Беженцы, по самому своему определению, суть нечто, не лезущее ни в какие ворота. Так мы обыкновенно и смотрим на них: как если бы беспричинные бедствия внезапно выбросили их из разумно и правильно устроенного мира в мир ужаса и страдания. Таковы в наших глазах и косовские беженцы. НАТО все еще не вводит в войну наземных войск. Телекадры, показывающие запуск ракеты или истребитель в небе, не слишком поражают наше воображение. Для высвобождения эмоций нужны люди. Так и получается, что испуганные и отчаянные лица беженцев перевешивают в наших представлениях об этой войне все прочие образы.

Но при всей ненормальности этого явления депортация этнических групп - дело не новое, она была и остается одной из важнейших проблем современного мира с самого окончания холодной войны. Вспомним это и отдадим себе отчет, что понимать проблему беженцев - особенно в Косове - как сугубо гуманитарную, в полном отрыве от политики, было бы серьезной ошибкой. Это не только подменяет необходимость действия сентиментальными всхлипами, это искажает наше отношение к войне, понимание ее смысла. У нас, в США, многие сомневаются, что нам следовало вмешиваться в эту войну. Такое отношение, насколько я вижу - по крайней мере, отчасти - вызвано сочувствием косовским жертвам без понимания того простого факта, что Милошевич как раз и хотел этих беженцев - ради них и война была затеяна.

Чудовищность положения беженцев в современном мире подводит к мысли, что вместо безоглядного сочувствия к несчастным нам следовало бы сосредоточиться на поиске решений проблемы - и не только в Косове. Сейчас, по существующей оценке, в мире насчитывается от 23 до 37 миллионов беженцев. Из них по крайней мере 12 миллионов униженных и оскорбленных ищут убежища на родине (в таком положении до недавнего времени находились и косовские албанцы). В то самое время, когда мы утирали слезы, глядя на лагеря беженцев в Македонии, в Замбии 17 тысяч неистовствовавших конголезских беженцев разоряли поля кукурузы и маниоки в окрестностях приграничного города Капуты. Более 50 тысяч беженцев из Анголы и Конго (Браззавиль) искали спасения в западных областях Демократической республики Конго (Киншаса), а в Катманду возобновились переговоры о репатриации осевших в Непале ста тысяч беженцев из Бутана.

В Танзании находится более 230 тысяч беженцев из Бурунди, Конго и Руанды. Руандийцы в настоящее время рассеяны по четырнадцати африканским странам. На севере Чехии (Чрвены уезд) нашли прибежище несколько сот беженцев из Армении, Афганистана, Румынии и Болгарии. Палестинские беженцы по-прежнему живут в лагерях в Иордане, Ливане, на Западном берегу Иордана в Израиле и в Газе. В Гамбии живет 5490 беженцев из Сьерра-Леоне и ожидается еще 3567 беженцев из Сенегала. В Афганистане находятся беженцы из Таджикистана, в Таиланде - из Бирмы и Камбоджи, в Иране ищут прибежища курды из Ирака. Германия приняла около 350 тысяч человек из бывшей Югославии, Иран - около 700 тысяч из Афганистана.

Но это, что называется, прямые беженцы. А ведь есть еще те, кто спасается от преследований в пределах своей страны: например, в Руанде (западная часть которой, Киву, некогда принадлежала Заиру), в Уганде, Индонезии. Вспомним, что Гонконг провел принудительную репатриацию беженцев из Вьетнама. Там, где нарушаются права человека, где возникают непримиримые религиозные противоречия, где политические проблемы решаются с применением оружия, там - жди беженцев. Вспомним, что евреи живут как на пороховой бочке в Москве, Петербурге, на Кубани, в Латвии и Белоруссии. Вспомним и то, что по мере нарастания числа беженцев в мире сокращается число мест, где они могли бы укрыться. Багамские острова (и США) отказывают в пристанище беженцам с Кубы, Бангладеш - беженцам из Бирмы; Того, Гана, Кот-д'Ивуар - беженцам из Либерии; Турция - иракским курдам. В стране, провозгласившей некогда: "Вручи нам своих бедных..."¹, мы, американцы, десятилетиями не можем договориться о въездных квотах для эмигрантов. Это и понятно: мы знаем, как тепло примут косовских беженцев наши соотечественники, корейские бакалейщики и доминиканские водители такси.

Причины и следствия массовых человеческих перемещений уяснены не вчера, однако мы все еще склонны воспринимать каждое бедствие как событие изолированное. Именно это происходит, когда общественное сознание подменяет политические кризисы гуманитарными. Такой подход делает, по меньшей мере, весьма странными современные правила ведения войны, переусложняя их нравственную подоплеку. Наблюдая, как в ходе недавних происшествий стороны выясняли, кто подверг бомбардировке поезд или конвой (и чей это был поезд или конвой), я спрашивал себя, многие ли генералы в ходе Второй мировой войны готовы были принести извинения за жертвы среди гражданского населения, скажем, Лондона или Дрездена.

Невозможно не умиляться тому, насколько распространено представление, будто всемирная проблема беженцев совершенно не связана с политикой. Это представление как нельзя лучше играет на руку самым злокозненным из вождей планеты (особенно в наши дни, когда новости мы получаем тотчас). В самом деле, поглощенные образами человеческих страданий и мыслями об оказании помощи страдающим, мы с готовностью отвлекаемся от вопроса о причинах этих страданий. Возьмем мемориальный музей мира в Хиросиме. Все стенды и экспозиции повествуют об одном: о жертвах бомбы. Картины перед вами предстают ужасные: тень человека, отпеченная на стене радиоактивным излучением, лица, лишенные кожи, и еще многое. Но не ищите в музее хоть малейшего упоминания о Перл-Харборе. Создается впечатление, что бомба была этакой космической катастрофой, никак не связанной с историей. Именно этот взгляд весьма распространен в Японии.

Я и в мыслях не имею преуменьшить физические или психические страдания беженцев. Они подчас ужасны. Тут и разлука с близкими и друзьями, и вина (иных ведь принуждали к доносительству на близких), и горечь от утраты имущества, и полная растерянность, и страх перед будущим, от которого с полной определенностью можно ожидать только новых потрясений. А вместе с тем тут, если копнуть глубже, часто обнаруживаются проблемы не столь очевидные. Возьмем район Кигома в западной Танзании, где 19 процентов всех беременных женщин больны сифилисом. Только в одном из районов Танзании, где, как мы слышали, нашли убежище гонимые из Конго и Бурунди, было зарегистрировано 250 изнасилований.

Мне довелось наблюдать и изучать подобные ужасы в течение 18 лет. Едва ли не самый страшный пример сиротства и утраты близких я видел в Судане. Это была Босния наоборот: этнические чистки там проводило мусульманское правительство. Там 400 тысяч (!) мальчиков бежали на юг, оставляя за собой убитых или попавших в рабство родителей и сестер. Этот библейский исход подростков стоил жизни тысячам; мальчики умирали от голода и болезней, становились добычей хищных зверей, тонули в разлившихся реках. Но я не нашел у этих несчастных ни тени гнева или ненависти. Когда я посетил созданный для них лагерь, они спешили всячески услужить мне, притом даже в ущерб своему удобству. Свои истории они рассказывали спокойно и с большим достоинством. Скорбь сквозила только в их молчании.

Но имеются и другие примеры. В начале 1980-х мне довелось посетить лагеря ООП в Ливане. Это были наполовину лагеря беженцев, наполовину военные лагеря, готовившие молодежь к ведению партизанской войны. В 1981 году, в гонконгском лагере, я беседовал с интернированными вьетнамцами; среди этих беженцев преобладали задиристость, скука, раздражение и гнев, а среди подростков - и ярость. Я по сей день вижу перед собою мрачные лица двух мальчиков, неподвижно глядящих за окна лагеря. Эти двое напоминали затравленных индейцев за минуту до гибели, и не только тем, что были обнажены до пояса, а именно последней решимостью отчаянья в их глазах.

В 1994 году я был в Танзании, на границе с залитой кровью Руандой, где племя хуту уничтожило 200 тысяч человек племени тутси. Палаточный город возник за одну ночь и напоминал лагеря в Македонии. В нем представители тутси жили бок о бок со своими убийцами. Я говорил с теми и с другими: с запуганными тутси и с молодыми хуту, ничуть не скрывавшими, что они намерены довести до конца свое дело, начатое в Руанде. Я спрашивал себя: что могло бы их объединить? Ответ вскоре явился. Однажды в полдень сорвалась с привязи и убежала корова. Лагерь, в котором еще минуту назад стояла мертвая тишина, взорвался криками и воем. Общими тутси и хуту усилиями животное было поймано и растерзано на куски.

Живее всего перед моим мысленным взором стоит лагерь Хао-и-дан в Таиланде, на границе с Камбоджей. В 1981 году там, на сорока акрах, было сосредоточено 40 тысяч беженцев (а до этого их число доходило до 120 тысяч). Не сомневаюсь, что и сегодня камбоджийцев преследуют кошмары - столь жуткие испытания выпали этому народу. Одна девочка, попавшая в лагерь в возрасте восьми лет, в течение целого года не могла вымолвить ни слова, когда же заговорила, рассказала, как солдаты Пол Пота заставляли детей гильотинировать других детей, пойманных при попытке к бегству.

В постиндустриальную эпоху толпы бездомных представляются вещью невозможной, недопустимой, а между тем они - реальность. Представители всех этих народов и племен, не исключая и беженцев из числа кровожадных хуту, были выброшены из жизни - с тем, чтобы скитаться, как древние иудеи, в пустыне, созданной для них другими. Не сочувствовать им немыслимо. Все беженцы страдают одинаково, в одинаковой мере беспомощны и беззащитны; страдание каждого из народов и племен несет в себе своеобразную красоту отчаянья, на которую невозможно не отозваться сердцем. Но есть и еще нечто, общее для всех беженцев: они - живое воплощение чьей-то политики, чьих-то умыслов. Можно сколько угодно называть Косово народной трагедией (и даже нельзя назвать это иначе), но для будущего планеты было бы куда целесообразнее определить все это как успех сербов².

Можно сказать, что Милошевич и прочие фальшивые народные вожди во всех уголках планеты, одержимые ложной идеей своего особого предназначения, для того только и живут, чтобы плодить беженцев; это и есть их предназначение, их призвание, их политика. Отправить своих врагов в вечное изгнание, скитание по человеческой пустыне - значит лишить их племенной индивидуальности, устранить как человеческую общность. Целям этнической чистки это служит лучше, чем физическое уничтожение. Те, кто затевают этнические чистки, на словах всегда пекутся о спокойствии своих (очищенных) народов, на деле же всегда хотят анархии, которая развязывает им руки. Они всегда не прочь, чтобы эта анархия перекинулась и в соседние страны. Чем больше беженцев, тем больше давления на мировую общественность - и тем больше возможностей увеличить хаос, а там - ловить рыбу в мутной воде.

Никто не спорит: беженцы - колоссальная проблема, но большая ошибка видеть в них прискорбный побочный продукт политических амбиций. К ним, к беженцам, эти амбиции и сводятся, в них и воплощены. Верховный комиссар по делам беженцев при ООН выпустил документ под названием "Программа действий", где предложены поистине благородные решения проблемы. Человечеству советуют "искоренять бедность", "созидать мир", "помогать становлению демократии"; имеются и другие стоящие мысли. Я всей душой стою за искоренение бедности, но мне сейчас кажется, что существует только один путь решения проблемы беженцев: наказывать тех, кто эту проблему создает и на ней наживается. Иначе более благополучным странам планеты придется все чаше решать, что для них приемлемее: больше беженцев или больше могил. Над такой дилеммой уж точно впору всплакнуть.

The New Republic, May 10, 1999
Перевод Юрия Колкера

Примечания:

¹ Неточная цитата из стихотворения Эммы Лазарус, начертанного на пьедестале нью-йоркской статуи Свободы (Give me your tired, your poor┘).

² Статья опубликована в мае 1999 года.