Работая в жюри молодежной литературной премии "Дебют", я столкнулся с большим количеством рукописей, которые можно разделить на две неравные части. Большинство из представленных на конкурс текстов оказались несюжетными - всевозможными медитациями и стилизациями, красивыми, сложными, изысканными и... неинтересными.

Конечно, очень важно уметь выстроить свое произведение, как ажурную решетку или шкатулку со старыми письмами (молодые авторы особенно любят прием "текст в тексте"), однако на таком сугубо технологическом усилии ничего объемного или действительно осмысленного построить нельзя. Медитация не может длиться долго - но лишь как эмоция, ее породившая. Медитация (или стилизация) не предполагает четкости мысли, которая всегда возникает возле внятного и продуманного сюжета.

Дело даже не в том, что многие молодые не умеют его как следует построить (ведь и заслуженные и именитые "старшаки" тоже этим не всегда могут похвастаться), куда важнее напрочь сбитые критерии, когда на первый план выходит демонстрация богатств авторской души.

Ведь со стороны кажется, что литература - вещь сугубо серьезная, в бирюльки здесь играть не с руки, куда важнее "отразить морально-этические искания наших современников", создавая, с помощью стилистических финтифлюшек да отвлекаловок, симулякры предельных эмоциональных и интеллектуальных состояний. А от внятного и простого сюжета - отмахнуться как от надоедливой мухи, де, творцам не до широких читательских масс, творцам нужно же во всем до сути докопаться, не так ли?

Кто сказал, что увлекательность чтения - главная вежливость и добродетель литератора? Главная борьба между конкурсантами в нынешнем "Дебюте" развернулась в номинации "малая проза", тогда как в разделе "большой прозы" вышел явный недобор, и на таком вот безрачье премию дали тому, что хоть как-то возвышалось над фоном, - повести Сергея Шаргунова "Малыш наказан".

Однако нынешняя колонка не об итогах "Дебюта". Намного интереснее проследить, как молодые писатели, только-только сделавшие первые шаги, входят во "взрослое" литературное пространство, как эти самые ребята преодолевают в себе и в своих текстах родовые совписовские травмы. И как, худо или бедно, но пытаются примирить достаточно отвлеченную форму с весьма конкретным содержанием.

1.

"Пластилин". Проза и драматургия. Издательство "Аст". Москва, 2001.

Лауреаты первого розыгрыша премии "Дебют" уместились в трех изящно оформленных томиках. Сборник стихов, победитель в номинации "большая проза" Антон Фринлянд с небольшим стильным романом "Запах шахмат" и итоговый сборник победителей в номинации "малая проза" - Данила Давыдов, Сергей Сакин, Кира Ласкари, Оксана Ефремова и Антон Янковский.

Большинство из опубликованных в "Пластилине" текстов принадлежат к первому типу - это густые (не пробиться), переполненные именами и модными реалиями срезы ментальных авторских состояний. Дети городских подземелий существуют в таком концентрированном культурном бульоне, что освоить его, победить или хотя бы приручить нет никакой возможности.

Основные усилия эти дебютанты тратят на расчистку информационных завалов, до читателя ли им? Странная, замкнутая на себе проза, экспериментальная и, возможно, продвинутая, она обречена на вторичность и непрочитанность. Хорошо или нет то, что молодые не стремятся влиться в хлебосольные волны мейнстрима?

Ответ на этот вопрос зависит от читательской установки. Возможно, это и замечательно - ну да, литература для ценителей, для знатоков всегда существовала. Однако мне кажется, что субъективность авторских усилий, нежелание учитывать "потребителя" в конечном счете оборачивается агрессивной развязанностью, обрекает такого литератора на этакое вечное дебютантство.

Вряд ли так уж утешителен жребий "непризнанного гения", важны даже не тиражи и гонорарные ставки, но живая читательская отдача.

Зря что ли говорится: сделай лицо попроще - и люди к тебе потянутся. Реалии нынешней ситуации (скажем, "случай Сорокина", "случай Левкина") говорят о том, что элитарные поэтики тоже могут быть востребованы широкой публикой без существенного ущерба для кумиров субкультурных сообществ. Рынок диктует какие-то новые правила, и не учитывать их...

Можно, конечно, и не учитывать. Но один Владимир Маканин у нас уже есть. Впрочем, увы, не только он один.

2.

Владимир Лорченков. "Дом с двумя куполами". Рассказ. "Новый мир". 2002. # 4.

Первые ассоциации, вызываемые "Домом с двумя куполами", связаны с фильмами Э.Кустурицы и романами М.Павича: Лорченков живописует яркий южный мир, где реальное и запредельное, сны и небытие перепутаны, сплетены в разноцветный клубок.

История цыгана Этейлы, построившего дом с жестяной крышей, потому что на серебренную не хватило денег, а потом и его деда, из могилы рассказывающего байки и притчи, выдержана в духе модного фантастического реализма. Однако "мистическое" здесь не самоцель, Лорченкову важно создать модель мифологического сознания.

Вообще, это круто - опубликовать рассказ в главном журнале страны, когда тебе всего 23 года. Несмотря на то что рассказ кишиневского журналиста Владимира Лорченкова - и медитация, и стилизация, никакого особенного внутреннего сопротивления при чтении этого небольшого, но тем не менее масштабного текста, с глубоким эпическим дыханием, не возникает.

Соразмерность всех его составляющих - вот что делает "Дом с двумя куполами" произведением цельным и зрелым. А главное - совершенно очевидно, что все эти стилистические прибамбасы (тягучий, поэтический ритм, медленно кружащие лейтмотивы, второстепенные, казалось бы, детали, неожиданно выходящие на первый план) служебны, они подчинены серьезному авторскому намерению - создать объемный и многомерный мир цыганского местечка.

Для Лорченкова душа Эйтелы, в которой мертвые живут наравне с живыми, а возлюбленная просит лунного жемчуга и солнечной пыли, - не головная вымороченная конструкция, не дань экзотике и не рецидив ориентальной прозы, это - результат наблюдений за окружающей действительностью: Молдавия, южный колорит, все дела...

Жалко, если бы такой интересный рассказ оказался случайностью. Но недавно Владимир Лорченков закончил и вывесил в сети свою новую повесть "Поместье сумасшедших", где достаточно продолжительное повествование ведется в двух временных пластах. Во-первых, в военном прошлом, где сумасшедшие спасаются от расстрела, выдавая себя за бродячую театральную труппу, и - во-вторых, в настоящем, где описываются будни ежедневной газеты и нынешние журналисты, в судьбах которых возникают звоночки из прошлого.

Объемное "Поместье сумасшедших" менее совершенно, чем короткий рассказ, опубликованный "Новым миром": большая форма дается Лорченкову с трудом, автор слишком крепко держится симметричности фабулы, отчего сюжет оказывается несколько выхолощенным. Однако радует стремление Владимира Лорченкова выйти из внутриутробного периода стилистических экспериментов на дорогу большей адекватности нынешней литературной ситуации.

3.

Денис Осокин. "Ангелы и революция. Вятка 1923.". "Знамя". 2002, # 4.

Нынешний победитель "Дебюта" в жанре "малой прозы" старше Владимира Лорченкова на два года. Денис Осокин живет в Казани и изучает там фольклор.

В апрельском номере "Знамени" напечатали текст-лауреат - странную коллекцию миниатюр, оформленную в единую книгу, якобы написанную в начале века молодым служащим Вятской ЧК.

Показательно, что у текста этого отсутствует жанровое обозначение - трудно определить и скрепить каким бы то ни было словечком эти разнородные "заметы сердца" ("автор считает себя неплохим писателем-примитивистом" - объясняет своего повествователя Осокин), среди которых былички и случаи в духе Хармса, стихотворения в прозе и списки а la Сен-Сенагон.

Но следует отметить, что все эти отрывки тщательно, до запятой, выверены и составлены по принципу "монтажной рифмы", когда важно содержание не только каждого отдельного отрывка, но и смысл, рождающийся из их соседства, и общее движение всех этих фрагментов-мальков в косяке, плавно движущемся к открытому финалу.

Андрей Немзер во "Времени новостей" (23.04.2002) навел порядок: "Лирика, понимаешь! И чекисты любить умеют... Временами потягивает Добычиным. Но его лучше читать в оригинале".

Имя Добычина в связи с "Ангелами и революцией" всплывает само собой. Однако могу засвидетельствовать, что о существовании этого писателя Денис Осокин узнал на дебютовских семинарах от старших товарищей.

Так что ни о каких сознательных перепевах тут речи быть не может. Другое дело, что задачи у двух разных писателей - Добычина и Осокина - оказываются схожими: фиксация инфантильного, разорванного на части, сознания, которое шаг за шагом, постигает мир.

Да и о какой стилизации или подражании может идти речь, если два этих автора возникли и написали свои тексты в совершенно разные исторические и культурные эпохи? Даже при тождественном результате, "исходники" их оказываются совершенно разными. Кто-то всегда оказывается первым.

Несмотря на внешнюю бессюжетность "Ангелов и революции", я сразу же отнес их к текстам второй категории, где сюжет - на первом месте; где причинно-следственные отношения задают честный психологический фон; где летишь над синтаксисом, а не буксуешь в межсезонье придаточных предложений. Просто природа сюжета здесь несколько иная - ассоциативная, но тем не менее сохраняющая энергию и динамику из-за умелого членения цикла на отдельные части.

"Пеларгония - это герань, но первое слово куда красивее. Скажите медленно - пеларгония, - и вам совсем по-другому представятся русские города".

4.

Андрей Башаримов. "Инкрустатор". Роман. "Пуговка". Роман.

Я не знаю, каких успехов достиг бы питерский программист Андрей Башаримов, если бы его рукописи попали бы на конкурс "Дебюта", слишком уж они своеобычны и радикальны. Но, будь моя воля, не задумываясь дал бы Башаримову первую премию. Потому что в созданной им самим системе Башаримов достиг едва ли не виртуозного совершенства. За что ему можно простить и нарочитую сложность, запутанность романных конструкций (оказывается, есть "сложность" и - "сложность").

Я нашел Башаримова в "Живом журнале", где его дневник - к сожалению, не доступный для большинства читателей (ведется он в режиме "только для "френдов") - даже на общем повышенно "культурном" фоне ЖЖ отличается отдельной изысканностью и раскованностью.

Французский "новый роман" и Владимир Сорокин - вот два главных источника вдохновения молодого писателя. Привычные сюжетные механизмы, которые Башаримов строит с достаточной степенью убедительности, нужны ему для того, чтобы вскрыть их пустотность, нарочитость. Главное приключение здесь происходит не с многочисленными персонажами, но с их голосами и чужими стилями, которые Башаримов вскрывает и развенчивает как завзятый концептуалист. Для него важно иное - психоделический транс, вызываемый теми или иными узнаваемыми стилями, и в этом он - прямой наследник Мартина Алексеевича из сорокинской "Нормы".

Текстуальная заумь, растянутая на многие страницы, вдруг прерывается весьма традиционными и занимательными повествовательными кусками, чтобы, на очередном этапе своего развития, снова подхватить вирус разрушения смысла. Башаримов строит не логичные отношения, но текстовой аттракцион, главная задача которого - конструирование хаоса, который каждый разгадывает в силу собственного опыта и склонностей.

На первый взгляд Андрей Башаримов оказывается последователем (и даже подражателем) Владимира Сорокина - та же нарочитая картонность героев, вывернутые наизнанку ситуации, все тот же черный юмор... Однако по мере углубления в складки "Инкрустатора" (а затем и "Пуговки") понимаешь, что открытия Сорокина - важный шаг в эволюции литературного сознания и что теперь трудно не учитывать открытий концептуалистов - Пригова в поэзии, Сорокина - в прозе.

Равнодушный, выхолощенный демонизм новых радикалов, призывающих расстреливать на снегу (Лев Пирогов), объясняющих, почему же они становятся черносотенцами (Дмитрий Ольшанский) - из этого же ряда. Можно писать или говорить все, что угодно, потому что глотатели пустот понимают, что Пирогов не убьет даже мухи, что черносотенство застенчивого очкарика Мити - слова, слова, слова...

В этом смысле позиция Андрея Башаримова кажется мне более честной и продуктивной - ибо, в отличие от соседей по поколению, он не мешает искусство и действительность, собственную синдроматику и колебания социальной ситуации, четко обозначая эстетическую природу своего эксперимента.

Который продолжается и развивается буквально на глазах - замороченность и запутанность "Инкрустатора" сменяется большей сюжетной внятностью в "Пуговке". Сейчас Башаримов пишет роман под рабочим названием "┘..┘" (пустое место), и я надеюсь, что жесткая концептуальность постепенно уйдет, уступив беллетристическому началу. И вот тогда можно будет сказать, что мы получили нового остроумного писателя. Не очередную модную продвинутую штучку, но реального вменяемого романиста, ниша которого, как показывает практика, все еще пустует.

Да, эксперимент - это всегда хорошо. Но, кажется, быть непонятным - это так легко, так просто...

Я попросил Андрея Башаримова составить путеводитель по двум его главным текстам, который и предлагаю в качестве бонуса.

5.

Бонус

1. Инкрустатор:

Начинается с технологических списков оборудования шахт, затем списки прерываются, начинается некое повествование. Так бывает, если ты, например, попадаешь на какой-нибудь условный чердак, начинаешь перебирать там сваленные в кучу кипы пожелтевших листов бумаги, испорченных водой ("испорченный" текст в Инкрустаторе создает именно такой эффект - расплывчатости, деструкции уже не смысла, но самого текста), и начинаешь читать листы один за другим. Среди них может оказаться все что угодно, но сама их "сложенность вместе" уже являет собой некую тонкую структуру.

Далее в повествование ввинчивается именно этот момент: момент чтения листов, намек на все вышеизложенное. Некий абстрактный над-персонаж читает листы. Это - Сонин Дмитрий Валентинович. Потому что на самом деле персонаж всего романа - один. И это - он. Все остальные герои - это лишь иллюзии литературной самоидентификации.
Когда ты читаешь текст, невольно на некоторое время начинаешь индентифицировать себя, как главного героя, с возможностью "перескакивания" этой идентификации на любого другого героя. Так происходит с Сониным.

В Инкрустаторе существует три взаимонаправленных повествования.

Первое - это списки.

Второе - это описание действий "молодого" Сонина в абстрактном провинциальном городке, выполненное в "классической манере" романа, прерываемое и разрушаемое основным действием (и все-таки в нем "зашифрована" поэтика - складывая выделенные буквы, можно получить фразы).

Основное действие - это набор эпизодов: поезд, квартира, поездка за город, встречи персонажей, письма, переходящие в повествование, и наоборот.

В первом повествовании - молодой Сонин - бармен в провинциальном городке. Во втором - Сонин - радиосценарист, автор пьес, имеющий альтер-эго - Сан Саныча, а (в соответствующем эпизоде) - и вовсе некое бесполое существо, отгадывающее секрет "АЛОЭ".

Оба повествования в конце концов разрушаются. Первое - вторым.

А второе - уничтожает само себя.

Но! Списки, следуемые в самом конце, когда надежды как бы уже не остается, заключают в себе эту надежду - в технологические описания туда "вмонтированы" мысли, грусть, надежда от третьего лица. Списки, в конце концов, подписываются его именем - Сонин Д.В.

Вот приблизительные списки всех персонажей (в том числе, мелькающих только в эпизодах):

а) Первое повествование

Sonin - бармен бара "Эверест!"

Боров - однокашник Sonina

Валик - хозяин бара "Эверест!"

Сережка Попрыгун - официант бара "Эверест!"

Инесса - сестра Soninа

Дядя Володя - крестный Sonina, новый русский

Вадим - посетитель бара "Эверест!", бандит

Саша - шизофреник

Виктория - (Александра), студентка первого курса, любовница Sonina.

б) Второе повествование

Дмитрий Валентинович - сценарист и автор пьес, писатель (40 лет)

Сан Саныч - маргинальное альтер-эго Дмитрия Валентиновича (пожилой работяга)

Ирина Николаевна - сестра Дмитрия Валентиновича, врач

Лилия - бывшая жена Дмитрия Валентиновича, учительница

Ольга Васильевна - (Ольга) мама Дмитрия Валентиновича

Эвелина Мальшукова - (Эля), старший лейтенант милиции

Александра (Виктория) - подруга Эли

Сергей Гаврилов - сержант милиции, муж (друг) Ирины Николаевны

Ираклий Чилачава - друг Дмитрия Валентиновича

Обрати внимание на "пересечение" персонажей!

2. Пуговка:

Пуговка (Алена) - девочка лет девяти.

Алеша - ее друг, младшее ее, сосед по подъезду, с которым она ходит в одну школу.

Они "воюют" с чересчур заботливыми родителями (мамами и бабушками). И пытаются противостоять школьной жестокости.

Живут детской жизнью.

У Алеши - погиб брат. После него остались записи. Он передает их Пуговке, зачем-то попросившей его об этом. Записи довольно странные - они несколько "разрывают" основное повествование.

У Алешиной бабушки - где-то спрятан наган. Дети пытаются найти его.

Постепенно сюжет становится все жестче. Дети нападают на престарелую подругу бабушки, работающую консьержкой в соседнем доме. Пуговка пытается, зная, что Алешина бабушка будет звонить своей подружке, подделать голос и выведать у нее намеками, куда же она спрятала наган. Но бабушка чувствует неладное и ничего не говорит, говоря, что сейчас "зайдет проведать" старую подружку. Дети убегают. А подружка бабушки, потеряв сознание, лежит на полу в консьержной будке.

Письма брата, читаемые детьми, тоже становятся все жестче и страннее. Мальчика пытается заманить к себе сосед (Глотник). Он показывает ему фотографии, на одной из них - Пуговка. Мальчик испуган. Ему удается вырваться и убежать.

Он рассказывает о соседе Пуговке. Пуговка решает отомстить. Они забираются на соседский балкон, и Пуговка кромсает ножом сушащиеся вещи и белье. Он портят ему замки etc.

Мальчик ввязывается в конфликт со "взрослыми" ребятами. Они заставляют его привести в подвал его подружку - Пуговку. Он приводят. Ребяты пытаются заставить ее отсасывать. Здесь блоки текста переставлены.

Сначала идет некое письмо соседа (Глотника) в прокуратуру, которое он попросил вбросить в почтовый ящик Пуговку, а та - распечатала и прочитала, никуда его не отправляя. Там была зарисовка этого эпизода, который сосед, как оказалось, бывший в тот момент в подвале, но спрятавшийся, наблюдал. Сосед описал этот эпизод таким образом, что Пуговка сама проявила жесткую сексуальную инициативу. На самом деле (последний эпизод повествования) - Пуговка просто убила всех ребят.

Повествование становится еще более жестким.

Катарсис - Пуговка обманывает Алешу, заставляя того пройти по подземному переходу метро с сумкой, а потом стреляет ему из нагана в спину. Мальчик падает, роняет сумку - в сумке разбивается емкость, и на пол выливается иприт (!). А Пуговка тем временем радостно покидает метро, идя навстречу солнцу.

Следует расшифровка повествования - становится ясно, что Пуговка - вовсе не девочка, а агент (иранской) разведки. Что бабушки-мамы обеих девочек - агенты контрразведки. Что все было неспроста. Что все перипетии сложных моментов в истории - были поставлены контрразведчиками (сосед, учительница - агенты-контрразведчики). Что письма брата - это особого рода шифровки, предназначенные для Пуговки.

Постепенно текст перетекает в столбцы цифр - шифровку.

В конце - еще одна интерпретация, последнее письмо "брата", предназначенное Пуговке. "Брат" говорит, что на самом деле Пуговка - это его настоящая бабушка.