В 1945 году для народов, освобожденных от нацизма (и прежде всего для самих немцев), all the things British предстали воплощением всего антитоталитарного, а появление в конце пятидесятых свободолюбивой рок-культуры закрепило за английским языком (по крайней мере на некоторое время для обитателей Западной Европы и на значительно более длительный срок для жителей стран Варшавского блока) статус языка самой свободы. Именно миф об исконном либерализме англичан попытался разметать в пух и прах историк Мануэль Саркисянц в своей книге об английской политике и идеологии как важном, если не решающем источнике, образце (Vorbilder)¹ идеологических конструкций и политического праксиса Третьего Рейха. Очевидная скандальность книги, которую составили лекции, прочитанные автором в Гейдельбергском университете, является следствием особой стратегии, которую кратко можно описать как переворачивание общего места, как парадокс, как насилие над косной мыслительной привычкой, что, конечно, нельзя не приветствовать.

В конце XVI - в начале XVII века в результате Реформации складывается особое представление об английском народе, отождествившее Англию с библейским Израилем. Эта деуниверсализация, национализация христианства, английский кальвинизм в его специфически пуританском изводе, по мнению Саркисянца, оказывает самое непосредственное влияние на британскую колониальную идеологию и практику: богоизбранный народ Англии несет свет истинной религии "дикарям", "низшим расам". Постепенно этот моральный аспект колонизаторства уступает место идеологии чистого, беспримесного империализма, окончательно сформировавшейся к середине XIX столетия.

Теперь пуританство подвергается биологизации, а право на порабощение "не-цивилизованного" другого (под которым колонизаторы понимают не только жителей Индии, Борнео или Бирмы, но и представителей "низшей" "кельтской расы", то есть ирландцев) обосновывается не христианским морализмом, а врожденным правом британца как естественного, природного "хозяина мира", как представителя "расы господ": в практике британских колонистов возникают отчетливые элементы политики геноцида, как, например, в Австралии.

Для английского простолюдина, ставшего колонистом, расизм, ощущение собственной принадлежности к "расе господ" должно было играть роль социальной терапии, повышения собственного весьма скромного статуса в рамках общества, даже в индустриальную эпоху сохранившего феодальные институции. Так, в непосредственной связи с колониальной повседневностью складывается расовая доктрина, приоритет в разработке которой, с точки зрения Мануэля Саркисянца, следует приписать почти полностью англичанам. (По признанию автора - персидского армянина, живущего в Мексике и пишущего по-немецки о европейской интеллектуальной истории² - данная книга была задумана им еще в сороковых годах.

Если учесть, что во время Второй мировой войны историк жил в Иране, куда в 1941 году были введены советские части и британские войска, пребывавшие в Персии до 1946 года и, кажется, оставившие по себе не очень добрую память, едва ли случайно то колоссальное место, которое занимает в "Английских корнях" анализ британской колониальной системы³).

Особое внимание уделяет Саркисянц расовым доктринам, пропагандировавшимся в девятнадцатом веке англичанами Томасом Карлейлем, Бенджамином Дизраэли и Хьюстоном Стюартом Чемберленом (не забывая при этом и прорву малоизвестных за пределами Великобритании колониальных администраторов, чьими высказываниями по расовой проблеме обильно нашпигована книжка).

Одновременно с этим автор обращается к анализу некоторых социальных институтов Британии, связанных с укреплением и распространением идеологии расистского империализма внутри самого английского общества. Немалую роль здесь, с его точки зрения, сыграли такие элитарные public schools, как Итон, воспитывавшие будущих лидеров страны в духе антиинтеллектуализма, расового превосходства и агрессивного джингоизма. Под пером историка вырисовывается устрашающая картина фашизоидного английского общества девятнадцатого и начала двадцатого веков: построенного на жесткой иерархичности и беспрекословном подчинении, ненавидящего философию, презирающего искусство и науку, подвергающего остракизму своих великих писателей (Байрон), погруженного в мрачное расовое высокомерие, пропагандирующего культ брутальной мужественности и смерти за империю.

Как полагает автор, все это было с восторгом воспринято гитлеризмом, создавшим своеобразный культ Англии. Нацисты смотрят на англичан как на своих учителей и старших братьев, по отношению к которым испытывают комплекс неполноценности нерадивого ученика, внезапно взявшегося за ум и стремительно (в духе пятилетки за два года) наверстывающего упущенное: именно британский колониализм становится образцом (Vorbilder) для нацистcкой попытки колонизации славян Восточной Европы, которые рассматриваются как представители "неполноценных рас", именно британский опыт по выращиванию элиты в public schools кладется в основу эсесовских "наполис", именно на союз с близкими родственниками, кузенами-англичанами, принадлежащими к "чистой нордической расе господ", так рассчитывал Гитлер, к которому отнюдь не случайно были обращены симпатии немалой части британского правящего класса.

В этот контекст довольно стройно вписывается и нацистское благоговейное почитание расистского теоретика Хьюстона Стюарта Чемберлена, англичанина, переехавшего еще в девятнадцатом веке в Германию и создавшего на немецком языке едва ли не самые влиятельные тексты европейского расизма "Die Grundlagen des XIX Jahrhunderts" и "Arische Weltanschauung". Фашизм предстает почти английским изобретением, а английские фашисты (вроде британского "фюрера" Освальда Мосли) - едва ли не органической составляющей британской политической традиции. Иными словами, гитлеризм оказывается чем-то вроде одаренного ученика или ретивого эпигона, лишь радикализовавшего уроки, преподанные ему строгим английским преподавателем: плодами воспитания диккенсовского самодовольного и набожного учителя-садиста становятся фанатичные офицеры зондер-команды.

Увлеченный своими построениями историк, тем не менее, указывает, словно спохватившись, и на существенные различия между двумя режимами: тут и английский прагматизм, столь чуждый мистицизму наци и не позволяющий уничтожать "низшие расы", которые должны работать на "расу господ"; тут и религиозность, отнюдь не преданное забвению чувство нравственной ответственности англичан перед колонизированными. Одним словом, все то, что делает практики английских империалистов и империалистов нацистских различными качественно.

Саркисянц собрал колоссальное количество материала; его анализ английской колониальной практики и идеологии в целом весьма правдоподобно показывает, почему нацисты с таким интересом (и неподдельным энтузиазмом) отнеслись к опыту Британской империи. Не менее тонким, на мой взгляд, оказался и анализ политических отношений Англии и Германии в тридцатых годах. Однако попытка историка выстроить жесткую английскую генеалогию гитлеризма вызывает некоторые возражения.

Английские корни национал-социализма - тема, вне всякого сомнения вполне почтенная и отнюдь не безосновательная (как, впрочем, и французские истоки нацизма, о чем написана уже, кажется, небольшая библиотека, или русский вклад в теорию и практику немецкого фашизма, чему посвящена увлекательная книга Уолтера Лакера). Сомнения вызывает в данном случае, скорее, оптика, точка зрения, выбранная Мануэлем Саркисянцем: именно само место, из которого пишет историк и порождает небесспорное утверждение об эксклюзивности британского опыта для формирования нацизма. Не отрицая, разумеется, прокламировавшееся самими нацистами культовое отношение к Англии, отмечу, тем не менее, что автор данной книги смотрит на Великобританию и ее историю через нацистские очки, воспринимая, например, интерес гитлеровцев к public schools как стопроцентное доказательство очевидной фашизоидности этих учебных заведений. (Видя при этом в английской жизни то же самое, что и нацисты, историк, разумеется, меняет акценты: то, что Гитлеру казалось похвальным или заслуживающим подражания, Саркисянцу кажется лишним подтверждением фашизоидности английского социума). Иначе говоря, Саркисянц идентифицирует мышление о чем-то или высказывание о чем-то с этим чем-то, онтологизируя, если можно так выразиться, превращая в саму социальную реальность то или иное замечание того или иного участника событий или наблюдателя: исследователь вычленяет некоторую систему взглядов нацистов об Англии и просто проецирует их на английскую жизнь.

С другой стороны, любое критическое или апологетическое заявление того или иного английского мыслителя (скажем, Мэтью Арнольда), писателя или администратора подвергается той же процедуре, с легкостью вписываясь в уже заданную схему и просто подтверждая нацистский взгляд на Англию и англичан. Именно так возникает поистине жуткий образ английского общества девятнадцатого века: понять в такой ситуации, откуда же в социуме, занимающемся регулярной, систематической (и идеологически фундированной) травлей своих гениев, взялась великая английская литература просто невозможно.

Исследуя английские корни немецкого фашизма, Саркисянц устраняет какой-либо зазор между интеллектуальными истоками и социальными институтами, однозначно идентифицируя английское общество с текстами, отобранными с особой точки зрения, - скажем, принимая за голос самой социальной реальности романы Дизраэли, но напрочь забывая, например, о работах Джона Стюарта Милля. Конечно, историк всегда работает с текстами, с чужим мышлением, однако очень трудно понять, почему английское общество следует моделировать, описывать, отдавая предпочтение Дизраели или эсесовским теоретикам.

Подобная операция неизбежно приводит к появлению социо-исторических фантомов. Думается, что, пытаясь продемонстрировать, будто нацизм является лишь своеобразной "калькой с английского", автор оказывается весьма и весьма пристрастным. Так, клеймя на чем свет стоит коллаборационистскую Западную Европу, Саркисянц с восторгом пишет про восточноевропейское сопротивление Гитлеру: проклиная Европу буржуазную, он целиком на стороне Европы "добуржуазной" - Испании, Польши, Греции, Сербии, Албании, Болгарии ("где народное возмущение воспрепятствовало депортации евреев", С. 292) и Советской России: "Эта добуржуазная Европа - пишет историк, - отличалась от Европы среднего класса так же, как врожденное благочестие и честь отличаются ото торжественных заверений в ''приличности''" (С. 292).

В Болгарии действительно все произошло так, как говорит автор, однако, почему не вспомнить "буржуазную" Данию (о чем довольно подробно писала, например, столь любимая Саркисянцем Ханна Арендт в своей замечательной книге о процессе Эйхмана), так же как и тот неоспоримый факт, что Болгария была союзницей нацистской Германии? Или о пакте Молотова-Риббентропа, который должен был бы несколько скорректировать светлый образ благородного Советского Союза? Ключевым здесь, как я полагаю, является слово "врожденное", которое несколько отдает разоблачаемым исследователем расизмом. Однако теперь врожденное благородство приписывается не "нордической расе господ", а восточноевропейским "унтерменшам". Из-под исторического нарратива Мануэля Саркисянца, посвященного анализу социальности и идеологии, тем не менее проступает такой вполне идеологический конструкт как фашистская природа англичан, фашизоидность самого "британского характера", причем качественные различия британского и нацистского империализмов все время грозят превратиться в количественные. Слишком заметная пристрастность автора, его слишком явное желание демонизировать англичан сильно, на мой взгляд, навредили этой весьма любопытной работе.

---

Примечания:

¹ Название немецкого оригинала "Adolf Hitlers Englische Vorbilder".

² И не только английской или немецкой; так, еще в 1955 году в Тюбингене Саркисянц опубликовал книгу о русском мессианизме: "Russland und der Messianismus des Orients. Sendungsbewusstsein und Politischer Chiliasmus des Ostens".

³ Рецензенту приходилось слышать весьма эмоциональные повествования о жизни "под английским мандатом" от людей, поселившихся в Эрец-Исраэль до 1948 года. Даже в конце девяностых "Юнион Джек" вызывал у них чувства, которые я склонен квалифицировать как ненависть.