ланщиков справедливо указывает на условность этого художественного приема; предложенная нам картина чересчур идеальна и излишне детализирована ("Все алюминий и хрусталь"),¹⁹ чтобы считать ее идеалом автора. К тому же, "при чем здесь Чернышевской, если сон-то снился Вере Павловне?"²⁰

Доля истины в такой постановке вопроса есть. Однако в главке 11 "Четвертого сна...", в заключительной части монолога "старшей сестры" - явственно звучит голос автора: "Любите его [будущее]... Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести".²¹ Как только заходит речь о настоящем, степень "идеальности" сна ощутимо снижается; очевидно, что эти строки являются сжатым ответом на вопрос, стоящий в заглавии романа. Здесь не условный рассказчик обращается с иронией к "проницательному читателю"; здесь сам Чернышевский обращается к читателю конкретному. Если для выражения одной из главных мыслей романа автору понадобился именно этот эпизод, - то вот и есть ответ на вопрос "при чем здесь Чернышевский".

Что же не нравится Достоевскому и его герою в этом хрустальном будущем? Именно то, что там, как говорит Разумихин, "натуры не полагается". Там господствует коллективизм; ни в одной из картин, изображающих жизнь общества будущего, мы не видим отдельной личности. Совпадение интересов всех и каждого подчеркнуто многократно: "Каждый живи, как хочешь; только огромнейшее большинство, девяносто девять человек из ста, живут так...".²² То есть, свобода выбора теоретически доступна всем ста; но в новых условиях она не нужна.

В новых условиях "благоденствие, богатство, свобода, покой" есть у каждого; все "каждый вечер так веселятся и танцуют". Это потому, что за много лет людям наконец объяснили, что им полезно; они перевоспитались и поняли, "как выгоднее употреблять средства". Теперь никакого каприза, никакого "хотенья бессмыслицы" быть не может, потому что воля и разум идут рука об руку. Таким образом, взгляды на выгоду у всех совпадают; а однонаправленность общих интересов является залогом еще большего благоденствия в будущем.

"Да-с, но вот тут-то для меня и запятая!"- отвечает на это Подпольный. Как личность незаурядная, он не может согласиться с таким земным раем, в котором ему придется походить на всех, как бы хороши они ни были, какой бы благой ни была конечная цель. Пусть в этом раю, в отличие от шигалевского, девять десятых не состоят в рабстве; и общее равенство достигается не понижением, а повышением среднего уровня развития личности. Но и повышенному среднему уровню Подпольный соответствовать не хочет. Потому-то ему и несимпатичны ежевечерние балы во дворцах из хрусталя и алюминия: "...я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить".²³, ²⁴

Впрочем, роман "Что делать?" состоит не только из "Четвертого сна Веры Павловны". И если ненавистное Подпольному всеобщее уравнение мы видим глазами героини, то обратимся к тому, о чем автор рассказывает со своей точки зрения - к героям его романа.

"Они были величайшие друзья, - сообщается о "новых людях" Лопухове и Кирсанове, - ...вообще между ними было много сходства, так что если бы их встречать только порознь, то оба они казались бы людьми одного характера... врозь от Кирсанова о Лопухове можно заметить только то, что надобно было бы повторять и о Кирсанове. ...план будущности, - многозначительно заключает автор, - был у них обоих одинаковый".²⁵

В романе, полном недоговорок и мистификаций (как - авторских, так и совершающихся руками героев) вышеприведенные строки нисколько не являются "обманкой": Лопухов и Кирсанов действительно похожи, как родные братья. И если поначалу не вполне ясно, насколько это случайно и случайно ли, то дальше становится все яснее: Чернышевский вполне сознательно (вероятно, даже с удовольствием) "сделал их похожими друг на друга и потому принципиально взаимозаменяемыми''.²⁶

В будущем, которое снится Вере Павловне, действуют исключительно "группы людей", "партии", "сотни", "тысячи". Это свойство будущего находит прямое отражение в героях настоящего, похожими на которых и должны быть все остальные для достижения "перемены декораций" и проч. И если Достоевский устами своего героя возражает против такого будущего, то это не только потому, что его герою так мило свое "бессмысленное хотенье"; это потому, что герой "Записок из подполья" - мыслящая личность, которая не хочет быть "фортепьянной клавишей", быть похожей на всех. А именно это требуется по концепции автора "Что делать?". Как говорит исследователь, "то, что, согласно Чернышевскому, нужно делать, сделать можно - при условии, что делаться это будет с послушными экземплярами <...> - спокойными, рассудительными, податливыми на убеждение".²⁷

Во второй части "Записок" Подпольный рассказывает о некоторых событиях своей жизни. Спор с Чернышевским продолжается, но постепенно все больше трансформируется в спор с самим собой; недовольство героя всем миром становится бунтом и против самого себя.

В значительной степени таков и бунт Раскольникова. Постоянно гнетущая его мысль о том, тварь ли он дрожащая или право имеет, очень схожа с настроениями Подпольного - тот, воображая себя благодетелем человечества, одновременно находит мазохистическое удовольствие в том, чтоб быть униженным до крайней степени. Им обоим "важно оставаться на том или другом... полюсе, избегая столь презренной "золотой середины".²⁸

Один из мотивов, по которым Подпольный спорит с романом "Что делать?" - это боязнь потерять свободу самовыражения. Герой боится того, что несомненность, регламентированность всеобщих выгод не оставит ему права на каприз, на то, чтобы быть в том или ином смысле особенным. Отчасти того же самого боится и Раскольников; незаурядный, талантливый молодой человек, он хочет выделяться из толпы, чувствовать себя выше ее. Не случайно оба героя воображают себя Наполеонами. Подпольный "примеряет" на себя некоторые моменты его биографии с "эстетической" точки зрения: "Я... получаю несметные миллионы и тотчас же жертвую их на род человеческий... Все плачут и целуют меня (иначе что же бы они были за болваны), а я иду босой и голодный проповедовать новые идеи и разбиваю ретроградов под Аустерлицем. Затем играется марш, выдается амнистия... затем бал для всей Италии на вилле Боргезе, что на берегу озера Комо, так как озеро Комо нарочно переносится для этого случая в Рим..." ²⁹

Наполеонизм Раскольникова, по замечанию Р.Г.Назирова, лишен подобной карикатурности. Герой "Преступления..." воображает, как Наполеон "громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте <...> ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого...";³⁰ в отличие от Подпольного, его привлекает не внешняя сторона наполеоновских мероприятий, а возможность переступить черту внутри самого себя. Но у обоих героев общее то, что их впечатляет широта, размах всемирно известных поступков Наполеона, подобных которым они не могут себе позволить по целому ряду причин. Их же попытки быть Наполеонами всякого размаха лишены и со стороны ничуть не впечатляют. И если Подпольный объявляет, что объективных выгод не бывает и несомненен лишь каприз, а Раскольников считает, что его объективная выгода - "объективнее", чем у других, то в итоге для обоих главная ценность - своеволие.

Заключая разговор об отражении идей Чернышевского в произведениях Достоевского, следует остановиться на последнем (повторяющемся несколько раз) сне Раскольникова. Нет сомнения, что это - прямая перекличка с романом "Что делать?", где последний сон главной героини - также о будущем. Раскольников видит сон о трихинах, которые вселяются в людей и заставляют их нравственно ослепнуть и убивать друг друга; притом все зараженные считают лишь себя особенными людьми, "умными и непоколебимыми в истине". Доведя теорию разумного эгоизма до последствий в виде теории Раскольникова, Достоевский изображает будущее без хрустальных дворцов; в сочетании с натурой эгоизм теряет свою разумность.

Система общественного устройства, выдуманная в "Бесах" Шигалевым, не может не напомнить как сон Раскольникова ("...раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга..."),³¹ так и его теорию. У Шигалева в тетради человечество также разделяется на два разряда. "Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми".³² Если Раскольников хотел быть особенным человеком, право имеющим, то у Шигалева "одна десятая" из таких "особенных" и состоит. Развивая идеи Шигалева, Петруша Верховенский обещает: "Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти...";³³ эти слова напрямую перекликаются с тем, чем кончались мучительные видения Раскольникова: "Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю..."³⁴

Роман "Что делать?" не случайно так ужасает Степана Трофимовича Верховенского - тот видит: "...учебник не так и прост - в нем "приемы и аргументы", практика, может быть, и умеренная, но все равно опасная", и при этом узнает в этом "Катехизисе" идеалы своей молодости. В испуге глядя на родного сына и допуская, что будущее может оказаться в его руках ("Петруша двигателем!"), Степан Трофимович, как "утопист со стажем", догадывается: алюминиевые дворцы могут быть построены, но изнанкой этого земного рая будет шигалевщина.³⁵

Мы видим, каких именно последствий Достоевский с ужасом ожидал от распространения идеи "разумного эгоизма" и подобных. Что же нам думать о его отношении к Чернышевскому, одному из "прямых отцов Нечаева"? Почему автор романа "Что делать?" не был "удостоен" столь же яркого воплощения, столь же беспощадной оценки в произведениях Достоевского, сколь и Тургенев?

Прямой ответ на это дает сам Достоевский. В "Дневнике писателя" за 1873 г., в очерке "Нечто личное" он недоумевает: как можно было счесть рассказ "Крокодил" пасквилем на Чернышевского, находящегося в ссылке, если автор - "сам бывший ссыльный и каторжный"? Как можно было в шуточном произведении на манер гоголевского "Носа" усмотреть столь далекоидущие намеки? Автор изо всех сил старается обозначить степень своего уважения к Чернышевскому; Достоевский говорит, что тот "никогда не обижал меня своими убеждениями. Можно очень уважать человека, расходясь с ним во мнениях радикально". Ю.Ф.Карякин пишет по этому поводу, что к 1873 г. "антинигилистический" запал Достоевского несколько ослаб, поэтому тон здесь намного спокойнее, чем раньше. Думается, дело не только в этом.

"Но вот что я заметил, - пишет Достоевский А.Н.Майкову, - все эти либералы и прогрессисты... ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться... Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию".³⁶ Это - из знаменитого письма о ссоре с Тургеневым. По контексту письма несомненно, что и его писатель видит среди "отпрысков Белинского", которые лицемерно говорят о своей любви к России, одновременно поливая ее грязью. Последователи же Чернышевского (а значит, в той или иной степени и сам Чернышевский) "просто ругают Россию"...

В восприятии Достоевского "просто ругать Россию" было куда безобиднее. Революционером он был в молодости, но по духу оставался им и позже. Поэтому "ругавшие Россию" были ему гораздо ближе, чем те, кто желал быть конформистом, умеренным человеком середины. Мы уже приводили любимое место Достоевского из Апокалипсиса: "...о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч, то изблюю тебя из уст моих" и слова Тихона по поводу этого фрагмента: "Совершеннейший атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры... а равнодушный никакой веры не имеет...". Если Тургенев для Достоевского - тепл, то Чернышевский по своему искреннему поиску идеала скорее стоит "на предпоследней верхней ступени". Если Тургенев лицемерно говорит, что видит свой идеал в Германии (где и предпочитает благоразумно оставаться на всякий случай), то идеал Чернышевского - в будущем России, и этот идеал он готов отстаивать во что бы то ни стало. Достоевский не может его за это не уважать; поэтому главным идейным вдохновителем бесовщины изображен все-таки Тургенев.³⁷

Продолжение

Примечания: