М.В. Осорина. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. СПб.: Питер, 1999. 288 с.

Где-то в начале 1980-х годов в Русском музее открылась очередная тематическая выставка "Дети в русском искусстве". И в очередной раз, с обескураживающей отчетливостью, продемонстрировала, сколь недавно научились взрослые видеть в ребенке именно ребенка, а не уменьшенного в размерах взрослого. В сущности, слепота эта не была преодолена и рационалистическим иллюзионизмом XIX века: она стала еще более изощренной, поскольку за умилением и "реализмом" продолжало стоять неколебимое убеждение, что ребенок - это тот, чье единственное предназначение - взрослеть, это всего лишь материал для целенаправленных усилий Воспитателя, Отца, Хозяина. Концепция ребенка-"недовзрослого" прочнейшим образом укоренилась в культуре, принося все более губительные плоды. И лишь XX век начал мучительно осознавать неиерархический плюрализм картин мира: от шпенглеровской полуфантастической морфологии до леви-строссовой "реабилитации" первобытного мышления и реконструкции иной - но никоим образом не ущербной - ментальности разных эпох и культур в школе "Анналов". И в ряду этих "диалогизирующих" революций далеко не последнее место занимает открытие Ребенка, открытие того, что мир детей - это особая субкультура, и префикс "суб-" при ней вовсе не означает какой-то подчиненности культуре "большой" (культуре "больших") или тем более вторичности по отношению к ней. Книга М. Осориной - важнейший этап на пути наполнения данного абстрактного тезиса конкретным содержанием.

Оказывается, не нужно зарываться в фолианты материалов о процессах над ведьмами, не обязательно снаряжать экспедиции на затерянные в Тихом океане острова: здесь, рядом с нами существует не менее загадочная в своей инакости культура, более того, мы сами, все мы без исключения, были ее хранителями и создателями - но только забыли об этом; хуже того - мы с упорством пытаемся эту культуру изничтожить или, по крайней мере, принизить, причесать, "нормализовать". Осорина не просто сохранила живую память о детских годах, сохранила способность к "детскому" переживанию, сопереживанию - она умеет удивительно зорко видеть. Там, где для нас с вами - надоедливая детская возня, зевание по сторонам, бессмысленная трата времени и порча инвентаря, она угадывает драматичнейшие действа, полные глубинного смысла. При этом она не стремится перевести детские культурные тексты на "взрослый" язык; "попробуем прочувствовать, что значит для ребенка..." - говорит она: заметьте, "прочувствовать", пережить, а не просто "понять". И это при том, что детская субкультура отнюдь не логоцентрична: язык не является ее основным инструментом, ее установки неосознаваемы и принципиально неэксплицитны в еще большей степени, нежели "априорные формы", определяющие ментальность всякой "взрослой" культуры. И потому здесь требуется совсем особая наблюдательность. Соответственно и основным содержанием книги становится не освоение ребенком языка, но присвоение пространства, его взаимоотношения с миром: с миром предметным, с собственным телом, с жизнью, с бытием.

Детская субкультура оказывается не только не менее содержательна, чем культура взрослых, не только обретает право на самостоятельное существование. Не впадая в характерную для многих первооткрывателей инверсию, когда все просто выворачивается наизнанку, и то, что прежде считалось неполноценным, объявляется предпочтительным, реалистически оценивая все-таки неизбежно скромные возможности "детского народа", автор, тем не менее, приходит к выводу о наличии у детской культуры несомненных преимуществ перед культурой взрослых. Это прежде всего "бодрственный контакт с окружающим миром", даруемый высокоразвитым непроизвольным вниманием, которое позволяет ребенку замечать "всякие мелочи", актуализировать те самые "слабые признаки" ("колеблющиеся признаки значения") в окружающем нас предметном мире. Это поразительная способность ребенка жить в "пульсирующем пространстве". Это, наконец, непрестанное наделение всего окружающего аурой смысла, как бы наличие некоего органа, воспринимающего "вещество существования" (недаром автор вспоминает в связи с детским мировосприятием Андрея Платонова и его, тоже, кстати, отнюдь не страдающих от избытка красноречия героев).

Я не хочу и не могу оценивать эту книгу в качестве чисто психологического руководства, прекрасно понимая ее ценность для педагогов, родителей, для всех, общающихся с детьми: здесь даются ключи к распутыванию многих загадок и содержится немало конкретных полезных рекомендаций. Но мне представляется, что "Секретный мир детей" помогает по-новому взглянуть на многое, выходящее далеко за рамки чисто психологической или воспитательной проблематики.

Вот, в самом начале книги автор говорит о Доме, о предметах домашнего обихода, о семейной трапезе. "Деритуализация" современного быта и пространства, их крепнущая однородность ("пустота") входит в противоречие с потребностями духовного мира ребенка. Ритуал, даже простой повтор события наделяет его неконкретизируемой значимостью (такая неконкретизируемость особенно характерна именно для ребенка), придает ему дополнительное измерение (не будем говорить: "смысловое", поскольку речь не идет о семиотизации в точном смысле) - это то новое, иное бытие, которое обретают слова в стихотворении от одной только вложенности в ритмическую волну, в звуковую мелодию. Ребенок открыт этому иному бытию, ищет именно его. Вещь, лишенная ритуальной ауры смысла, лишенная плюралистичности, также эту ауру создающей, вещь, ставшая чисто функциональной, жестко к одной своей функции привязанной - враждебна ребенку, он ищет иного, и не только, как показывает автор, за домашним столом, но и на прогулке, в игре, во дворе. Головокружительным образом ребенок запросто знает то, что с таким трудом далось Хайдеггеру, говорившему на склоне лет и о "бодрствовании", как о необходимом условии "при-ближения" вещи, и о шаге от "объясняющей мысли" в "памятливую мысль": о том шаге, который ребенку делать не нужно.

У автора вызывает тревогу такой, незначительный, казалось бы, на фоне иных утрат, факт, как постепенное исчезновение ледяных горок. Здесь нас также ждет удивительное открытие: оказывается, ледяные горки - это специфически русское изобретение, более того, в них скрыта некая глубинная русская культурная специфика. Это интересная побочная тема книги: автор все время пытается уловить этнокультурное своеобразие - и нередко делает весьма меткие замечания (чего стоит хотя бы наблюдение о культурной специфичности тесноты - причем неожиданной его иллюстрацией становится наш кошмарный общественный транспорт). Автор постоянно сверяет свои наблюдения и идеи с народной традицией, куда более бережно относившейся к "детскому миру", чем торжествующая "диалектика просвещения", и это вносит в изложение дополнительные обертона.

И важно вот еще что. Так же, как и в случае с иными этнокультурными традициями, так же, как и в случае с миром душевнобольных, абстрактное знание "плюралистичности" оказывает очень слабое воздействие на "перемену помыслов" - на реальное изменение поведения и установок. В этом плане книга Осориной, я полагаю, сыграет неоценимую роль.

Но и этим ее значение не исчерпывается. Не исчерпывается оно и теми культурологическими мотивами, о которых шла речь выше.

"Каждый ребенок - художник. Каждый ребенок - поэт". Эти трафаретные суждения наполняются в книге точным содержанием (характерно, кстати, и то внимание, которое Осорина уделяет специально детскому творчеству). Положение ребенка на границе семиотизированного мира, его непрекращающееся усилие семиотизации, его стремление в непрестанном диалоге с миром трансформировать каждый предмет в переживание-вещь, созидание и проживание "тонких душевных связей, рассеянных в пространстве", его изначально остраненный взгляд - все то, о чем так хорошо и предметно сказано в книге, - это ведь и есть та самая эстетическая "прибавочная стоимость" бытия, имеющая отнюдь не чисто эстетическое значение. Так же, как душевнобольной в книге Ясперса о Стриндберге и Ван Гоге, уходя из нашего мира, на его грани, видит нечто, обычному взгляду недоступное, так же и ребенок, входя в наш мир, видит то, к чему потом оказываются способны прикоснуться только великие мастера.