Вот еще одно истолкование конца СССР в силу личных заслуг толкователя. От загадки 1991 года все объяснители открещиваются одним из двух способов:

1) Приговор Истории, или Суд Божий (провиденциальная номинация) и
2) Сверхдиверсия (номинация конспирологическая).

Версия Лефевра относится ко второй номинации, которую автор расширил за счет первой, придя к подварианту: Принудительная Реморализация. И вдруг зеркало треснуло: охотничий рассказ ренегата-прогрессора оборачивается леденящей догадкой об истинной подоплеке нынешних бед.

Объединяя преимущества противоречивых вариантов, Лефевру трудно было уйти и от сложения их недостатков.

Оставим без спора тезис об однородности советской системы как субъекта - опровержимый биографией самого Лефевра, интеллектуально сформированного в СССР и неплохо помозговавшего на оборонные программы Империи Зла до того, как начать действовать в интересах "морали Один".

Оставим на совести Лефевра утверждение о том, что в СССР насилие над личностью не рассматривалось как зло - с чего бы тогда возникла мощная система запрета прямой речи и точных именований, известная как "двоемыслие", со стоящими на страже Отделом пропаганды ЦК и Пятым управлением КГБ СССР? Советская система куда более чувствительна ко лжи и подмене слов, чем латиноамериканские диктатуры: узаконенное право огласки, как выяснилось, бьет русский коммунизм наповал. Один только страх слов запретил Политбюро пойти на необходимые военно-стратегические и технологические реформы корректировки, обычные для всякой другой диктатуры.

Оставим без критики и прямые передержки Лефевра, простительные в докладной Рейгану (в СССР "нет самого понятия прав человека... вместо него "права и обязанности"), - препятствием правосознанию в старой России и в СССР была русская версия права-"справедливости" - массовая идея, остающаяся и по сей день плохо совместимой с правовой свободой.

Впрочем, в схеме Лефевра попросту отсутствует массовый носитель той самой "морали Два", которую так славно (и поделом!) клеймит Лефевр. Вот тут и вопрос: сопровождался ли вообще крах СССР какой бы то ни было массовой реморализацией? Или с 1986 года и по сей день мы наблюдаем ряд судорожных дарвиновских реакций? Своего рода фаталистический оппортунизм: учись квакать, не то проиграешь!

И пренеприятнейший вопрос: какой моральной природы на самом деле оказалась та особь, которая выжила и спаслась?

В рамках адского - или христианнейшего (по мнению Юрия Шрейдера) - плана Лефевра администрацию Рейгана следовало рассматривать как сперматозоид-носитель "морали Один", а советскую администрацию - как атакованную тем яйцеклетку "морали Два". И тут уместен вопрос: а не искала ли сама "мораль Два" повода быть "обманутой", чтобы выжить уже в качестве морально близкой победителю?

Интересно - Лефевр вообще не озабочен вопросом о мотивации и логике тех шагов противника, которые были вульгарно выгодны США (еще раз "мораль Два"!). Он так и формулирует: помочь советскому лидеру обмануть страну (вторая этическая система?). Допустим, страна обманулась. Это успех "игрока Один", но при чем тут "мораль Один"?

Отсюда - восторги насчет Рейкьявика с заявкой на соавторство древней военно-дипломатической уловке, именуемой "коридор спасения" - когда загнанному в угол, но все еще опасному партнеру помогают изобразить сдачу как победу. (Описание этой тактики со времен Геродота и Аристотеля составляет неотъемлемую часть руководств по технике переговоров.) Но симулированная капитуляция не есть покаяние, не есть осознание истины или вины, а лишь расчетливый бросок в объятия "историческому победителю" - тот самый компромисс со злом, который, по Лефевру же, составляет интимнейшую суть "морали Два"! Да, мы превратились в "морально близких" Западу, но по случайности ли одновременно с этим мы стали братвой?

От естественных ли причин или подло убитый, СССР умер во сне. В декабре 1991 года было символически аннулировано государство, которое затем тихо, без лишнего шума изъяли из обращения.

Теперь уже ясно, что этот вид смерти - морально и интеллектуально опаснейший. Безболезненность государственной эвтаназии лишает наследников чувства рубежа. Выморочное бесплатное наследство - ампутация долга и вины разом - скользкая почва для новой политики и для другой экономики.

Перестройка начиналась в нечистом сознании советских элит, типа "идеей не проживешь", "бить мужика рублем, а хорошо бы - и безработицей", "штаны-то у буржуев получше!", "пусть воруют - лишь бы не резали". И навстречу этому-то сознанию (мораль которого известна из афанасьевского собрания русских сказок) двинулся рейгановский Запад, подмигивая: истинно - и штанцы хороши, и добра поболе!

Мне так и слышится звонкий радиоголос Никиты Сергеевича, говорящего с трибуны: "Коммунизм прекрасная вещь... - ну, а как насчет того, чтобы его еще с одной стороны маслицем намазать? А? Не вкуснее ли будет?!" - и делегаты съезда, повскакав, бурно аплодируют историческому компромиссу. Скоро грянет гимн братве - куплетом из Бродского: "...Но ворюги мне милей, чем кровопийцы".

Люди Флинта песенку поют!

Любопытнейший рассказ Владимира Лефевра подводит к секретной истории предперестройки, к ее протозамыслу - компендиумом которого стал сборник "Иного не дано!". С этим заклинанием на устах советское двоемыслие бежало от неминучей смерти и спаслось: из уважения к повествователю назовем это переходом Лефевра. Двоемыслие прорвало слабеющие большевистские табу - и полностью табуировало сознание реальности, равно сознание идентичности вообще.

Родилась речь братвы, замкнутая в набор рассогласованных утверждений - "мораль Один дробь Два", неуязвимое реформ-вранье, обслуживающее субъекта, не давая задуматься, врешь ты или не врешь. Перверсивный субъект обеспечивает себе бесконечную полезность автоманипуляции; обманутый обманщик открыл в своем состоянии новую, нелокковскую, выгоду.

Признания Владимира Лефевра станут ценным вкладом в историю и метафизику новой русской братвы.