Начало - здесь.

Самые непримиримые ненавистники Европы в Америке - это неоконсерваторы, антиевропейский пафос которых довольно-таки схож с антилиберальным. Как сказал мне сам Джона Голдберг, "европеец" - это либерал в маске. Тогда я спросил у него, считает ли он европейцем Билла Клинтона. "Да, - ответил Голдберг, - по крайней мере, он думает, как европеец".

По некоторым данным, деление на левых и правых отражается и в настроениях рядовых американцев. В начале декабря 2002 г. социологическая служба "Ипсос-Рейд", проводя очередной опрос общественного мнения, включила в список несколько вопросов, ответы на которые должны были помочь мне в работе над этой статьей. Например, респондентов попросили выбрать одно из четырех мнений о дипломатическом подходе США и Европы и их отношении к войне. 30% тех, кто отдал свои голоса за демократов, и лишь 6% голосовавших за республиканцев выбрали фразу "Европейцы, по-видимому, предпочитают дипломатию войне, а это положительное качество, которое американцам стоит позаимствовать". Для сравнения, всего 13% демократов и целых 35% республиканцев выбрали утверждение "Европейцы чересчур стремятся к компромиссу и не настроены отстаивать свободу, даже если для этого потребуется воевать, а это отрицательное качество".

Этот раскол стал еще заметней, когда респондентов попросили выбрать одно из двух мнений о том, "как следует вести войну с Ираком". 59% республиканцев и всего 33% демократов выбрали фразу "США должны контролировать все операции и препятствовать попыткам европейских союзников ограничить пространство для маневров". Для сравнения, 55% демократов и лишь 34% республиканцев выбрали утверждение "Необходимо, чтобы Соединенные Штаты заключили союз с европейскими странами, даже если это ограничит их свободу принимать решения".

У меня есть гипотеза, которую, наверное, стоит обдумать: на самом деле с Марса - республиканцы, а демократы - с Венеры.

По мнению некоторых консерваторов, государственный департамент - это аванпост Венеры. Уильям Кристол, один из потомственных американских неоконсерваторов, пишет об "оси умиротворения, тянущейся от Эр-Рияда через Брюссель к госдепартаменту". В Бостоне, Нью-Йорке и Вашингтоне мне не раз рассказывали о двух группах, состязающихся друг с другом за право нашептывать Бушу свои соображения об Ираке: это "группа Чейни-Рамсфельда" и "группа Пауэлла-Блэра". Мне как британскому гражданину странно было обнаружить нашего премьер-министра в числе высших чиновников госдепартамента.

Однако европейским атлантистам не стоит слишком уж этому радоваться, ведь даже те либералы из госдепартамента, которые всегда поддерживали Европу, теперь горько в ней разочаровались. Разочарование это было вызвано возмутительной неспособностью Европы предотвратить геноцид четверти миллиона боснийских мусульман на ее же собственных задворках. С тех пор заговорили о неспособности Европы в принципе "собраться с мыслями", когда нужно решать вопросы внешней политики и безопасности, поэтому даже разногласия между Испанией и Марокко по поводу крошечного необитаемого острова у марокканского побережья пришлось улаживать Колину Пауэллу.

"Они несерьезны" - такой лаконичный приговор европейцам я услышал от Джорджа Ф.Уилла за завтраком в одном вашингтонском отеле. И хотя мистер Уилл вовсе не либерал из госдепартамента, многие тамошние чиновники с ним бы согласились.

Итак, среди настроений американцев значительное место занимает разочарование в Европе и раздражение по отношению к ней, растущее презрение и даже враждебность к "европейцам". Эти чувства в высших своих проявлениях заслуживают названия "антиевропеизм". Откуда они взялись?

Есть несколько возможных объяснений, но чтобы изложить их все, мне пришлось бы написать целую книгу. Здесь я лишь могу обрисовать картину в целом. Во-первых, у Соединенных Штатов всегда прослеживалась сильная склонность к антиевропеизму. "Америка была создана как противоядие от Европы", - заметил Майкл Келли, бывший редактор The Atlantic Monthly. "Зачем нам, - спрашивал Джордж Вашингтон в своем прощальном обращении, - связывать свою судьбу с судьбой той или иной части Европы и тем самым впутывать свой мир и процветание в сети европейских амбиций, соперничества, интересов, настроений и капризов?" Для миллионов американцев в XIX и XX веке Европа оставалась местом, откуда они бежали.

Но при этом Европа всегда зачаровывала американцев (о чем свидетельствует знаменитый пример Генри Джеймса), они всегда стремились догнать и превзойти, в первую очередь, две европейские страны - Англию и Францию. Артур Шлезингер-младший однажды процитировал мне старый афоризм: "Когда американцы умирают, они попадают в Париж". "У каждого человека две страны, - сказал Томас Джефферсон, - своя собственная и Франция". Когда же отношение американцев к Англии и Франции так сильно изменилось? Случилось ли это в 1940-м, в год "странного поражения" Франции и "звездного часа" Англии? Впоследствии де Голль вернул Франции чувство собственного достоинства, а Черчилль ухитрился завязать "особые отношения" между родиной своего отца и родиной матери. (Имена де Голля и Черчилля так и остались ключом к пониманию сегодняшнего отношения Ширака и Блэра к США.)

На протяжении пятидесяти лет, с 1941 по 1991, Соединенные Штаты и растущее европейское сообщество вместе вели войну против общего врага - сначала фашизма, потом коммунизма. Это было время расцвета геополитического "Запада". В период холодной войны трансатлантическая напряженность, конечно, возникала, и не раз. Корни нынешних стереотипов можно обнаружить в разногласиях начала 1980-х годов по поводу размещения крылатых ракет и "першингов" и политики США в отношении Центральной Америки и Израиля. Причем некоторые из тех, у кого эти стереотипы сформировались, еще не сошли с политической сцены: к примеру, Ричард Перл, которого за жесткость в то время прозвали "князем тьмы". Трансатлантические раздоры часто возникали на почве отношений с Советским Союзом, но наличие четкого общего врага всегда сдерживало спорщиков.

Этого сдерживающего фактора больше нет. И возможно, мы сейчас наблюдаем процесс, который почти десять лет назад предвидел австралийский писатель Оуэн Харрис. В статье для журнала Foreign Affairs он предсказывал закат "Запада" как единой геополитической оси в связи с исчезновением четкого общего врага. Европа была главным полем действия во Вторую мировую и холодную войну, но она не станет центром "войны с терроризмом". Разрыв в силе стал больше. Соединенные Штаты - не просто единственная мировая сверхдержава; это гипердержава, чьи расходы на военные нужды скоро сравняются с суммой военных затрат пятнадцати самых могущественных после нее государств. Европейский Союз не обратил свою сопоставимую с американской экономическую мощь в сравнимую с американской военную силу или дипломатическое влияние. Однако различие заключается еще и в том, как применяется сила.

По словам Роберта Кагана, Европа переместилась в кантианский мир "законов, правил, межгосударственных переговоров и сотрудничества", тогда как Соединенные Штаты остались в гоббсовском мире, где залогом достижения целей международного масштаба (пусть даже либеральных) по-прежнему является военная мощь. Естественно, возникает вопрос: правда ли это? Думаю, что Каган слишком добр к Европе - в том смысле, что он удостоил взвешенного, последовательного анализа историю беспорядочных поисков и межнациональных разногласий. Но есть еще один, менее очевидный, вопрос: хотят ли европейцы и американцы, чтобы это было правдой? Видимо, да. Многим крупным американским политикам нравится думать, что они с Марса, - конечно, если это означает воинственность, а не принадлежность к марсианам. В то же время многие крупные европейские политики с удовольствием причисляют себя к венерянам.

Окончание следует...