"Иностранная литература", # 2, февраль 2000 | Фрагменты публикаций номера | Имон Греннан. Стихи | Марек Хласко. Письма из Америки | В следующем номере "ИЛ"

Содержание

УИЛЬЯМ ТРЕВОР - Рассказы (Перевод с английского И. Стам)

АНТЕ ПОПОВСКИЙ - Стихи (Перевод с македонского Жанны Гилевой)

ДИДЬЕ ВАН КОВЕЛЕР - Запредельная жизнь (Роман. Перевод с французского Н. Мавлевич)

ИМОН ГРЕННАН - Стихи (Перевод с английского и вступление Вл. Гандельсмана)

СЬЮЗЕН СОНТАГ - Вот так мы теперь живем (Рассказ. Перевод с английского М. Гальпериной)

МАРЕК ХЛАСКО - Письма из Америки (Перевод с польского И. Подчищаевой)

Документальная проза

ГОТФРИД БЕНН - Двойная жизнь (Главы из книги. Перевод с немецкого и вступление Игоря Болычева)

Статьи, эссе

ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ - Кредо человека (Перевод с английского В. Стоянова)

Анкета "ИЛ"

Мировая литература: круг мнений. На вопросы анкеты отвечают ПЕТР ВАЙЛЬ и ВИКТОР ШЕНДЕРОВИЧ

Курьер "ИЛ"

Авторы номера

Фрагменты публикаций номера

Имон Греннан

Стихи

Перевод с английского и вступление ВЛ. ГАНДЕЛЬСМАНА

Имон Греннан родился и вырос в Ирландии, но последние двадцать лет живет в Америке и преподает английский язык и литературу, являясь профессором знаменитого Вассаровского колледжа в штате Нью-Йорк. Между тем Ирландия для Греннана не только географическая родина, но страна замечательных литературных традиций и великого языка, и потому его ежегодные наезды в Дублин - своего рода "переливание поэтической крови". Эта "двойная" жизнь обогатила Греннана, словно бы наделив его двойным видением. И в Америке, и в Ирландии он чувствует себя как дома. Вероятно, кочевая жизнь сказалась на том, что он буквально "помешался на птицах" (как отмечает один из критиков), особенно это заметно в ранних вещах.

Греннан работает и в традиционной старинной манере, печально и спокойно глядя на мир, и в импульсивно-современной, пытаясь во что бы то ни стало ухватить мгновение. "Мои стихи, - говорит поэт, - попытка возвращения к жизни. Если вы к тому же неправедный католик, то вы всегда в поисках примирения, утешения, всего, что так дорого и зыбко. Для меня поэзия - это песня печали, торжествующей печали. Стихи подобны морским раковинам. Что-то безвозвратно уходит, и поэтому вы пишете".

Тонкое искусство
Матери

Спустя тридцатилетье вновь учиться
в камине разводить огонь. Начни
(сказала бы она) с газет - с известий
вчерашних о смертях, рожденьях, свадьбах
и катастрофах - черно-белый день
истории пусть выгорает первым.
Затем крест-накрест - ветки, в чьих мозгах
сухих есть память о взрывном цветенье
и о листве, и разложи средь веток
недогоревший накануне уголь,
и новым углем увенчай свой труд,
как должно обращаясь с древней тьмой,
которой предназначен свет. Взгляни,
как холоден, но как пригляден вид √
все, как показывала мать, и даже
камин был выметен перед растопкой.
Когда зажжешь огонь, прикрой его,
пусть прикровенно разрастется пламя,
прикинься, что ты занят посторонним,
но и малейший вздох не упусти,
ни пауз, ни глотков, ни задыханий,
ни удовлетворенных шепотков,
пока не убедишься, что занялся
(сказала бы она) огонь. Тогда
оставь его в покое, в его тайной,
голодной жизни, как дитя, растущим,
собою становящимся, чужим.

Марек Хласко
Письма из Америки
Перевод с польского И. Подчищаевой

От редакции

Марек Хласко (1934-1969) был и остается культовым писателем в Польше, откуда ему пришлось уехать и куда он уже не смог вернуться. Русскому читателю он известен: "Иностранная литература" печатала его рассказы и литературную автобиографию "Красивые, двадцатилетние"; были публикации и в других журналах. Теперь мы снова возвращаемся к творчеству Хласко, публикуя подборку из его цикла рассказов-фельетонов "Письма из Америки". Написаны они были во второй половине 60-х годов в Калифорнии, задумывались как продолжение "Красивых, двадцатилетних", печатались в парижском эмигрантском журнале "Культура".

(...)

Страшилки

В "Лос-Анджелес таймс" я наткнулся на такую историю: во Вьетнаме американцы сровняли с землей какую-то деревню, служившую партизанам перевалочной базой. После карательной акции репортер подошел к одному из солдат, с виду отчаянному головорезу, и спросил, что он обо всем этом думает.

- Ох и осточертело мне все это, - сказал солдат. - Я понимаю - идет война, понимаю - мы убиваем коммунистов, потому что иначе они убили бы нас, но убивать коров и щенков - это совсем другое. Этого от нас никто требовать не вправе.

Прихватив заметку, окрыленный, я бросился к Вильяму. Билл прочитал и сказал:

- Подумаешь! - и показал мне другую газетную вырезку. В ней речь шла о человеке, который служит надзирателем в тюрьме Алькатрас и в течение двадцати лет отволакивает людей в газовую камеру.

"У вас ужасная профессия, - сказал ему репортер. - Что помогает вам в исполнении этих жутких обязанностей?"

"Не знаю, - после минутного раздумья ответил надзиратель. - Просто я люблю людей - вот и все".

(...)

Моя карьера в кинематографии

Я сидел в ожидании президента компании, на которую мне предстояло работать. Внезапно дверь с треском распахнулась, и какой-то человек с перекошенным лицом и налитыми кровью глазами ворвался в комнату. За ним стремительно вбежали несколько секретарш, машинисток, ассистентов и других субъектов, установить половую принадлежность которых было весьма затруднительно, поскольку из-за крайнего физического и психического переутомления их лица невозможно было отличить одно от другого.

- Это вы написали эту чертову историю о летчиках? - загремел президент. - И что? Вы правда хотите, чтоб героиня в конце ушла от мужа? Кто же это будет финансировать? Придумайте что-нибудь другое для этой шлюхи. Пусть ее муж погибнет - разобьется при посадке.

- Исключено, - сказал я. - Ее муж - опытный пилот и, работая в сельскохозяйственной авиации, сажает свою "птичку" каждые сорок пять минут. Даже если предположить, что ему пришлось бы сесть на вспаханное поле, а такое приземление должно проходить при открытых не более чем на двадцать пять градусов подкрылках и полностью открытых дроссельных клапанах...

Президент прервал меня нетерпеливым жестом:

- Ну так пусть откинет копыта при других обстоятельствах. Не думаете же вы всерьез, что эта шлюха может в конце бросить мужа и уйти к другому! Мы не вправе делать аморальные фильмы. - Он повернулся к одному из своих ассистентов: - Фред, отвези его... знаешь куда. Забыл, как называется то место. Там еще такие причудливые скалы. Ему это будет полезно.

И, сыпля проклятиями, ринулся вперед; толпа секретарш, машинисток и ассистентов потрусила вслед за ним. Я еще мог наблюдать, как он стремительно мчался по двору, потрясая кулаками над головой. Больше мне с ним свидеться не довелось, как и не удалось взглянуть на причудливые скалы, которые, без сомнения, могли бы изменить мой взгляд на женщин, бросающих своих мужей; на том дело и кончилось.

(...)

Эрнест Хемингуэй
Кредо человека

Никто не может показать миру, каков я есть, ярче, чем это смог сделать я сам. Никто не может утаить себя от собратьев, поскольку каждый поступок человека, каждый акт творчества говорит о его авторе. Я рассказываю людям все о себе в своих книгах.

(...)

О смерти и страхе

"Старик и море" - книга, которой я хотел увенчать труд всей жизни. Работать над ней было трудно. Ко мне подкрадывалась старость. Но немногие умирают от старости. Почти все умирают от разочарования, чрезмерной умственной или физической работы, тяжелых переживаний, несчастного случая. Человек - самое работоспособное из всех живых существ. Долгая жизнь часто лишает людей оптимизма. Короткая жизнь лучше.

Едва ли найдется человек, хоть раз на протяжении своей жизни не испытавший боли сильнее той, которую обыкновенно испытывают умирающие. Известный врач как-то сказал мне, что муки смерти зачастую бывают слабее зубной боли.

Каждому суждено быть воином, и каждому суждено умереть, но лишь трусы умирают зря. Я всегда верил, что первейший долг мужчины - преодоление страха. Ничто не деморализует человека больше, чем малодушие и боязнь опасности. Легкий путь они делают трудным, трудный - непроходимым. Люди часто испытывают ненужный страх, боясь узнать все до конца. В боязни обнаружить факт, который хуже самого страха, они страшатся чего-то, что куда хуже этого факта. Они живут с мыслью о том, что видели призрак, и страдают от этой мысли. Лучше знать худшее, чем изо дня в день жить в страхе перед худшим.

О пороках

Из всех отвратительных пороков, позорящих этот мир, наиболее пагубен, наиболее опасен, конечно, фанатизм. Никакой другой порок не может сравниться с его темным и злобным духом. Фанатизм проявляется в том, что человек постоянно и упрямо придерживается своего особого мнения. Тот, кто привычно критикует все, по существу, обструкционист. Ему чужд творческий и деловой подход к вещам. Личное суждение становится его владыкой, а гипертрофированное самомнение - единственным наставником. Для подобного извращенного сознания собственные взгляды тождественны абсолютной истине.

Честолюбие - источник всех пороков. Оно порождает лицемерие, возбуждает зависть, толкает на обман.

Добродетельность большинства людей уменьшается с ростом их богатства. Дайте человеку необходимое - и он захочет удобств. Обеспечьте его удобствами - он будет стремиться к роскоши. Осыпьте его роскошью - он начнет вздыхать по изысканному. Позвольте ему получить изысканное - и он возжаждет безумств. Одарите его всем, чего он ни пожелает, - и он будет жаловаться, что его обманули и что он получил совсем не то, что хотел.

Придет время, и натура человека столкнется лицом к лицу с его судьбой - какой это будет взрыв!

О целеустремленной жизни

От колыбели и до могилы, в нужде и в радости познавая окружающий мир и самого себя, современный человек продирается сквозь бесконечные джунгли различных осложнений; все теперь не просто: и мысль, и действие, и наслаждение, и даже смерть.

Я всегда верил, что человек, начавший более серьезную внутреннюю жизнь, начинает и внешне жить проще. В век сумасбродств и излишеств я хотел бы показать миру, как малы наши истинные потребности.

Я скорее хотел бы иметь возможность оценить что-то, чего у меня нет, чем иметь что-либо, чего не могу оценить.

Меня поражает, как много драгоценных минут тратится на ненужное потакание собственным слабостям, на легкомысленные забавы, на пустые разговоры, на сомнительное и бесполезное веселье. Расширять круг своих интересов, не углубляя их, - значит просто обкрадывать себя.

Нужно действовать. Пассивное созерцание - опасное состояние ума. Нельзя тратить жизнь на пустые мечтания.

Любители держать пари и игроки обычно умирают в бедности. Но, даже когда в молодости кому-то повезло, конечный результат слишком часто бывает плачевным. Эти люди пренебрегают необходимостью настойчивого труда, игнорируют общепринятый опыт. Работа теряет свою привлекательность, и жизнь рушится, проходя в ожидании благоприятного случая, который никогда не представляется.

Люди всегда ищут короткие пути к счастью. Таких путей нет.

Человек становится намного мудрее, когда осознает, что хотеть чего-нибудь и добиваться этого - разные вещи. Характерная черта больших писателей - самое серьезное отношение к работе. Их жизнь зачастую трудна и безрадостна, но они никогда не сидят без дела. За что бы они ни брались, будь то религия, политика, образование или просто работа ради куска хлеба, они делают это с полной отдачей.

(...)

О настоящем и будущем

Сегодняшний день - не тихая заводь истории, а гребень приливной волны, с неудержимой силой несущейся вперед. Великие времена не в прошлом, великие времена - это наша современность, еще более великие времена - будущее.

Возросшие возможности средств передвижения и избыток богатства ежегодно порождают потоки туристов, колесящих туда-сюда по планете. Каждый может поехать куда угодно, и весьма вероятно, что он возвратится обратно более достойным человеком, с широкими взглядами и менее выраженной антипатией к своим собратьям, а также с пониманием той истины, что его собственное благосостояние неразрывно связано со всем родом, к которому он принадлежит. Хотя и слабо, но сердце человечества начинает биться как одно целое.

Перевод с английского В. СТОЯНОВА

Виктор Шендерович, литератор

(...)

...у меня есть кое-какие личные основания пристрастно относиться к "ИЛ": двадцать пять лет назад я мог стать автором журнала. Мне предложено было сделать перевод... с гондурасского.

Вскоре после демобилизации из Советской Армии я начал писать прозу. До того, всю юность, я по недоразумению числил себя поэтом ≈ и мучил литконсультантов своими пробами пера. Пробы эти носили совершенно умозрительный характер: личный опыт у меня отсутствовал начисто.

За опытом я поехал в Забайкальский ордена Ленина Военный округ и приобрел его там, пожалуй, даже чересчур - но насчет дозировки меня никто не спрашивал.

Когда я оклемался, ни о какой поэзии речи уже не шло - то, что я начал писать по возвращении "на гражданку", в восемьдесят третьем, было в чистом виде ябедой на действительность. Мне казалось важным рассказать о том, что я увидел. Я был уверен, что, если рассказать правду, что-то в мире существенно изменится.

Кстати, я уверен в этом и сейчас.

Рассказ, о котором пойдет речь, был чуть ли не первым из написанных мною "армейских" рассказов. Сюжет его прост. Перед самым моим дембелем личный состав армейского хлебозавода, где я дотягивал свой срок, поймал крысу. Крыса была крайней в иерархии, она была младше последнего салаги, и возможность замучить ее до смерти безнаказанно объединила всех, включая офицера, начальника хлебозавода.

За время службы я, как и все остальные, навидался всякого, но в этом эпизоде сошлось слишком много.

Спустя полгода, вынув из забайкальского апреля тот памятный день, я по возможности отстраненно рассмотрел его. Я был молод, поэтому следует снисходительно отнестись к моему желанию увидеть рассказ напечатанным.

Кстати, я хочу этого до сих пор.

В журнале "Юность" я получил на "Крысу" рецензию, которую считаю лучшей из возможных. Звучала рецензия так: "Очень хорошо, но вопрос о публикации не встает". По молодости лет я попытался получить объяснение обороту "не встает" и получил в ответ, что если встанет, то мне же хуже.

Засим мне было объяснено, что такое ГлавПУР.

Аналогичные разговоры со мной разговаривали и в других редакциях, а в одной прямо предложили спрятать рассказ и никому его не показывать.

Но не убедили.

Тут я подхожу к самой сути истории.

В те годы я дружил с очаровательной девушкой. Ее звали Нора Киямова, она была переводчик с датского и норвежского. По дружбе и, признаться, симпатии я давал ей читать кое-что из того, что писал. Дал прочесть и "Крысу".

- Слушай, - сказала Нора. - Хочешь, я дам это почитать Ланиной?

Ланина! Редактор в "Иностранной литературе"! Еще бы я не хотел...

Через неделю Нора сказала:

- Зайди, она хочет тебя видеть.

Я зашел в кабинет и увидел сурового вида даму. Несколько секунд она внимательно разглядывала меня из-за горы папок и рукописей. Мне было двадцать пять лет, и я весь состоял из немереных амбиций и комплекса неполноценности.

- Я прочла ваш рассказ, - сказала Ланина. - Хороший рассказ. Вы хотите увидеть его напечатанным?

- Да, - сказал я.

- В нашем журнале, - уточнила Ланина и поглядела на меня еще внимательнее.

- Но...

- Это будет ваш перевод.

- Как перевод? - спросил я. - С какого?

- С испанского, - без колебаний определила Ланина. - Найдем какого-нибудь студента из Патриса Лумумбы... Где у нас хунта? - перебила она сама себя.

- Гватемала, - сказал я. - Чили. Гондурас.

- Вот, - обрадовалась Ланина. - Гондурас! Прекрасно! Переведем рассказ на испанский, оттуда обратно на русский. Солдаты гондурасской хунты затравили опоссума. Очень прогрессивный рассказ. Ваш авторизованный перевод.

Я бы дорого дал, чтобы посмотреть на выражение своего лица в тот момент.

- Ну? - спросила она. - Печатаем?

Я ответил, что никогда не бывал в Гондурасе. Я спросил, кто такой опоссум.

- Не все ли вам равно? - резонно поинтересовалась Ланина.

Я сказал, что мне не все равно. Не говоря уж об опоссуме. Я забрал рукопись и ушел.

...В последний раз "Крысу" не напечатали уже в 1992 году. Сказали: неактуально. Сказали: ведь в вашем рассказе речь идет об ужасах советской армии, а теперь у нас создается новая, российская!

Конечно, конечно...

Недавно я узнал, что Ланиной пять лет как нет на свете.

Я вспомнил ту нашу единственную встречу - и вдруг остро пожалел о своем авторизованном переводе с испанского. Сейчас я думаю: может быть, Ланина просто шутила? Говорят, это было в ее стиле - вот так, без единой улыбки...

Но то она, а я? Почему я не ударил тогда по гондурасской военщине? Какая разница, Иван или Хуан? Как я мог пройти мимо этой блестящей литературной игры?

...Когда я уходил из редакции, Ланина предложила мне не торопиться и подумать. Что я и сделал.

Сделал, правда, спустя шестнадцать лет - но ведь лучше поздно, чем никогда. И потом, ведь Татьяна Владимировна сама просила - не торопиться.

(...)

В следующем номере "ИЛ"

НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ РОМАН ЭРИХА МАРИИ РЕМАРКА "ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ"

СТИХИ ЧАРЛЬЗА БУКОВСКИ И МИЛАНА РИХТЕРА

ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ ПОЛА ТЕРУ "МОЯ ДРУГАЯ ЖИЗНЬ"

ЭССЕ ТЕОФИЛЯ ГОТЬЕ "МОДА КАК ИСКУССТВО" И ОЛЬГИ ВАЙНШТЕЙН "ПОЭТИКА ДЕНДИЗМА"