Никто не врет так, как врет очевидец. С этим и спорить трудно, и согласиться непросто. Но приходится. Тем самым, однако, нисколько не уменьшается занимательность повествований очевидцев о делах минувших. Когда правда вышла из колодезя, сырость испортила ей зеркало. А у лжи зеркало, пусть даже немного кривое, сияет инфернальным блеском. Так что с точки зрения привлечения внимания читателя, ставка на очевидца вполне оправданна, хотя кроет в себе определенную дозу риска. Не об этом ли писал поэт: "Чреду веков питает новость, // Но золотой ее пирог, // Пока преданье варит соус, // Встает нам горла поперек. // Теперь из некоторой дали // Не видишь пошлых мелочей. // Забылся трафарет речей, // И время сгладило детали, // А мелочи преобладали".

Известный тележурналист Леонид Млечин в своей книге "Формула власти. От Ельцина к Путину" (М.: Центрполиграф, 2000) опирается в основном на устные свидетельства участников событий конца 80-90-х годов, а также людей, оставивших след в биографии Бориса Ельцина. В соответствии с вышеприведенным поэтическим обобщением Млечин стремится подняться над "пошлыми мелочами" и высветить истинный масштаб личности Ельцина, каковой "мы (?), скорее всего, недооценили". Ну, масштаб дело субъективное и зависит от картографа. Млечин - умелый картограф, т.е. политический публицист и популярный биограф, регистратор и систематизатор молвы. Что до формулы власти, вынесенной в заголовок книги, я так и не нашел ее ни на одной из 570 страниц книги. Надо полагать, это метафора, покрывающая все смысловое поле текста и нигде конкретно не локализованная. Пользуясь случаем, я хотел бы, опираясь на собранные и сгруппированные Млечиным материалы, порассуждать на его тему под специфическим углом зрения, а именно - под углом зрения антропологии власти. Разумеется, российской, ибо у нее своя, особая политическая антропология.

Млечин как бы не избегает антропологических сюжетов, но решает их исключительно в психологическом ключе: условно говоря, загадки ельцинской психики и млечинские разгадки таковых. Это сейчас модно, и автор, по-видимому, стремился обречь свое творение на успех у публики. Замысел сам по себе беспорочный, но чтение в душах - штука вообще сомнительная, а в применении к интроверту Ельцину и вовсе. Поэтому я не пойду вслед за Млечиным в психологические дебри, а постараюсь остаться на свету густо настоянной на истории политической антропологии, которая ближе к онтологии человеческого существования.

Изменение подхода, безусловно, индуцирует изменение в характере и составе поставленных в отношении Ельцина (и Путина) вопросов. Млечина, к примеру, волнует, был ли Ельцин циником, или почему он без колебаний "сдавал" самых близких и преданных ему людей. При всей своей актуальности и востребованности падкой на "психоложество" общественностью эти вопросы являются производными от других, более фундаментальных. Так, чтобы ответить на вопросы о цинизме и предательствах Ельцина, надо вдуматься в метафизические измерения партийно-политической карьеры в советские времена, откуда родом Ельцин как политический деятель; в эффект иерархических свойств, которые сообщались занимаемой должностью самой по себе, безо всякого личного участия занимавшего ее имярека; в саперную логику карьерного продвижения. Вот еще, буквально наугад, некоторые из не поставленных Млечиным вопросов. На чем базировались политические союзы Ельцина после его отставки из МК: союз с демократами, союз с силовиками и ВПК, союз с олигархами? Как могло случиться, что в республике, считающей себя демократической и президентской, три последних премьер-министра рекрутировались из силовых структур? На каких реальных, а не декларативных условиях Ельцин передал власть Владимиру Путину? И т.д. и т.п.

История, как и природа, дает ответы только на те вопросы, которые задаются ей напрямую. Чем таким особенным пришелся истории ко двору Борис Ельцин, что она в конце 80-90-х годов двинула его на авансцену событий, изменивших облик страны? Чтобы прояснить это, надо вернуться на 79 с лишним лет назад, в 1921-1923 годы, в пору введения нэпа и обоснования Владимиром Лениным его всемирно-исторического значения. В понимании Ленина он знаменовал собой не только крутое изменение политического курса компартии и Советского государства, с нэпом Ленин связывал прекращение революции (которую тот же Лев Троцкий продолжал считать перманентной) и установление гражданского мира посредством утверждения основ рыночной экономики. Сошлюсь на автора, который наиболее глубоко осмыслил эту проблему, - на Михаила Гефтера - и его интервью с Глебом Павловским: "<...> Нэп стал реальностью, "военный коммунизм" - законченной главой. Общая опасность сплотила партию, но переменила ли людей? Искомому якобинцу без гильотины противостоял теперь якобинец, сросшийся с ней: реальная, властвующая, командующая фигура. Свыше века назад рубежом явился Термидор: смена лидеров, предательство и расправа, из которых не сразу, не в один присест пришли империя и кодекс Наполеона. Буржуазная цивилизация, кровью кровь поправ, вводила себя в новую норму, какой не могло бы явиться на свет без революции - и без прекращения ее. Кому из сподвижников Ленина пришло бы на ум помыслить о своем Термидоре как о необходимости, как о неумолимой норме? А ему самому? Свидетельство Жака Садуля - слова, сказанные ему Лениным в мае 1921-го: "Рабочие-якобинцы более проницательны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, и имели мужество и мудрость сами себя термидоризировать" (интуиция подсказывает историку: текст подлинный!). Самотермидоризация - вот он, ленинский выход. Выход и выбор" (жирный курсив М.Гефтера).

Сталин, однако, подменил гражданский мир и самотермидоризацию государственным террором и командной, мобилизационной экономикой с огромным сектором рабского труда заключенных. Тем не менее сама историческая задача осталась, но уже будущим поколениям. И дилемма здесь была такой: или использовать рыночные инструменты и гражданский мир для прокладывания пути от так называемого реального социализма к социализму аутентичному, или поставить на социализме крест и вместе со странами третьего эшелона модернизации вывариваться в общемировом капиталистическом котле.

Фактически именно эту задачу - сознательно или бессознательно - решали и перестройщики, и радикальные реформаторы; в пределах указанной дилеммы выстраивались их политические инициативы. Поклонникам Джорджа Оруэлла и его романа "1984" может не понравиться то, что я сейчас скажу, но я не премину это сделать: кошмар стационарного тоталитарного общества, предвестием которого Оруэлл считал "коммунизм и фашизм" с их "извращениями централизованной экономики", так и не сбылся в советском обществе, в итоге оно оказалось способным к самотермидоризации. Горбачев, Яковлев, Медведев, Ельцин, Гайдар, Чубайс были своего рода уполномоченными, агентами истории по самотермидоризации. В довольно парадоксальной форме эту мысль выразил Алексей Герман, чьи слова приводятся в книге Млечина: "Мы несчастная страна. Во всех странах капиталисты строят капитализм. А коммунисты должны строить коммунизм. У нас же капитализм строят коммунисты".

Разумеется, названных политических деятелей можно ставить в один ряд только с высоты птичьего полета: время не только учинило между ними своеобразное разделение труда, но и развело их, если угодно, по разные линии фронта. Ельцин не стал бы Ельциным, каким его узнали россияне в 90-е годы, если бы он не принял близко к сердцу идеи горбачевской перестройки и не попытался, потерпев сокрушительную неудачу, возглавить ее авангард - в одной, отдельно взятой столице. Его деятельность в качестве первого секретаря МК ярко высветила свойственные ему черты карьерного партократа с типично русским комплексом нетерпения. Не зря хитроумный Гавриил Попов после его снятия с этого поста разразился в либеральных "Московских новостях" установочной статьей об "авангардизме" Ельцина, прозрачно намекая на его избирательное сродство с Троцким.

Пресловутый авангардизм Ельцина был очевиден и для наиболее радикально настроенных членов перестроечного Политбюро - Александра Яковлева и Вадима Медведева. Млечин приводит в своей книге характерный эпизод обмена записками между Медведевым и Яковлевым на заседании Политбюро перед январским 1987 года Пленумом ЦК КПСС по кадровой политике после резко критического выступления Ельцина: "Вадим Медведев и Александр Яковлев на том заседании Политбюро обменялись короткими записками относительно Ельцина, который неожиданно открылся им с новой стороны. Медведев написал Яковлеву: "Оказывается, есть и левее нас, это хорошо". Яковлев ответил Медведеву: "Хорошо, но я почувствовал какое-то позерство, чего я не люблю". Медведев - Яковлеву: "Может быть, но такова роль". Яковлев - Медведеву: "Отставать - ужасно, забегать - разрушительно". Четырьмя словами Яковлев определил судьбы двух заклятых коллег, тогда еще работавших бок о бок в рядом стоящих зданиях: Горбачеву было суждено ужасно отставать и в результате оказаться за бортом большой политики, Ельцину - забегать и разрушать. И девять лет править Россией.

Власть Ельцина над временем и современниками в огромной мере объясняется тем, что он осуществил завет молодого Михаила Бакунина и приравнял не перо к штыку, как Маяковский, а пафос разрушения к пафосу созидания. Историческое соло Ельцина в основном свелось к разрушению важнейших институтов советской системы. В дальнейшем он по преимуществу предоставлял возможность действовать другим, выступая в роли верховного кукловода, разводящего высшие государственные кадры и специалистов по обеспечению разного рода властных балансов.

Для людей, знавших Ельцина по работе и по жизни, не был секретом его мощный деструктивный потенциал. Тот же "плачущий большевик" Николай Рыжков, узнав, что Ельцина, уже работавшего в ЦК КПСС, прочат в первые секретари МК, убеждал Горбачева и Лигачева: "Он - разрушитель. Наломает дров, вот увидите! Ему противопоказана большая власть. Вы сделали уже одну ошибку, переведя его из Свердловска в Москву, в ЦК, не делайте еще одну, роковую". Тот же Горбачев впоследствии отзывался о Ельцине совершенно в духе Рыжкова: "У него нет вкуса к нормальной работе. Видимо, ему для тонуса нужно постоянно с кем-то драться. Не случайно понравился Егору своей крутостью, и тот рекомендовал его в Москву. В нем гремучая смесь, он способен только на разрушение". Не сильно расходились в оценках Ельцина с Рыжковым и Горбачевым патентованные либералы вроде Сергея Филатова или Михаила Полторанина, которые придерживались того мнения, что демократическая интеллигенция воспользовалась Ельциным как тараном, своего рода политическим бульдозером, сметавшим все на своем пути.

Ельцин был российским Голиафом как разрушитель и аппаратчик, приобщенный к номенклатурным таинствам, во всем остальном он был малосостоятелен. Вот слова Сергея Филатова о союзе демократов с Ельциным, которые приводит Леонид Млечин: "В союзном парламенте в Межрегиональной депутатской группе объединились очень умные люди, они выдвинули много интересных идей. Но они были бессильны. Они тоже искали волшебную фигуру, которая могла бы противостоять происходящему. Люди видели, что власть боится Ельцина, и интуитивно его поддержали. А эта поддержка помогла ему стать вожаком. Однако он не стал ни трибуном, ни стратегом. У него не было программы действий, она так и не появилась за эти годы. Но думающие люди помогли ему избрать правильную позицию".

У демократов было слишком много иллюзий на собственный счет и на счет Ельцина, когда они заключали союз с ним. Они недопустимо завысили как его способность к благодарности, так и его управляемость. Показателен разговор Гавриила Попова с Георгием Шахназаровым о Ельцине: "Гавриил Харитонович, ну а если он, что называется, решит пойти своим путем? - спросил Шахназаров. - Э, голубчик, - ответил Попов, тихо посмеиваясь в обычной своей манере, - мы его в таком случае просто сбросим, и все тут". Оказывается, проруха бывает и на профессора и златоуста: позабыл Гавриил Харитонович, кто именно хорошо смеется.

Среди фраз, которыми демократическая интеллигенция выражает нечто вроде раскаяния по поводу содеянного, есть и такая: "Метили в коммунизм, а попали в Россию". Между тем за этой фразой стоит очень серьезная, не решенная и сегодня проблема. Под горячую руку радикальных реформатов во главе с политтерминатором Ельциным попал не только Советский Союз, который за одну ночь был распущен, как распускают неудачно связанную вещь, но и многие государственные и социальные институты, без которых невозможна нормальная жизнедеятельность общества. Крупнейший антрополог современности Арнольд Гелен писал об институтах в своей книге "Мораль и гипермораль": "Совместная жизнь людей стабилизирует себя посредством порядков и правил, которые конденсируются как бы сами собой и чей управляющий механизм нужно искать в области инстинктов, но ни в коем случае не в размышлениях, связанных с целерациональной калькуляцией". Это и есть институты. И далее: "Под этим углом зрения институты предстают как "предприятия", как исторически обусловленные способы овладения жизненно важными задачами и обстоятельствами, такими как питание, размножение, безопасность; они требуют упорядоченного и постоянного взаимодействия. С другой стороны, они выступают как стабилизирующие силы и как формы, которые находит существо, по своей природе рискованное и нестабильное, обремененное аффектами, дабы выносить самого себя и все окружающее". И Гелен далее показывает, к каким негативным последствиям, к каким бедам приводит ликвидация, демонтаж этих стабилизирующих общество институтов. Он ссылается при этом на великого писателя Роберта Музиля ("Сегодня в смысле культуры индивид ничем не связан, и отсюда проистекают беззастенчивые жестокости") и на исследователя поведения Эйбл-Эйбесфельда ("Социальный беспорядок высвобождает агрессию, направленную против членов группы"). Не стоит тратить слов на доказательство того, что современная Россия с ее разрушенными или полуразрушенными институтами стала своеобразным полигоном для испытания справедливости этих антропологических истин. Соответствующий материал для иллюстрации этого вывода можно почерпнуть в Послании президента Владимира Путина Федеральному Собранию.

Еще несколько замечаний антропологического свойства. Ельцин - политик не только харизматического, но и интуитивного, т.е. иррационального типа. Книга Млечина пестрит восторгами и сетованиями на то, что в политике Ельцин больше полагался на свою интуицию, чем на рациональную аналитику и прогностику: "Аналитикам казалось, что Ельцин постоянно ошибается, все делает не так, как надо. Но аналитики руководствуются обычной логикой, основываясь на известных им фактах, на анализе ситуации. А у него совершенно иная логика, основанная на интуиции, а не на изучении деталей". У сотрудников и помощников Ельцина отношение к его знаменитой интуиции не было свободно от некоего мистицизма. Тот же Сатаров вспоминает, что он предостерегал Ельцина против отставки популярного тогда премьера Примакова. Но президент, руководствуясь своей интуицией, пошел на это. И... "оказался прав". Млечин меланхолически резюмирует: "В конце концов президентская интуиция победила расчет его помощников". Политический интуитивизм Ельцина не ускользнул и от ненавидящего взгляда его оппонентов; только они говорили не об интуиции, а о "зверином чутье" этого политика (Анатолий Черняев).

Среди крупных политиков современности не один только Ельцин везде и во всем уповал на интуицию: этой склонности не был чужд не кто иной, как Шарль де Голль. Более того, свою веру в интуицию он подкреплял апелляцией к текстам классика интуитивной философии Анри Бергсона. В его размышлениях о природе и возможностях интуиции много здравого и интересного, проливающего свет на этот антропологический феномен. Так, в своей речи "Философская интуиция" 1911 года Бергсон отмечал: "Вы помните, как поступал демон Сократа: в известный момент он сдерживал волю философа и, не диктуя ему, что делать, скорее удерживал его от всяких действий. Мне кажется, что интуиция часто ведет себя в теоретической сфере так же, как демон Сократа в практической жизни; во всяком случае, именно в этой форме она с самого начала выступает, а затем отчетливо проявляется: она запрещает". Нечто в этом духе интуиция, видимо, проделывает и в области политики.

И последнее, на чем хотелось бы поставить антропологическую отметину: у Ельцина были и, вероятно, остались совершенно специфические отношения со временем. Обыкновенное, объективное, линейно направленное время для Ельцина почти не существует или перестало существовать в 90-е годы. Он живет в собственном экзистенциальном циклическом времени, которое вдобавок к циклизму является еще и прерывным: от случая к случаю Ельцин - судя по всему, на алкогольном фоне - попросту выпадал из времени (достаточно вспомнить прогремевший на весь мир конфуз в Шенноне). Периоды лихорадочной активности Ельцина в кризисных ситуациях неизменно завершались концовкой в виде его исчезновения на месяц или два в каком-то курортном местечке с наиболее приближенными. Вот что произошло после подавления августовского путча ГКЧП: "Ельцин уехал на юг и словно исчез. Никто не мог понять, почему он уехал, вместо того, чтобы воспользоваться плодами победы. Ходили обычные слухи, что Ельцин не способен методично работать, что он чувствует себя нормально в моменты схваток, а рутинная работа не по нему. Поэтому он отправился на юг, где пьет и гуляет <...> А люди не могли понять, почему ничего не происходит? Почему демократы теряют время?" Потому что Ельцин жил в другом, своем собственном времени, где все выстраивалось в одну экзистенциальную гамму.

Завершить свое антропологическое изложение я хотел бы утверждением, что Владимир Путин, "монархический наследник демократического президента" (Александр Солженицын), - это Совсем Иное, полная противоположность Ельцину и в большом, и в малом. Виталий Третьяков в статье в "НГ" прекрасно это сформулировал: "Путин в отличие от Ельцина четко осознает во всей их остроте главные проблемы, стоящие перед Россией. Он также видит все противоречия и провалы ельцинского периода. Путин предельно целеустремлен. Он полон решимости вывести Россию из кризиса во что бы то ни стало - апатии и сибаритству "эпохи Ельцина" приходит конец". И слава Богу.