|
||
/ Издательства / Фрагменты < Вы здесь |
Отверженные и любящие: мироносицы в эпоху ГУЛАГа Из книги "Мироносицы в эпоху ГУЛАГа: Сборник / Сост. и коммент. П.Г.Проценко", готовящейся к печати в издательстве: Нижний Новгород: Издательство Братства во имя св. князя Александра Невского Дата публикации: 2 Февраля 2005 получить по E-mail версия для печати Об авторе: Русское пространство Когда смотришь в русские дали, на равнину, окруженную по сторонам темными лесными полосами, на тропинку, углубляющуюся в невысокую, дрожащую от ветра стену пшеницы, на россыпь деревянных домов вдоль кривых улиц, затерявшегося в пространстве городка, на пьяного (а может и вовсе уже не живого) мужика, валяющегося на земле возле уличной скамьи, в пыли и грязи, на прохожих, равнодушно пробегающих мимо него, то недоуменная мысль повисает в сознании. Зачем существует этот не то азиатский, не то несостоявшийся второсортный европейский мир? Такой же убогий сегодня, как и вчера, такой же огромный и неоформленный, серый и дикий как сто или тысячу лет назад. Фонарь, тускло освещающий витрину аптеки, на заплеванной и замусоренной улице - это образ вселенской бессмыслицы для столичного жителя. Для жителя остальной России бессмыслица - это уродливое пустое пространство, в котором нечего делать, ничего нет и быть не может. Разве что время проводить: пить и воровать, богатеть на крови и обмане, побираться на помойке. Что на этой земле было, кроме войн и бунтов? Разве только вот что, нечто очевидно огромное: Государство. Самодостаточное, жесткое, отрешенно взирающее на своих подданных. История деяний государства, пожалуй, единственное, что прорастает на русском поле. Но что остается от этих деяний? Города, в которых невозможно жить, и умирающие деревни, неуклонно исчезающие с лица земли. В остатке - заросли бурьяна в кювете, лопухи и крапива на месте отгремевших боев. Ничтожество великих держав, от которых доходят до потомков лишь жалкие развалины. И только археологи на склеенных обрывках древних манускриптов и черепков иногда прочитывают буквы, буквы слагаются в слово и слово, повторенное в сердце, вновь срывается с губ: звучит отстрадавшая некогда душа. Недаром трагедия Карамазовых разворачивалась на пыльных почти деревенских улочках, под окном дощатого домишки с мезонином, на лавочке, окруженной кустами бузины, в покосившейся беседке заброшенного сада, в трактире, где у самовара сошлись русские люди в разговоре между делом. Такая неподдельная боль в таком убогом обрамлении. И лишь сквозь боль, сквозь муку дрогнувшего, но проснувшегося от смерти сердца можно понять наше заброшенное, зачумленное, загаженное, необъятное и непостижимое умом историческое и географическое пространство. Убогим и страшным видится оно со стороны внешней, помпезной стороны нашей истории. Но пространство, согретое лучом заходящего солнца, освещающим сквозь тусклое окно комнаты коленопреклоненную в молитве фигуру, - это пространство одухотворяется и преображается в душу, обращенную к душе. Россия не может быть пространством, она может быть только горячей душой, согретой любовью и движимой этим единственным проявлением подлинной жизни. Душа России может быть только религиозной1. В последней четвери XIX века в поисках правды о положении русских политических заключенных заехал в Империю американский журналист-самородок Джон Кеннан. До этого, в юности, он бывал в здешних краях и даже работал на Камчатке. Тогда огромная страна, населенная множеством своеобычных народностей, полная природных и человеческих богатств, произвела на него потрясающее впечатление своей терпимостью к многообразным проявлениям жизни, традиций и опыта. Возвратившись на родину, он на долгие годы стал своего рода защитником России от обвинений ее политических противников, ибо она, по его признанию, способствовала его становлению: и как личности, и как международно признанного писателя. На Западе нарастали обвинения российского правительства в преследовании инакомыслящих, в косности политической системы страны, игнорирующей мнения своих многочисленных подданных. И в печати, и на собраниях общественности Кеннан доказывал, что русские революционеры - это террористы, рвущиеся к власти с помощью револьвера и бомб. Русское общество их не поддерживает, страна живет совсем иными проблемами, связанными с поступательным развитием в сторону большей цивилизованности и просвещения. Для подобных выступлений журналисту часто не хватало материалов, новых впечатлений от русской действительности, знакомства с ее текущей общественно-политической жизнью. Поздней весной 1885 года он, заручившись поддержкой царского правительства, имея множество рекомендательных писем к влиятельным общественным деятелям, чиновникам и просто к обеспеченным и независимым в суждениях лицах из интеллигенции, дворянства и купечества, прибыл в Сибирь. Его цель: посетить все основные места политической ссылки и каторги. Проезжая окраину города Ишима, он заметил, что множество мужчин, женщин и детей идут навстречу по дороге. Шел сильный дождь, люди с трудом брели по вязкой сибирской грязи. Вскоре показалась толпа с хоругвями и крестами. В центре ее "несли на длинном шесте нечто, выглядевшее как картина в золотой раме. Конец шеста был укреплен на квадратном постаменте, который имел на всех четырех концах ручки и который несли шесть мужиков с обнаженными головами". Оказалось, это был ежегодный крестный ход по деревням уезда, сопровождавший чудотворный образ иконы Божией Матери, хранившийся в одной из церквей Ишима. Цепкий журналистский взгляд, отметив наличие среди верующих представителей всех сословий общества и большое количество мужчин, окрасил увиденное чувством недоумения и сожаления. Масса богомольцев большей частью состояла из необразованных женщин самого далекого от просвещения и науки класса - крестьянского. "Крестьянки шли босиком по жидкой грязи; никто... не обращал внимания на проливной дождь, который мочил их и хлестал в загоревшие лица". Это "зрелище" напомнило просвещенному американцу средние века, когда под воздействием фанатической проповеди "христианская община одиннадцатого столетия... отправлялась... в крестовый поход". В лице заморских странников и российских богомольцев встретились просвещенная современность и "невежественное" прошлое. Может в этот момент, стоило придержать лошадей и попытаться узнать мнение туземцев о вооруженной борьбе соплеменников-революционеров за их, народа, светлое будущее? Трудно решиться в дождь остановить карету и среди грязи расспрашивать невежественных фанатиков. Тарантас проехал мимо в более цивилизованные места, где культурные люди разъяснили журналисту всю сложность текущего политического момента. Вскоре Кеннан стал активным сторонником революционной борьбы "Народной воли" против самодержавия. В этом важном историческом свидетельстве, сохранившемся в знаменитой книге замечательного заокеанского писателя, поражает не только разность эпох и языков культур, встретившихся на мгновение в одной точке земли, но и то, что психологически для западного человека не представлялось возможным и важным войти в диалог с местной "христианской общиной". Тем более, что интеллектуальная недалекость и неразвитость ее членов подчеркивалась в его глазах преобладанием женщин из простонародья: неграмотных и фанатичных, а значит и малоинтересных. Набожные крестьянки - это такая же унылая примета русской равнины, как и звон кандалов на ее просторах, окрик конвойного и скучный гул мелочной купли-продажи на ее базарах2. "Женский вопрос" медленно, но неуклонно набирал силу на Западе, где слабый пол добивался равноправия. В либеральных шестидесятых годах XIX века вопрос этот пробудился и в России, однако необразованность как таковая (и необразованные женщины из простонародья, в частности) являлась для передовых кругов общества синонимом отсталости, регресса и темного прошлого. Необразованных можно было жалеть, образовывать, присоединять к движению прогрессивных сил, но полноправной частью общества они не могли считаться, их свидетельство не могло быть убедительным и заведомо рассматривалось как ретроградное. При таком настроении передовых умов индустриальной эпохи свидетельство евангельских мироносиц не получило бы огласки и не смогло бы так потрясти души первых христиан, как это случилось на заре нашей цивилизации. "Бабские новости" завоевывают мир (...) Для просвещенных и утомленных знанием римлян новоявленная вера христиан казалась бреднями, изобретенными невежественными деревенскими бабами. Если бы Иисус воскрес, философствовал Цельс (II в. н. э.), он должен бы явиться "серьезным", "уважаемым" людям, таким как Пилат или царь Ирод, а не какой-то "полубезумной" женщине3. Неоплатоник Порфирий (III в. н. э.) также подчеркивал нелепость явления Воскресшего простым женщинам из "жалких" деревушек. Неприметные люди из простого народа не стоят того, чтобы к ним приходил Мессия4. Очевидна близость в восприятии христианства у этих знаменитых апологетов римского язычества и знатока Востока, известного американского публициста Кеннана, внука католического священника из Коннектикута. Шестнадцать столетий разделяли их в истории. За это время христианство из гонимой религии превратилось в главенствующую, сформировав современную цивилизацию. В XIX веке для передового представителя этой цивилизации имя христианина стало синонимом провинциализма, культурной отсталости и реакционности. Трагизм заключался в том, что человечество, на исходе Средних веков восстав против равнодушного чиновничьего прочтения Евангелия, в Новое время встало под знамена Французской революции. На них были начертаны высокие евангельские слова о свободе, братстве и равенстве, но, взятые вне Личности Христа, они быстро наполнились языческим содержанием, отрицающим самую человечность. Современница Кеннана, популярная английская писательница М.Корелли (ее книжку читали в детстве Володе Набокову) с тревогой писала о разрушительных для нравственности последствиях насаждаемой в европейском обществе новой этики, основанной на культе "чистого разума". "Передовые люди" из больших городов провозгласили, - констатировала она, - что религиозность есть признак "грубого невежества" и что только обожествленные страсти человека могут являться его надежными путеводителями в жизни. Почти во всех начальных школах Франции подрастающее поколение воспитывали по "Катехизису свободного мышления" Эдгара Монтейя, отрицавшего будущую жизнь и ставившего цель сформировать из современного человека в некую разновидность животного. ...В моей коллекции исторических раритетов хранится почтовая карточка, отправленная сто лет тому назад с берегов Сены, домой - в город, живописно разбросанный на семи днепровских холмах. По-видимому, некий киевский разночинец-интеллигент отправился в Мекку прогрессивного тогдашнего человечества, Париж: отдохнуть душой и напитать ум новыми передовыми веяниями. На карточке запечатлен один из многочисленных во французской столице памятников Республике5, а на ее обороте сдержанно-восторженная поясняющая надпись: "Французская республика светит"! Аллегорическая женская фигура на постаменте держит над площадью с пробегающими по ней фигурками прохожих факел того самого "чистого разума". Отправитель и его адресаты, по-видимому, жаждали этот огонь зажечь и на просторах родины. Только вряд ли он - колеблющийся свет разума - помог им увидеть в недалеком грядущем очертания коричневого Майданека или красных Соловков на Белом море, из которых вскоре поднялся во всю свою могучесть советский ГУЛАГ. Восстание "отверженных" Историки относят Россию к запаздывающим цивилизациям. Одной из последних в Европе наша страна приняла христианство, а вскоре была надолго отброшена с путей европейского человечества нашествием азиатских орд. Цивилизационное отставание породило в русском обществе комплекс неполноценности, постоянного стремления к самоисправлению и подражанию лучшим образцам успешного, западного, устроения. И уже в XVIII веке, в петровской Империи мы видим в обществе презрительное отношение ко всему доморощенному ("квасному"), которое заведомо зачислено в разряд "неправильного". А в следующем столетии вектор общественного и государственного развития направлен на устранение отечественных недостатков путем наилучшего и скорейшего усвоения достоинств западных. В российской журналистике создавалась картина отечества, весьма похожая на гротескные фрески Босха или Брейгеля. Российский образованный и материально обеспеченный обыватель заведомо знал, что, проехав после летнего заграничного отдыха, пограничное Вержболово, он попадает в страну абсурда и нелепостей. Этот огромный, размером с Империю, город Глупов можно переделать лишь радикальными мерами. Радикализм нуждался в моральном оправдании. В среде молодой кружковой российской интеллигенции уже к концу царствования Николая I родились теории "нового человечества", "новой жизни", в которых переплавились модные западные социалистические утопии и православная эсхатология с ее напряженным стремлением к преображению и полноте земного бытия. Постоянно апеллируя к науке, к данным естественнонаучных опытов, к необходимости привести человека в естественное для него состояние согласия с природой и физиологией, эти теории были формой религии без Бога. Вместо Бога они призывали служить Человеку в его идеальной, наукой взлелеянной, ипостаси... Христианство семьи Но если Россия реализовалась в истории как некий особый по своеобразию восточно-христианский мир, как великая культура, в которой выросли поколения людей, сумевших вопреки мертвящему всеохватному давлению государственной бюрократии осуществить свое творческое призвание, то только благодаря тому, что в ней существовала тысячелетняя семейная христианская философия и сознательная религиозная педагогическая традиция. Вся красота, вся сила русской духовности - так же, как и ее слабости - происходит от этой семейно-педагогической философии. В лоне семьи русский человек получал все моральные и нравственные представления, научался руководствоваться ими в практической жизни, вместе с трудовыми навыками приобретал и навыки порядочного и ответственного поведения. В атмосфере родительского дома его душа, каким-то непостижимым образом настраивалась на поиски решения жизненных проблем по духу, по "человечеству", а не по жесткой (часто и жестокой) букве государственных предписаний. В стенах своего дома он всегда укрывался (если укрывался) и от "мира" и от державы. И под сенью "домашности" он не редко укрывал и гонимых, и притесняемых. Россию всегда спасало то, что христианство было воспринято в ней интимно, частным образом, какой-то сокровенной частицей сердца, расстаться с которой невозможно и если частица эта умирает, то кончается и весь человек. Потому, что бы ни вытворяла земная судьба, какие бы тяготы и страсти не накручивала, не нагнетала в своем непостижимом шествии, но русский человек в сокровенной клети своей не гасил светильника веры. Детское, "домашнее" оставалось с ним навсегда и если связь с "домом" переставала ощущаться душой, то наступала смерть. ...Опальный секретарь Сталина Борис Бажанов считал, что христианство победило в нашем жестоком земном мире потому, что нашло широкий отклик у женщин. Вера христианок оказалась мудрее римских политиков и сильнее железных легионов Рима. Думается, это свое убеждение он вынес, наблюдая глубину и крепость веры православных женщин своей малой родины: захудалого городка на западной окраине российской Империи. Во все времена нашего исторического развития православие сохранялось благодаря христианству семей, в которых светильник веры чаще всего держали женские руки. ...Христианки в России, как из свободных, "благородных" сословий, так и из крепостных, "низких", уходили от жестокой государственной системы, от диких общественных нравов, погружаясь в мир семьи, в мир личных человеческих и человечных отношений, совершая дела милосердия. В этой только перспективе и происходило у нас улучшение нравов и медленная эволюция политической системы. "Отверженные" миром христиане шли путем кропотливого созидания. "Отверженные" правящим классом дети противления взяли в руки револьвер и динамит. Они жалели "униженных" христиан, они хотели осуществить христианские идеалы путем вооруженной борьбы и, отвоевав мир у насильников, ввести туда и народ (большая часть которого составляли верующие). Но, взяв власть в свои руки, революционеры принялись уничтожать христиан, мешавших построению рая на земле. Поиск "чужих" в послереволюционной деревне После революции 1917 года новая власть принялась за уничтожение в стране "старого мира". В России и до революции существовала традиция отвержения "чужих", не похожих на большинство, изгоев; отвержения вплоть до физического их уничтожения. Этому пыталась противостоять церковная и светская, либеральная интеллигенция. В деревне жизнь была организована чрезвычайно жестко. Молодые крестьяне - согласно непреложным правилам сельского мира - должны были рано жениться или выходить замуж, рожать детей, нести трудовые повинности, платить подати. Если душа тянулась к другому призванию, не связанному с деревенским трудом, звавшему к уходу от светского мира, то на таких, отколовшихся от общего строя, людей не просто смотрели косо, а подвергали часто остракизму. Уйти от мира мог больной, убогий человек, "дурачок", но не нормальный селянин. Внутри сельского мира постоянно шла борьба "сильных" со "слабыми", с теми, кто представлялся "нормальному" крестьянскому сознанию обузой, нахлебником, дармоедом, обременяющим семью и общину. Жизненной бедой становилось сиротство детей, которые, при повторном браке оставшегося родителя, часто подвергались издевательствам и всевозможному угнетению со стороны отчима или мачехи. Таков был естественно-природный наклон деревенского быта. Однако этому гибельному в нравственном и в социальном отношении направлению противостояла христианская мораль и традиции православия, составлявшие средоточие крестьянской духовности. В утеснении и гонениях, но всегда жило среди народа свидетельство Церкви, поддерживаемое подвижниками благочестия из его же среды. Радикальная, левая интеллигенция долгое время встречала в деревне враждебное к себе отношение. В ее планы входило кардинальное изменение условий жизни на селе, насильственное устранение "неправильных" элементов и передел собственности, после чего предполагалось, что мировоззрение крестьян изменится в сторону сознательного принятия социалистических идеалов. Уже Первая мировая война привела деревню в отчаянное положение, обострила ее болезни. Вожди революции и гражданской войны использовали горе народа для его же порабощения. В борьбе с царизмом большевики играли на всеобщей усталости, призывая солдат к дезертирству и бегству с полей сражений. В борьбе за власть все средства годились и летом 1917 года РСДРП (б), хотя и не открыто, но достаточно прозрачно в своих печатных изданиях призывало солдат к оставлению фронтов. В июльском выступлении большевиков в Петрограде уже участвовало большое количество фактически дезертиров, солдат столичного гарнизона, не желавших воевать с немцами. Когда в 1918 году нужно было подавить казачьи восстания, Ленин советовал красным военачальникам привлекать в свои части дезертиров с Дона. Как только власть упала левым радикалам в руки, для ее удержания понадобилась армия; коммунистическое руководство очень скоро (9 июня 1918) объявило о всеобщей мобилизации. По плану под ружье должны были стать около 4 миллионов человек. Но сразу же новая власть столкнулась с сопротивлением уставшего от войн населения. Около миллиона вообще не явилось на призывные пункты. К маю 1919 года в Красную армию пришло полтора миллиона солдат, то есть в несколько раз меньше предполагавшегося количества. Вследствие бойкота воинской службы со стороны сельских жителей рост дезертирства принял грандиозный размах. Со второй половины 1919 года каждый месяц из Красной Армии бежало больше солдат, чем их служило во всей Добровольческой армии. С июня резко выросло количество солдат, уклонившихся от армии и сбежавших из нее6. Народные комиссары срочно ввели смертную казнь за дезертирство. В сочетании с другими карательными мерами в отношении жителей России и, прежде всего, сельского населения страна превращается в подобие одного огромного военного лагеря. Главковерх Л.Д.Троцкий ввел практику заградотрядов (август 1919), расстрелы дезертиров, а с другой стороны, принял ряд мер, которые ставили армию в привилегированное положение по сравнению с голодавшим, замерзавшим и бесправным остальным населением. Весной 1919 года началось мощное наступление Добровольческой армии Юга России. Уже в августе А.И.Деникин повел воинскую операцию по освобождению Москвы, чуть было не окончившуюся полным успехом. Коммунистические аппаратчики, чувствуя приближающийся конец, усилили репрессии против народа. Карательные экспедиции против крестьян Уже с лета 1918 года большевики в рамках политики продразверстки наводнили провинцию так называемыми продовольственными отрядами, в задачу которых входили насильственная реквизиция зерна, хлеба и прочих сельскохозяйственных товаров. Продотряды оставили после себя кровавый след в памяти людской, вызвав широкое недовольство у крестьян политикой красной Москвы. Через год появилась новая разновидность карательных отрядов. При органах региональной власти были созданы Губернские комитеты по борьбе с дезертирством (Губкомдезертир) с отделениями в уездах (Уездкомдезертир) и волостях (Волкомдезертир). Целью нового органа стала организация "охоты" на уклоняющихся от армейского призыва, на беглецов из воинских частей. Мужики истосковались по семьям, по работе, испытывали отчаяние от разваливающегося без присмотра домашнего хозяйства. Народ всячески помогал им укрываться от призыва, понимая так, что властный зов земли и семьи важнее всяких политических лозунгов, ведущих на братоубийственную бойню. Фактически весь 1919 год превратился в одну карательную экспедицию коммунистов против граждан России. Дикие условия жизни приводили и народ к одичанию, к разрастанию в нем процесса внутренней энтропии. Многие солдаты, ушедшие с германского фронта в 1917-м, потом были отправлены в уже Красную армию, бежали по дороге в часть, скрывались, но через некоторое время, устав от жизни в страхе, возвращались с повинной. Существовала негласная практика, по которой красноармеец, отсутствовавший две недели, после добровольной явки объявлялся бывшим "в самовольной отлучке" и получал полное прощение. У солдат, порой, происходил нравственный надлом, и они из гонимых превращались в гонителей, нередко действовавших с особым изуверством и беспощадностью к своим же собратьям по "классу". Бойцы "карательных отрядов", сами деревенские, сплошь и рядом проявляли настоящий садизм не только к таким же крестьянам, но даже и к своим землякам. Привилегированное положение в отряде быстро развращало людей, заставляло их менять мировоззрение и чувствовать уже свое первенствующее положение, свою избранность. Когда тысячелетняя система нравственных представлений и ценностей рушится, тогда народ превращается в чернь и ведет себя по отношению к своим так, как ведут завоеватели. В практике карательных отрядов вдруг всплыли самые дикие приемы ушедшего, казалось, в небытие крепостничества, с его надругательством над личностью, часто над личностью жен, матерей, детей. То есть тех близких, к кому народ всегда относился с особой затаенной нежностью. Карательная экспедиция в Нижегородской губернии Карательные отряды по борьбе с дезертирством с весны 1919 года рыскали и в Нижегородской губернии. История карательной политики большевиков в годы Гражданской войны не получила еще в науке полного и всестороннего изучения. Не исследованы еще и те последствия, которые она произвела в крушении народного миропонимания и народного характера. Вот некоторые штрихи из жизни Нижегородской глубинки, подвергшейся нашествию насильников. Они взяты из материалов дел Губернского Революционного трибунала, а также из жалоб крестьян, возмущенных происходящим. Отметим, что в условиях красной диктатуры тех лет народный протест мог получить огласку только при своей массовости. Кроме того, многие жалобы были услышаны властью только потому, что исходили от "своих", от обманутых сторонников социалистической утопии. Ведь очень многие в народе, натерпевшись горя от войны с немцами, от равнодушной политики имперского центра к провинции, испытывали симпатии к левым программам, к твердости и размаху их политических лозунгов. С июля 1919 года в связи с угрожающим положением на фронтах не прекращавшимся наступлением белых в Нижегородской губернии объявлено военное положение7. В уездах одновременно самостоятельно действовали не один и не два, а целый ряд карательных отрядов. Широко использовалась система заложничества: родные отвечали за скрывающегося сына, а порой и вся деревня - за провинность одного из односельчан. ...Приход отряда в деревню всегда с неизбежностью означал наступление для крестьян Судного дня, но совершаемого не Праведным Судией, а беспощадными изуверами. Для поведения красноармейцев из отрядов характерно, намеренно подчеркнутое, попрание всех норм деревенской этики и моральных представлений. Отряд приходил для совершения расправы и своим образом действий показывал крестьянам, что они должны оставить всякую надежду на "ветхие" представления о справедливости, жалости и проявлять полную покорность "новым" хозяевам. Собственно "чрезвычайные" отряды, как бы они не назывались (продотрядами или по поимке дезертиров) и какую бы экономическую или полицейскую функцию не исполняли, наделялись особыми полномочиями, прежде всего для того, чтобы сломить в народе чувство собственного достоинства и психологической независимости, которые за десятилетия после отмены крепостного права в нем развились. При малейшем несогласии с распоряжениями прибывших командиров, при требовании исполнять закон, предъявить необходимые документы крестьяне подвергались беспощадному избиению, сопровождаемым обязательным глумлением. Порют стариков и старух, женщин и детей. Секут с разбором: пятидесятивосьмилетнего И.Я.Москова нагайкой полосуют по спине, "а шомполом по голеням ног". Пелагею Ширяеву (63-х лет) били нагайкой, а когда от испуга стала кричать ее четырехлетняя внучка, то выпороли и ребенка. Потом старуху поставили к стенке для расстрела и стреляли в воздух (так повторяли несколько раз). В селе Богоявленье (Тепелевская волость Нижегородского уезда) у семидесятипятилетнего Семена Ивановича Фролова солдаты во главе с Гольдиным потребовали выдать револьвер системы "Наган".
"Позор и ужас" - так называлась анонимная машинописная заметка, направленная по поводу описанных выше событий губернским властям. Какой-то неведомый сельский работник, сочувствующий социализму, писал "кровью собственного сердца" о "дикой, зверской вакханалии, учиненной... некоторыми представителями Советской власти". Он требовал безжалостно наказать виновных в бесчинствах, "чтобы все знали, как сурово расправляется Республика с лицами, бросающими грязь в ее светлое лицо"8. Жалобы и протесты сыпались в губернский центр не только от пострадавших, от крестьян, но и от советских служащих, чьи родственники попали под репрессии. Чаша терпения народного переполнилась, и на местах подымались бунты, во главе которых не редко стояли представители советской власти на местах, ибо деятельность карательных отрядов представляла угрозу и для этих деревенских начальников9. 13 сентября, наконец, создана губернская Межведомственная следственная комиссия по расследованию неправильных действий отрядов по борьбе с дезертирством... История страданий и казни Евдокии Шейковой и ее послушниц Для чего так подробно приведена здесь история деятельности нижегородских "чрезвычайных" отрядов? История казни Евдокии Шейковой (1860?-1919)10 солдатами одного из таких подразделений 5 августа 1919 года в деревне Пуза Ардатовского уезда не может быть понята вне контекста тогдашней русской жизни, без уяснения общей картины совершавшегося в Гражданскую войну насилия над мирным населением. Первая мировая война обострила в России продовольственный вопрос. Поскольку нечистоплотные дельцы старались из народных бед, из опустошенной воинскими мобилизациями деревни сделать выгодный, как сейчас говорят, бизнес, то продукты питания резко возросли в стоимости. Правительству пришлось вводить твердые цены на хлеб. Последний царский министр земледелия А.А.Риттих успел ввести хлебную повинность (мягкий вариант будущей продразверстки). Конечно, крестьян никто не обвинял в укрывании зерна, но сельский мир знал, что в условиях военного времени власть и город будут брать у них хлеб задешево. Тем более большевики: став у государственного кормила, они своей политикой вызвали быстрый развал государственной машины, так что уже весной 1918 года в столицах и в Центральной России замаячил призрак голода, но голода, созданного искусственным образом. Ленин поспешил объявить о необходимости диктатуры и в продовольственном вопросе. Изъятие и централизованное распределение продуктов питания, "охота" на призывников и другие компании, проводившиеся центром в деревне (по борьбе с самогоноварением, с мешочниками, с саботажем на производстве и т.п.), были рассчитаны на подавление воли крестьян, на превращение их в рабов, в покорный "материал" для управления. С того времени прошло почти столетие, советский строй исчез, но вполне благополучно и сейчас продолжает владеть массовым сознанием убежденность в том, что причиной экономических и политических неудач страны являются происки "вредителей". Современный молодой православный интеллигент возмущается: Таковы лишь несколько характерных оценок личности и страданий Дуни, появившиеся у современных читателей, после прочтения ее жития, опубликованного в начале 1990-х годов. К сожалению, эта публикация, произведенная без согласия владельца рукописи, исказившая первоисточник и не осветившая проблем, поднимаемых в тексте, вызвала массу подобных отзывов. Если до сих пор даже в восприятии иных верующих события Дуниной биографии вызывают волны возмущения, то можно представить какие страсти бушевали вокруг нее при жизни. Можно понять как не только недоумение, но и сильнейший страх вызывали у окружающих некоторые из ее поступков и принципов поведения. Поражало современников (они же и односельчане) ее строгое воздержание, причем не только уставное, но и основанное в значительной степени на своих личных представлениях о том, что должно делать монашествующему христианину и что не должно. Она, например, не позволяла стричь себе ногти и волосы, менять одежду, пока та не истлеет на ней. Используя различные поводы, запрещала как следует топить печь, и жила в почти холодной избе (последний год жизни печь совсем не топили). Тело свое никогда не мыла: только руки и ноги по колена; голову ей мыли раз в год, почти никогда не расчесывалась. Мяса от "юных лет" не ела, рыбу себе не запрещала, но ее просто никогда не было. Хлеб употребляла в микроскопических количествах и только черствым (в ее представлении мягкий хлеб нарушал пост), и только если он испечен одной благочестивой женой, которая всегда пекла с молитвой. Многие ограничения в еде и в бытовом поведении она накладывала на себя и на своих хожалок намеренно, с тем, чтобы "потрудиться", лишний раз потерпеть. Денег она в руки не брала; все денежные приношения народа валялись на полу в сенях, "и по ним ходили". У нее было особое представление о "чистоте". Кроме классического образа чистоты, уходящего корнями в традиционную христианскую культуру, в народе существовали и мистические, аскетические интуиции непорочности, которые диктовали стремление уберечься от духовной тьмы посредством различных оберегов, отстранения от темных сторон жизни. Например, Евдокия не позволяла пользоваться водой, принесенной из колодца, если по дороге водоноше попадался покойник или прохожий с топором или косой. В таком случае воду выливали на землю и вновь шли к колодцу. Однажды ее послушница Поля в течении целой недели не могла "в чистоте" донести воду до избы ("кельи") ее наставницы. По дороге постоянно встречалось какое-либо препятствие, символически оскверняющее водную стихию (надо помнить, что вода - важнейший элемент таинства крещения, духовно обновляющего жизнь). То солдаты пристанут к девушке, то пожар случится в деревне... Часто Евдокия выдвигала какое-либо требование к своим послушницам, а когда те безуспешно пытались его исполнить, обвиняла их в жестокости по отношению к себе, больной и слабой. По ночам она ни себе, ни своим девушкам не давала покоя, постоянно тех будила, жалуясь на недомогание, требуя той или иной от них услуги, и при том не упуская случая обличить тех в нерадивости и бессердечности. Часто подобное поведение похоже на игру, только с той разницей, что приносит ее участником настоящую, а не мнимую боль, требует полного напряжения всех сил и преодоления собственных страстей. Так называемое "Житие блаженной старицы Евдокии" дошло до нас в изложении В.И.Долгановой, которая вела стенографическую запись речи крестьянок, ухаживавших за своей наставницей, тут же начерно набрасывая пересказ свидетельств, других крестьян - жителей Дивеевского края, опрошенных ею. Иногда эти записи чередуются с краткими пояснениями самой стенографистки. Перед нами текст крестьянской речи, отражающей сознание низов русского общества первой трети XX века. В начале этого же столетия приехал в Россию великий немецкий поэт Райнер Мария Рильке. Он был поражен тем, насколько русская народная жизнь протекает целиком в русле средневекового христианского сознания. Европейский писатель подчеркнул это в своей афористичной характеристике России: "Все страны граничат друг с другом, одна Россия граничит с Богом". Открытость русского человека, его напряженное стремление к справедливости и правде, предельная искренность перед лицом "последних вещей", жизни и смерти, поразили писателя. Это важное свидетельство того, в каком измерении проходила жизнь человека деревни, "простолюдина", из каковых и состояла в основном население тогдашней Российской Империи. Для человека деревни, а тем более человека благочестивого, жизнь протекала в значительной степени в пространстве, очерченном "Четьями Минеями", Патериками и мистикой, восходящей к церковно-литургическим текстам и представлений. Причем речь идет не о простом, любопытствующем восприятии, а о восприятии, ориентированном на поступок, на воспроизведение идеальных архетипов в ближайшей реальности. Правда, осуществлять их в полноте могли только избранные, всецело и добровольно посвятившие себя служению Небесному Царству. В этой избранности и заключается некоторый парадокс, характерный для русской низовой действительности. Избранные становились в ней всегда отверженными. Деревенская действительность была устроена столь иерархически жестко, что места для проявления личностных позиций в ней почти не оставалось. Лица "обоего пола", из которых, конечно же, состояло крестьянское сословие, неумолимо и очень рано впрягались в трудовую и семейную упряжку. А дальше - налаженная узкая колея обязанностей и долга. Прежде всего, крестьяне должны рано жениться и выходить замуж.
Условия существования и обычаи заставляли как можно раньше начинать семейную жизнь.
Холостые и незамужние воспринимались массовым сознанием "как физические и нравственные уроды". В такой атмосфере решиться на монашеский образ жизни без ухода в монастырь, без официальной санкции означало подвергнуться остракизму. Деревенская масса допускала отклонения от нормы только для неудачников (девицы-вековухи), больных и ненормальных (чудаки, юродивые). Но до того, как человека таковым признают, его окружали презрением и издевательским отношением. Понятно, что до болезни Евдокии на нее - по указанной причине - многие сверстники и односельчане выливали враждебные злые чувства. Но была и еще одна причина такого отношения. Дуня рано осталась сиротой и столкнулась с ненавистью со стороны мачехи. Согласно канонам "сиротства", так детально и многократно разработанным фольклорным творчеством, сироту жестокие родственники стараются изжить со свету. В этот процесс не без своеобразного удовольствия часто включаются и соседи. В нелегкой сельской реальности бедный и слабый всегда оказывался и "крайним". Но в деревне часто именно из сирот, если они выживали в гонениях и многообразных трудностях, формировались серьезные личности. ...В конце концов, народное мнение начинало медленно принимать таких "странных людей" и относить их уже не к "уродам", а к "юродам", то есть воспринимать Божьими людьми... Евдокия также, как и тургеневская Лукерья из рассказа "Живые мощи", терпеливо и кротко переносила и болезнь, и собственную социальную униженность, но была еще и учителем подвижничества, примером для многих из селян. В тесном бедном, перенаселенном мире русской поволжской деревни, где трудно было найти прочный заработок и твердо встать на ноги в экономическом отношении, Евдокия давала пример достойного, независтливого поведения, благодарного отношения к жизни. Когда слух о ее небывалой аскезе распространился по селам, к ней постоянно начал идти народ, принося деньги и продукты. Особенно много несли караваев хлеба. Долгое время хлеб она раздавала, но за год до гибели велела относить его на чердак. Там скопленные караваи хранились в целости и сохранности (по рассказу одной из послушниц, Поли). Однако после того, как другая хожалка, Даша, слазив наверх, увидела горы хлеба, и испугалась за себя и за своих подруг, которых новая власть вполне сможет обвинить в укрывательстве продуктов, - с тех пор хлеб зацвел и "сделался как пыль". Для Евдокии материальный мир был пропитан грехом и тлением, поэтому она в отношении всего вещественного держалась подчеркнуто отстранено, демонстрируя, что главное для человека заключено в содержании жизни, во внутреннем огне души, в неравнодушном, любовном друг к другу отношении. Характерно, что впоследствии ей не было предъявлено обвинение в саботаже "продовольственной политики партии". Она оказалась "виновной" по другой "статье": в укрывательстве сбежавшего из Красной армии призывника, и погибла во время рейда в Ардатовскую волость одного из карательных отрядов по поимке дезертиров. ...Будучи прикованной к постели тяжелым недугом, Евдокия не только занималась молитвой и аскезой, но и старалась отвадить от дурных дел "грешников" - людей, потерявших себя, и сорвавшихся в беспутную жизнь. Но подвели ее под казнь не "грешники", а один из мнимых праведников, мистически настроенный проходимец распутинского типа Илья. Из местных крестьян, он юношей в 1904 году всяческими правдами и неправдами попал к подвижнице. Своей демонстративной набожностью он произвел хорошее впечатление на благочестивых девушек из окружения Дуни. Вскоре он уехал на Афон и, по слухам, чуть ли не принял "схиму", но, скорее всего, жил там некоторое время послушником. Через несколько лет вернулся оттуда с багажом, наполненным афонскими реликвиями. Продав их, он уехал в Москву и пытался завести там собственное торговое дело. Разорившись, вернулся в родные края перед самой мировой войной. Жил развратно и не скрывал это, но одновременно (в корыстных целях) ударялся и в благочестие, обманывая своим елейным видом доверчивые души. Убежав из Красной армии, он, как и многие из дезертиров, особенно и не скрывался. Поскольку летом 1919 года в Нижегородской губернии власти проводили жестокую кампанию по поимке беглых красноармейцев, то местная власть должна была предпринять в этом отношении какие-то шаги. Волостной милиционер обнаружил Илью во время молебна, проводившегося у Дуни Шейковой. Проще всего для представителя советской власти было повернуть дело так, что религиозная фанатичка совращает крестьян к саботажу воинского призыва. Больная, безродная и "отверженная" Дуня была удобной кандидатурой для принесения ее в жертву. Недолго думая, милиционер вызвал отряд, да не просто из уездного города, а из самого губернского центра. 4 августа (по старому стилю) 1919 года в Пузу вошел карательный отряд, насчитывавший около ста человек бойцов, под командованием Кузнецова. Несколько месяцев спустя, готовя материал для Следственной комиссии, председатель Волостного Совета так описывал происшедшее в селе. "Глуховский волостной Совет Примечательно, что во всех остальных документах, рассказывающих о случаях избиений, расстрелов и грабежей, производимых карательными отрядами на территории Нижегородской губернии, указываются фамилии пострадавших. Только о казненных в селе Пуза говорится как о безымянных лицах. "И с разбойниками причтется".
Происхождение "Белого голубя" В 1978-1979 годах этот текст, в машинописи, попал составителю сборника среди ряда других условно самиздатских статей, посвященных истории РПЦ в XX столетии. Помню, что среди них была обширная работа анонимного автора, посвященная биографии еп. Афанасия (Сахарова). Надо сказать, что как это ни удивительно, ни один из этих текстов не выплыл потом в напечатанном виде в каком-либо из "тамиздатских" изданий. Да и хождение их в самиздате было, скорее всего, весьма ограниченным. "Белый голубь" пришел с периферии тех общественных кругов, которые отчасти можно охарактеризовать как церковно-национальные. Причем необходимо помнить, что это определение далеко не тождественно тем современным "патриотическим" движениям, которые нынче ставят знак равенства между своей политической позицией и позицией оппозиционных коммунистическому режиму кругов православной интеллигенции 1970-х-первой половины 1980-х годов. (Одно из существенных отличий, например, - ясное понимание участниками церковно-национального движения пагубности коммунистической утопии для страны - в отличие от нынешних "патриотов".) Возможно, текст этот ко мне попал от Н., чтеца одного из московских храмов, вращавшегося, с одной стороны, в клерикальных кругах, а с другой - в кругах писательских. Тогда представители молодой московской церковной интеллигенции начали робко открывать для себя Россию провинциальную, задавленную большевистским режимом. В результате частной поездки одного из участников неформального церковного движения в нижегородскую (тогда "горьковскую") провинцию и родилось данное краткое повествование-свидетельство. Через несколько лет, когда я "открыл" архив епископа Варнавы (Беляева; 1887-1963), то обнаружил новый документ, впервые полностью публикуемый в данном сборнике, проливший дополнительный свет на события более чем полувековой давности в селе Пузо Ардатовского уезда. Именно этот документ, в искаженном виде опубликованный в начале 1990-х годов, долгое время был единственным источником, освещавшим расстрел четырех православных подвижниц в августе 1919 года. Впервые публикуемый в сборнике "Мироносицы в эпоху ГУЛАГа" "Белый голубь" дает новые важные детали происшедшей трагедии. Вообще, именно в этом тексте впервые внятно и четко изложена канва событий, приведших к расстрелу женщин, а также их образ жизни и подвижничества. В тексте, восходящем к поездке автора приводимого текста в Пузу, летом 1972 года, указываются:
Чрезвычайно важно для исследователей, что факты, относящиеся к жизни Евдокии Александровны Шейковой и к казни, совершенной над нею и ее послушницами, собранные через 53 года после их гибели, поразительным образом совпадают, часто в мельчайших подробностях, со свидетельскими показаниями, собранными по свежим следам, всего через 5-6 лет после расстрела. Это служит важным подтверждением существенной точности хранимого в церковном сознании устного предания, а для "светских" историков - еще одним доказательством важности исследований в области так называемой устной истории. Часто лишь "устная история" сохраняет для потомков драгоценные, "личностные", черты исторического действа, порой отсутствующие в материалах архивных. Автор "Белого голубя" указывает, что к моменту ареста св. Евдокии при ней находилось шесть послушниц (он их называет "нянюшками", тогда как в тексте В.И.Долгановой они называются "хожалками"). Интересно, что фигура ближайшей послушницы, Поли (Аполлинарии), к началу 1970-х годов почти стерлась из памяти сохранившихся очевидцев трагедии. В то же время основной рассказ о страданиях Евдокии Шейковой, запечатленный в тексте В.И.Долгановой, записан в значительной степени именно со слов Поли. Время написания "Белого голубя" определяется между концом 1972 (после августа) -1979 годами. Воспроизводится по машинописной копии, сделанной составителем в 1979 году. Святая Евдокия и ее келейницы причислены к лику святых мучеников Архиерейским собором РПЦ в 2000 году. Память празднуется 5 (18) августа. Мощи святых мучениц в настоящее время находятся в храме Успения Божией Матери в селе Суворово (бывшем Пузо). Примечания:
поставить закладку написать отзыв ( )
|
|
|
||