Вот болит вот устал но уста это рот да и тот еще тот еще то
говорит еще та пустота и осадок с утра то ли рыба на суше то ли
голос в воде не надо не надо не слушай.

Голос сбивается от усталости; но кто не устал, кто не сбился с дороги - за исключением субъектов, которым хоть кол на голове теши?

Серый цвет обложки книги вполне адекватен. Постоянная тема - нищета, сиротство, смерть: "что нажито - сгорело"; "ни у кого уже никакого добра не осталось". Тональность меняется от патетики ("Так мироздание скорбит/ Об умирающей звезде/ О ты - нигде и ты - везде") до причитания-поскуливания ("душа твоя медленно осты-и-и-и-нет"). Разумеется, Гронас - после концептуализма; всякое душевное движение немедленно ставится под сомнение и иронию; мелодия неудачи и погибели доводится до скороговорки, почти Д.А.Пригова:

это я твой брат пернатый на погибели женатый в час
невыгодный рожденный замерзаю охлажденный ног не
чувствую и пяток рог не чувствую и маток смерть колени
обнимает смерть последнее снимает вот я гол и вот я наг брат
скорей со мною ляг

Но это вариации все того же; во многих стихотворениях ничего другого и не будет. "Внедряется бес/ в богомольные наши дома.../ Время проходит вразрез/ с направленьем ума..." - и так далее. Гамлет, которого заело на "распалась связь времен".

А ведь первое стихотворение книги заявляло совсем о другом. О выходе после утраты в радикальную незащищенность: "оказалось что дом был не нужен снаружи не хуже". О свободе разрыва: "забыть означает начать быть". И местами сквозь серый фон прорывается безжалостная трезвость. Спокойствие и стойкость человека перед распадом.

слава богу мы любим простое,
голубка, и сердцу не жестко
и небес распускается свитер по нитке
и на кухне отходит известка

Острое переживание настоящего: "сегодня война/ люби меня/ сегодня вода/ люби меня/ сегодня". Ясное понимание того, что если и есть жизнь после смерти, то она не слишком отличается от этой - даром ничего доставаться и там не будет. "Неглубокий неглубокий мрак/ Собственно видать и так/ Но когда глаза пообвыкнут/ Вся местность/ На знакомой знакомой ладони".

Но в большинстве случаев герой со своей свободой справиться не способен. Вполне естественно стремление укрыться - под землю, под воду, куда угодно. Мама, роди меня обратно... "а еще у нас младенцы/ знают как куда-то деться/ между животом и сердцем/ у другого человека..." Стремление естественно - и очевидно. Как и тоска по опеке, по тому, кто сторожит душу и просит не заходить далеко. Тоска по тому, кто отвечает за мир и мог бы привести его в порядок наилучшим образом. "Сломанный мир на обочине стынет/ никто не починит/ никто не поправит оси"... А герой - лишь претерпевающий, "наполняющийся болезнью, бедой", но не действующий, не ответственный.

Можно попытаться укрыться в ритме (в стихах очень много повторов). В заплачке, заговоре: "за сушей за морем засушен заморен голем ли жид ли лежит болен". Попытаться опереться на надличный смысл. "Пойдем на запах солнца/ Все земные и небесные вещи/ Вовремя приходят и уходят/ И всегда всегда/ Звенят белые стены града". Интонации ли это фольклора или "Старых песен" О.Седаковой - но, во всяком случае, не самостояние личности. (И это при том, что герой Гронаса знает, что вера - подпорка или буксирный канат. "Наша вера - бульдожья./ Увидим кого святого/ Челюстями - цап - и готово!/ И по бездорожью,/ по грязи/ тащат нас за собой".)

Несчастье, вообще говоря, хороший учитель, и у героя Гронаса есть замечательное ощущение любви как дара, никогда не заслуженного: "кто я такой чтобы лежать на этой кровати/ и целовать твои запястья?" Переживание полноты встречи, слияния, "когда глаза сливались с другими глазами не считаясь слезами/ не вникая/ кому принадлежит какая". Но ведь и любовь рассматривается как укрытие: "время делится/ на ноющее колющее тупое/ и с тобою". Много ли сможет увидеть в мире - и подарить близкому человеку - тот, кто без этого близкого отгорожен от мира сплошной болью? С акцентом на переживании разрушения. Того, чего уже нет, а не - еще нет.

Нужно еще раз оговориться, что рефлективная дистанция от эмоции - присутствует. Множественный и приятный процесс умирания, почти несомненно, сознательно напоминает пародии начала ХХ века на Федора Сологуба: "А я люблю умирать:/ Всякий раз оставляют муки/ И хорошие губы целуют хорошие руки и лоб/ И уютен покойнику гроб". Но это дистанция все в той же плоскости человека в герметически замкнутом окружении своих потерь. И вещи воспринимаются под тем же, и только тем, углом зрения. "Будильник остывший, ты - череп в руках./ А ты холодильник, ты гроб и могила". Соответственно, в мире все перемешано и равноценно: "четыре шесть восемь двенадцать звуков/ не отличных один от другого/ один не важнее другого".

"Я держу путь/ наперевес/ я держу путь/ наперерез" - все-таки в большинстве случаев путь героя Гронаса не наперерез, а вдоль. Человек, который вместе с нами поплачет. Мило и изящно объяснит смерть - как несмышленому ребенку: "белые ладошечки/ на голову кошечке/ потрогала под окнами/ продрогла и подохла/ или умерла". Успокоит интонацией (еще Всеволод Некрасов подчеркивал, что скорее поверит интонации, чем смыслу). Развитие - по одному из вариантов - бормотания Михаила Айзенберга? Или Лука из "На дне" все еще входит в школьную программу? Во всяком случае, если кто-то хочет понять общую неспособность на что-то большее, чем детский короткий бунт, - он может прочитать Гронаса... "не тащи меня дальше ни в лифт ни по/ лестнице я хочу здесь я хочу скоро или пришли кого-нибудь из/ тех за кем я обычно хожу и послушно тогда побреду".

Может быть, сам Гронас тут почти ни при чем... Он поет о том, что видит, делая все, от него зависящее, для концентрации плача. Действительной свободой ритма - и от регулярности, и от догм верлибра. Радикальным сдвигом синтаксиса: "это яблоко/ лежит/ обо мне", "верни меня мне/ нырни меня мне". Короткими строками, повторяющимися падениями рифм-слезинок без знаков препинания.

Но соединить несоединимое, Седакову с Приговым и Айзенбергом, - с одной стороны, мичуринский подвиг, с другой, - еще одно свидетельство усреднения современной русской поэзии к некоторому общему, удобопонимаемому и удобовоспринимаемому стилю, не холодному и не горячему, теплому. Причем основой для синтеза в подавляющем большинстве случаев служит именно концептуализм.

Вот жизнь кончилась, "и вот за какие-то/ двадцать/ минут/ вся вышла", - коротка она, конечно, - только вспоминается почему-то Басе:

Стократ благородней тот,
кто не скажет при блеске молнии:
"Вот она - наша жизнь!" (перевод В.Марковой)