 |
 |
|
 |
|
|
|
|
 |
    |
9.12.98 |
 |
 |
|||
 |
 |
 |
|||||
 |
 |
   |
|||||
|
 |
|
|
|
|
||
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
9.12.98 |
|
|
|||
|
|
|
|||||
|
|
|
|||||
|
|
|
|
|
|
||
Размышления после Всемирного философского конгресса
Михаил Эпштейн
russmne@emory.eduПайдея. 20-ый Всемирный философский конгресс
Бостон, 10-16 августа, 1998В Бостоне состоялся двадцатый по счету Всемирный философский конгресс, который, как правило, происходит раз в пять лет. Предыдущий (1993 был в Москве, следующий (2003) состоится в Стамбуле. Мне хотелось бы поделиться размышлениями не столько о самом конгрессе, сколько о той ситуации в современной философии, которую он зафиксировал как предмет растущей профессиональной заботы.
Столь грандиозное собрание философов - одних только докладчиков было примерно 2500 - последнее в нашем веке. Поэтому на конгрессе прозвучала необходимость для философии как-то оправдаться перед человечеством за самоизоляцию этой профессии, характерную для ХХ века, когда философия ушла в языковые игры, в критическое самосознание своих дисциплинарных границ, которые не позволяли ей содержательно высказываться о мире. Однако такой попятный ход философии в свои узко-специальные пределы освободил простор для неистового философского дилетантизма. Если, скажем, в Кембридже философия пряталась в лабиринты языка, то в Кремле она объявляла своей задачей пересоздание мира. В этом смысле Кембридж и Кремль заочно сотрудничали: с одной стороны, мир вычитался из философии, поскольку она не могла его познать; с другой - прибавлялся, поскольку философия должна была его преобразовать. Кстати, новейшие архивные данные выявили, что светило кембриджской школы и горец под кремлевской звездой находились между собой не только в опосредованной связи, как выразители философского аналитизма и активизма, но и в непосредственных политических сношениях: Людвиг Витгенштейн, оказывается, был агентом Кремля, организатором знаменитой кембриджской пятерки шпионов, самый известный из которых - Ким Филби. В награду Витгенштейну была предложена кафедра марксизма-ленинизма в Казани...
Конгресс встал перед задачей определить выход из философского тупика ХХ века: направо пойдешь - атомарные факты, логический позитивизм, аналитизм, деконструкция, разнообразные формы критики философского языка; налево пойдешь - философия правого дела, борьба за мир(оздание), марксистские, фашистские, экзистенциалистские, национально-революционные варианты философского активизма. Очевидно, что когда половина человечества пострадала от философских затей, стала жертвой мироспасительных утопий, а другая половина человечества ничего не хочет знать о технических тонкостях самоанализа философского языка, философия находится в положении между молотом и наковальней, между проклятием Востока и равнодушием Запада. На исходе века пришла пора подумать о каких-то других философских стратегиях, понятных и полезных человечеству.
Словом-символом конгресса была "пайдейя", что по-гречески означает гармоническое развитие: конгресс проходил под лозунгом философии как средства образования человечества. Сложность, однако, в том, что философия к концу ХХ века утратила то чувство собственного достоинства, достоинства универсального разума, которое позволяло бы ей хоть кого-то учить и образовывать. Современная философия - это скорее кающаяся грешница, которая не верит самой себе и тем меньше способна вызвать доверие у нефилософов. Западная философия испытывает комплекс вины перед теми социально-этническими группами и культурными традициями, которые когда-то оказались в стороне от западного канона, - и отрекается от своих былых претензий на универсальность, от самих понятий "человечества", "истины", "реальности", "объективности"... Как заявил первый оратор на первом пленарном заседании конгресса, афро-американский философ Луциус Аутло (Lucius Outlaw, США), человечество - это пустая фикция. Изучая философию в американских университетах, Луциус Аутло был глубоко разочарован тем, что списки требуемой литературы включали только белых мыслителей и тем самым накладывали негласный запрет на изучение черных мыслителей (их имена не были упомянуты в выступлении).
Если человечество - пустая фикция, то и философия должна делиться на белую и черную, мужскую и женскую, по признаку пола или цвета кожи. Боюсь, что этим же аргументом, ведущим к сегрегации всей культуры, легко могут воспользоваться и те, кого профессор Луциус считает своими оппонентами, - белые расисты. Если человечество - фикция, тогда на чем же основан его, да и всякий протест против господствующей культуры, законно обслуживающей интересы сильного большинства?
В этом - удивительная парадоксальность современной западной мысли, которая как будто не вполне осознается даже такими великолепными профессионалами, как Марта Нуссбаум (Martha Nussbaum, США), также выступившая с докладом на первом пленарном заседании. Известная специалистка по античной философии и зажигательный лектор по современным гуманитарно-политическим вопросам, она напомнила о том, что в основе общественной пользы философии лежит сократический принцип сомнения, диалектического спора, хитрой рефлексии, подрывающей власть господствующих мнений. Но как может философия быть сократической, если и сама Нуссбаум, и большинство ее либеральных западных коллег считают, что не только философия, но и любая наука, любое знание есть всего лишь социальная конструкция, отражающая волю и интересы определенной группы людей? На что будет опираться критика господствующих мнений, если философии по определению не дано выйти за пределы мнения и стать знанием?
Мне вспоминается многолетняя дискуссия по вопросам теории доказательства (evidence) в авторитетнейшем журнале Critical Inquiry, где большинство американских ученых и методологов сошлись на позиции конструктивизма: доказательства подбираются под заведомую теорию, а не отражают факты. В ходе этой дискуссии известный биолог-теоретик Левонтин (R. C. Lewontin) высмеивал Лысенко - и одновременно призывал свою науку следовать завету Маркса не объяснять, а изменять мир. "Или вы всерьез воспринимаете одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе - или нет". 1 Даже Маркс не был настроен столь решительно, как Левонтин, поскольку имел в виду все-таки философию, а не биологию. Но если Левонтин прав и теория сама конструирует желательные свойства своих объектов, то в чем же принципиально ошибался Лысенко? Тотальный конструктивизм исключает возможность конструктивной критики какой-либо ложной теории и не позволяет объяснить механизм смены и улучшения теорий.
Долой объективность - и да здравствует солидарность: этот неопрагматический лозунг, выдвинутый Ричардом Рорти, характерен для многих течений в современной американской мысли. Но если критерий истины, точнее, заменяющий истину критерий - солидарность, то какое же место в обществе может отводиться сократической рефлексии и спору? На что опереться альтернативе, если господствующему мнению можно противопоставить лишь другое, столь же субъективное мнение? Жертвуя категориями истины и универсальности, философия лишает себя критической роли в обществе, перестает быть сократической и становится идеологией, обслуживающей интересы большинства или меньшинств.
Универсальное - это и есть самое взрывчатое, самое оппозиционное, бросающее вызов всем устоявшимся канонам, как господствующим, так и рвущимся к власти. Философия может быть по-настоящему критической, только если она отказывается отождествлять себя с каким-то частным порядком или интересом, если она проникнута духом критической универсальности.
Разумеется, философии ХХI века еще только предстоит выработать критерии критической универсальности, отличая ее и от универсальности старого, докритического образца, и от критичности посткантовской философии, подорвавшей значение универсальности. Универсальность докритической эпохи исходила из категории тождества в двойном смысле, предполагая 1) самотождественность разума и 2) тождественность разума и законов действительности. Критическая эпоха научила нас мыслить категориями различия, представила фундаментальное разнообразие исторических и национальных разумов и непрозрачность действительности для разумного постижения. Но результат критического ограничения разума - гибель универсальности - чреват такими вспышками расизмов, фундаментализмов и всяческих самодовольных -измов, получивших от постмодерной философии патент на благородство, что нынешние либеральные обличители "общечеловеческих фикций" и проповедники "многокультурия" могут ужаснуться вполне нелиберальным выводам, которые ХХI век сделает из их теорий. Сейчас насаждается вирус той гордыни - каждая культура прекрасна и самодостаточна, любая туземная словесность имеет своих Шекспиров,- которая в следущем веке, как в пророческом сне Раскольникова, может привести к эпидемии, истребляющей человечество. "Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина..."
Сейчас самое время понять, что критическая эпоха ведет не к отмене, а к расширению понятия универсальности, которая уже не сводится к тождественности, но не сводится и к различию, а представляет следующий этап: построение новых, трансрациональных и транскультурных общностей на основе самокритики разумов и культур, осознания ограниченности каждой из них. Суть не в том, что каждая культура совершенна и самодостаточна, а именно в том, что каждая культура несовершенна и недостаточна, нуждается в выходе за собственный предел. Каждая культура имеет огромный запас возможностей и желаний, которые могут быть реализованы лишь в общении с другими культурами. Эта недостаточность каждой исторической культуры и есть место возрождения универсального, после того как оно было убито критической рефлексией об относительности культур. Универсальное в таком посткритическом измерении - это пространство взаимных уступок и недочетов, а не торжество всеобъемлющей правильности. Каждая культура не есть вполне то, чем она могла бы и хотела бы быть - и вот в этом сослагательном наклонении восстанавливается та универсальность, которая не могла состояться в изъявительном наклонении, как действительность всеобъемлющего разума.
Мне представляется, что российская философия могла бы активно участвовать в этом построении критической универсальности, опираясь на свой огромный исторический, еще мало отрефлектированный опыт. Обычно перед российской философией ставится дилемма: либо упорствовать в своей русскости, в своих соборно-утопических, преобразовательно-космистских дерзаниях и сильных умозрениях; либо oсвоить международный профессиональный язык, формируемый сейчас в основном американцами и французами, включиться в общедисциплинарные дискуссии и забыть о "национальных" подходах, сбросить тяжелый, косноязычный пласт каратаевского своемудрия. На конгрессе в выступлениях россиян полностью преобладал международно-профессиональный подход, "русская идея" почти не звучала.
Между тем западная философия, как мне представляется, остро нуждается в трезвом осмыслении российско-советского опыта изнутри, в посткоммунистической перспективе. Многие идеологические движения, поднимающие бурю в американских гуманитарных науках, живо напоминают предреволюционную и постреволюционную атмосферу в России 1910-1920-х годов. Комплекс кающегося интеллигента, самоотрицание интеллекта, стремление полностью интегрировать его в материальную жизнь, подчинить академическую науку социальным интересам, сделать ее "партийной"... Воинствующий детерминизм, который даже в СССР уже в 1930-е годы осуждался как вульгарный, в Америке 1990-х охватывает самую утонченную интеллектуальную прослойку, которая распространяет признаки идейной завербованности на расу, этнос, пол. Расовое происхождение или половая принадлежность всецело определяют идеологию данного автора или текста. Научные, эстетические, религиозные вопросы есть, прежде всего, вопросы политические. Язык, текстуальность, система знаков, культурные институты и символы - все это орудия борьбы за власть, средства политического господства...
По мысли Мишеля Фуко, "интеллектуал определяется трояко: во-первых, своей классовой позицией (как мелкий буржуа на службе капитализма или как "органический" интеллектуал пролетариата); во-вторых, условиями жизни и работы (область исследования, место в лаборатории, политические и экономические требования, которым он подчиняется или против которых бунтует в университете, в больнице и т.д.); наконец, спецификой политики истины в наших обществах." 2 Иными словами, интеллектуал определяется политикой во-первых, во-вторых и в-третьих. "Нет знака или мысли о знаке, которые были бы не о власти и не от власти," - пишет Жан-Франсуа Лиотар. 3 Фредрик Джеймисон сетует, что в эпоху постмодернизма всякая невинность культуры утрачена и "невозможно вынести культурный акт за предел массивного Бытия капитала, туда, откуда можно было бы атаковать капитал." 4
Подобно тому, как над постсоветской Россией витает - и все никак не может воплотиться - призрак капитализма, так над современной Америкой витает - и тоже не может материально воплотиться - идеологический призрак коммунизма.
Коммунизм - это то "иное", по отношению к чему самые авангардные элементы американской интеллектуальной элиты определяют себя, ступая след в след российской интеллигенции начала ХХ века.
Российская мысль конца ХХ века уже оставила далеко позади себя тот опыт тотальной идеологизации и политизации, который все еще прельщает какими-то неизведанными соблазнами самораспятия западную мысль. Если Запад далеко опередил Россию в экономическом развитии и глядит на нее из будущего, то в идейном развитии Россия, пережившая коммунизм, может глядеть из будущего на Запад - и предупреждать его об опасностях счастливого восхождения на край пропасти. Возможное участие постсоветских философов в интеллектуальной жизни Запада можно было бы в какой-то степени сравнить с участием западных специалистов в переходе постсоветской экономики на капиталистический путь. У одних есть положительный опыт работающего капитализма, у других - разрушительный опыт победоносного коммунизма, и два эти опыта вполне уравновешивают друг друга на весах ХХ века, потому что без одного не было бы другого, без отрицательного урока коммунистической идеологии не было бы положительного урока капиталистической экономики.
Поскольку идеология в Советском Союзе была первичной, а экономика - вторичной, то и фигура мыслителя-постидеолога в современной России могла бы разворачиваться симметрично по своей значимости фигуре западного бизнесмена и, во всяком случае, представлять первостепенный интерес для противоположной части света. В этой постидеологической и посткоммунистической ментальности, которая из глубины исторической саморефлексии рассеяла бы многие из современных прогрессистских иллюзий и подорвала бы доверие к идеям социологизма, политикализма и прочих редукционизмов, могла бы проявиться столь нужная Западу самобытность новых российских мыслителей. Это и был бы их вклад в критическую универсальность, как готовность всякой культуры преодолевать свой партикуляризм, свою идентичность и локальность. Из этих многонаправленных преодолений, транс-грессий и может родиться философская идея кон-грессии как схождение разнородных и равно недостаточных интеллектуальных традиций, критически преодолевающих свою физическую массу, инерцию своих расовых, этнических, социальных, сексуальных детерминаций.
Таковы мысли, навеянные последним философским конгрессом ХХ века, - и переходящие в надежду, что первый конгресс ХХIвека будет философским раскрытием самой идеи кон-гресса как сократической, трансгрессивной и мыслящей себя универсальности.
Примечания:
1 R. C. Lewontin, "Facts and the Factitious in Natural Sciences", in "Questions of evidence : proof, practice, and persuasion across the disciplines ", edited by James Chandler, Arnold I. Davidson, and Harry Harootunian. Chicago : University of Chicago Press, 1994, p. 507.
|
 |
 |
|
|
|
|
|||
|
|
| © Русский Журнал, 1998 |  |
russ@russ.ru |