В Санкт-Петербурге вышли три замечательные книги. Сокращенно - Стимкккон. Если расшифровать - Собрание творений имени Михайлова-Красильникова-Кулле-Кондратова. Выход книжек замечателен и значительностью поэтов, и тем, что эти авторы малоизвестны публике, в отличие от Льва Лосева и Владимира Уфлянда, также входивших в Круг Михаила Красильникова (другое название - Филологическая школа). В заключение осталось назвать Леонида Виноградова и Михаила Еремина.

Будем следовать заданному порядку и начнем с Юрия Михайлова (1933-1990). Владимир Уфлянд (именно он составил книжки, сопроводив их эссе и стихами, посвященными памяти поэтов - своими и Льва Лосева) пишет: "1 декабря 1951 года на лекцию в аудиторию филфака Ленинградского государственного университета имени А.А.Жданова пришли три студента в рубахах навыпуск и, записав лекцию гусиными перьями, приготовили из хлеба, кваса и лука тюрю и стали есть деревянными ложками, распевая "Лучинушку". Этот первый и единственный в сталинской фараониии хеппенинг проходил с успехом, пока один по-большевистски крепко закаленный студент не вышел из оцепенения и не завопил: "Это же троцкистско-бухаринская провокация!". Двое из этих студентов были Юрий Михайлов и Михаил Красильников (о нем речь впереди). За "хеппенинг" молодых людей исключили из комсомола и университета, но не посадили. По словам Уфлянда, "Юрий Михайлов вместе с Михаилом Красильниковым исповедовали тогда русский футуризм скорее каменско-асеевского, нежели хлебниковско-крученыховского толка".

Стихи Михайлова построены на сложных, изощренных рифмах ("не выреветь" - "не звери ведь"; "времен. То" - "ремонта"), игре слов ("Там на горе горел гарем"), аллитерациях (поэма "Чаанэ" вся звучит на "ч", взятом из имени героини:

Чаанэ - застенчива,
Чаанэ - отчаянна,
Чаанэ - изменчива
и необычайна.
Зубы, как жемчужины,
брови - дуги сужены,
чересчур
черна.
Днем она лучу женой.
Вечером не хуже, но
вы-
чур-
на!).

Однако стихам Михайлова вместе с некоей "вычурностью" внешнего облика свойственны чуть ли не конкретистские ходы, напоминающие Игоря Холина.

Старик Демьян имел обычай:
Едва ему хотелось пить,
Он брал пузырь, частично бычий
Иль деньги начинал копить.
Но если денег не хватало
Или на улице светало,
Бежал скорей Демьян в кабак,
Пугая по пути собак.

Абсурдность свойственна стихам Михайлова меньше, чем другим авторам этого круга, но и у него есть иронические алогизмы.

Блестят седины старика.
Но все тверда его рука.
И сердце деда молодо,
Как серп на фоне молота.

Лирические стихи Михайлова сдержанны, в них есть осознание предельности самовыражения и человеческого слова вообще.

Слова привычны и бесстрастны
Слетев, теряют вкус и цвет.
Скажу тебе, что Ты прекрасна,
Решишь: дежурный комплимент.
В Тебя я с головы до пяток
Влюблен во сне и наяву.
Но в объясненьях буду краток:
Лишь Ненаглядной назову.

"Ты" с большой буквы напоминает блоковскую Вечную Женственность, тогда как строка "Но в объясненьях буду краток" звучит почти официально.

"Коллега" Михайлова по акции 1951 года Михаил Красильников (1933-1990) пережил лагерь и писал там стихи без кожи, опубликованные впервые в сборнике "Пятиречие". ("Выпущено в Мордовии в мае 1959 г., одним экземпляром. Мордовская АССР, ст. Потьма пос. Явас, п/я 385/14. Стихи: Михаила Красильникова, Леонида Черткова, Александра Ярошенко, Петра Антонюка. Проза Владимира Кузнецова.") Уфлянд пишет: "Сейчас, прочитав еще раз Мишины лагерные стихи, я понимаю, что он не был создан носить кресты на спине. Несколько недель в одиночной камере Большого Дома стали его самым страшным наказанием". А вот слова из эссе Лосева: "Не буду перечислять всех наших неприятностей, но первой из них, означившей начало конца, был арест Красильникова 7 ноября 1959 года. Он больше всех нас любил улицу, площадь, толпу, возможность подрать глотку. Он шел среди знамен и портретов и вопил: "Свободу Венгрии!" и "Утопить Насера в Суэцком канале!" и еще что-то в этом роде. Его повязали, дали четыре года, которые он и просидел в Мордовии от звонка до звонка. Миху судили за политическую демонстрацию - и кому мы могли объяснить, что для этого обаятельнейшего и безобиднейшего человека его демонстрация была - эстетической".

Эстетической демонстрацией - демонстрацией стихов - был и выпуск "Пятиречия". В футуристической огранке стиха (то же пристрастие к сложным рифмам, что у Михайлова: "светло и" - "петлею"; "биографию" - "правь ее") - насилие со стороны мира и тяга к самоубийству. Трудно абстрагироваться от судьбы автора, "впрочем, может, это и не нужно". А если так, то метафора "На них накидывает утро / Свои безвыходные петли" перестает быть просто метафорой, и образ петли становится не образом, а вполне отчетливой мыслью в голове заключенного. Мыслью о смерти не ожидаемой ("Я жду тебя, мне очень трудно"), как у Ахматовой, а приближаемой усилием воли ("Нашли разбитое тело, / Но понять не сумели. / Просто человеку хотелось / Отпечататься на панели"). Неосуществленность смерти вызывает отчаянье ("Он лег на диван, чтобы умирать, / И не смог умереть"). Однако есть и другие стихи.

Ожоги на лице заменит ржа,
Истлев, забудет цвет рубаха,
И зеркала забудут отражать,
А станут создавать из праха.
Тогда под тяжестью пророчеств,
А я пророчил ради смеха,
Он улыбнется и захочет
Собраться сразу и уехать.
Но тяжело покинуть города,
Которые привычней плена,
И там, где надо зарыдать,
Изобразить обыкновенное.
Сочувствуя его тоске,
Сродни одной потере Родины -
Остановлюсь и на песке
Я напишу: "Проезд свободен".

В сущности, отдавая тоску "ему", таким образом отрешаясь от собственной, автор превращает все стихотворение в развертывание последней строчки. Это и есть свобода.

Сергей Кулле (1936-1984) - самый непохожий ни на кого (в том числе, на своих друзей) поэт. Его верлибры можно вывести из творчества Уитмена или Кузмина, но мне кажется, тут только формальное сходство. Интонация Кулле своеобычна. Это интонация алогичного перечисления, основанного на сопряжении (по звуку и какому-то "странному сближению") далеких образов. В стихах Кулле встречаются благозвучные имена собственные (Аглаопа, например), проплывают старинные корабли с капитанами флота (одновременно капитанами духа) на бортах, охотник крадется за "простодушным пушным зверьком" (есть надежда, что он его не поймает), а наш дедушка (один из любимых персонажей поэта) съезжает с американских гор на финских санках. При очень большом желании можно разложить стихи Кулле на несколько сквозных мотивов, но тогда исчезнет их обаяние. На первый взгляд, поэт обращен в (стилизованное? воображаемое?) прошлое; то есть его художественная система, безусловно, нова, но вот атмосфера тех же "гусиных перьев"... Однако это не так. Ведь образ прошлого статичен и завершен, а мир Кулле чреват изменениями и даже катастрофами. Автор иногда предчувствует нечто ("Будет, будет буран!"), но не боится надвигающегося Страха. Хотя победитель он какой-то странный.

И все-таки
нас ждет большой триумф,
большие деньги
и успех у женщин.
Как того спортсмена,
который на байдарке
проплыл
через Байдарские ворота.
Как капитана,
который не сморгнув
и крикнув: "Новый год!" -
пошел ко дну.
Как лейтенанта,
который позабыл
скомандовать:
"Не в ногу!"
при переходе через мост.

Уфлянд пишет о высочайших моральных принципах, отличавших Сергея Кулле в жизни, и это чувствуется в стихах. Он спокоен и стоек, как его хоккеисты, выезжающие на лед в буран. Вспоминаются, разумеется, приключенческие романы, плавания к незнакомым берегам, кодекс чести и все такое. Но ирония (и самоирония) Кулле заставляет забыть о показной браваде, он вообще чужд какой-либо позе.

Сборник стихов Кулле посвящен его жене Маргарите (она и несколько друзей поэта были его единственными слушателями).

Будь я актером,
я бы играл
только тебя, Маргарита.
Не знаю
с большим ли успехом.

Мир Кулле не зыбится и не расплывается, очертания его вполне определенны, но напрасно пытаться установить законы этого мира, он замкнут и не пускает чужака.

Нельзя.
Но нужно
До слез необходимо.
Почти что невозможно.

Александр Кондратов (1937-1993) - полная противоположность Сергею Кулле. По футуристической оснащенности его стихи ближе стихам Михайлова и Красильникова. Они изобилуют восклицательными знаками, открытыми парадоксами, почти афоризмами. Поза автора напоминает авангардистов начала века (прежде всего, футуристов), это несколько видоизмененная поза байроновского героя, бросающего вызов Urbi et Orbi.

Самоубийство бритвой.
(Боже, которого нет!)
Мы не считаем убитых,
Мы считаем монеты.
Писали стихи и Рембо, и Лермонтов,
Писались стихи о них...
Мы гибли под бивнями мамонтов,
А теперь погибаем от книг.

Приведенные строчки - из цикла с характерным названием "Здравствуй, Ад!" Причем, как говорит сам поэт, это не метафизический ад, а вполне земной.

Ад без котлов.
Без чертей.
Спокойный
человеческий
вечный
АД.

Уже по названиям циклов можно судить о характере стихов Кондратова: "Лучший способ самоубийства", "Терцины ада". По максимализму его поэзия сродни маяковской и цветаевской.

Трудно поэту
жить на кресте:
распят, на небо не взят...
Только не это.
Только не здесь:
в мире, который -
ад!

Вполне романтический подход.

Хотелось бы поспорить с Уфляндом, назвавшим Кондратова "авангардистом из авангардистов". Мир Сергея Кулле, мне кажется, современней. Памяти Кулле посвящено замечательное стихотворение Льва Лосева.

Шансонетка

ПО НЕВСКОМУ ГУЛЯЛА
ПРЕЛЕСТНАЯ КАТРИН.
Так что же в самом деле
ее мы не кадрим?
Чего стоим на месте,
не видим, дураки,
СКВОЗЬ ПЛАТЬЕ КРУЖЕВНОЕ
ВИДНЕЮТСЯ ШНУРКИ.
А мы глядим на серый
за Мойкою фасад,
там весело нам было
лет двадцать пять назад.
Вот музыкой торгует
высокий магазин,
УЛЫБКИ ВОЗБУЖДАЯ
У ДАМ И У МУЖЧИН,
Мелодийка-поземка
Взвивается, сквозя,
И КОЕ-ЧТО ДРУГОЕ.
О ЧЕМ СКАЗАТЬ НЕЛЬЗЯ.

Гановер, Нью-Хэмпшир, США