Борис Дубин. Анри Мишо. Поэзия. Живопись.


				8.04.1998

Поэзия. Живопись

Анри Мишо

М.: Рудомино, 1997. - 158 с.

Незнакомое принято объяснять через привычное. Но много ли отечественный читатель знает о французской поэзии после, скажем, худо-бедно переведенного Аполлинера, а зритель - о французской живописи за пределами уже открыточных Пикассо, Модильяни, Шагала? Иногда новую фигуру опознают по-другому: через ее связи, близких, соратников, - но как быть с Мишо, всегдашним "одиночкой" в поэзии и "дилетантом" в пластике, воззваний и манифестов не подписывавшим, к группам и кружкам не примыкавшим, прямых художественных наследников не оставившим? Опора музейных гербаризаторов от искусства, классификация вчерашнего, общепризнанного и беспроблемного дает тут явную трещину.

В этом смысле инициаторы выпущенного в июле издательством "Рудомино" первого на русском языке сборника Мишо "Поэзия. Живопись" стояли, кажется, перед неразрешимой задачей. Как представить еще неведомое и к уже заученному несводимое? Скажу сразу, что они через эту задачу - а иначе с неразрешимыми задачами, видимо, и нельзя - перешагнули, не став, как это зачастую практикуют, "первоначально знакомить", "вводить в обиход" и "делать скидку". Теперь еще и книга его избранного, включая посвященный рисункам душевнобольных отдельный цикл "Помраченные", и высказываний о нем крупных писателей Европы, США и Латинской Америки от Андре Жида до Хорхе Луиса Борхеса и Октавио Паса, от Эмиля Мишеля Чорана и Пауля Целана до Ива Бонфуа, Жана Старобински и Жака Дюпена; добавлю, что ряд фрагментов из сборника опубликовал в июньском номере журнал "Иностранная литература", сопроводив многочисленными иллюстрациями.

В "Иностранке" тридцать лет назад несколько стихотворений Мишо и были впервые напечатаны на русском в переводах Вадима Козового. Сверим часы: в Европе в том же 1967-м увидела свет первая зарубежная монография о творчестве Мишо (французская, книга Рене Бертеле, вышла в сорок девятом) - том немецкого исследователя Курта Леонхарда; что до переводов, то самую, может быть, известную вещь Мишо "Варвар в Азии" Борхес выпустил на испанском сразу же после ее публикации, уже в 1934-м, а на следующий год встретился и сдружился в Буэнос-Айресе с самим автором... Но вернемся в наши палестины. Спустя пять лет вышел томик "Из современной французской поэзии" столичного издательства "Прогресс" с подготовленной тем же переводчиком подборкой Мишо (рядом с Кено, Тардье и Шаром: все еще были живы!) и статьей о нем Самария Великовского, ныне покойного. Потом - еще через два десятилетия - антологическая страница с эссеистикой Мишо появилась в газете "Сегодня" (и она в 1994-м была еще воистину жива). Вот, собственно, до последнего дня и весь русский Мишо, - согласимся, немного. "В России надо жить долго..."

Между тем во Франции, в Европе, вообще на Западе (при том, что и эхо поэтического слова, кажется, слабело, и поэзия в целом, говорят, мельчала, и ажиотаж вокруг многих предшественников и современников Мишо в литературе - Валери и Сен-Жон Перса, Элюара и Арагона, Кокто и даже Шара - заметно стихал), нешумная известность и непогрешимый авторитет Анри Мишо год за годом росли.

Что же мешало нашим здешним переводчикам, прославленной "школе советского поэтического перевода"? Малозаметный для самих себя - групповой, уже практически анонимный - литературный конформизм, накатанные, индивидуально почти неощутимые привычки мысли, ходы слова. "Школа" ведь и возникла на переводах "высокой классики" и при любой возможности охотно в них уходила, даже и по экономическим соображениям - издания, тиражи, собрания сочинений и прочие более-менее надежные перспективы. Но, главное, тут было на что опереться в собственно литературном смысле: старые отечественные образцы, языковая и стиховая норма, апробированные ресурсы выразительности - словари диалектизмов и просторечий (вот когда расцвел переводческий, да и писательский культ Даля!). Плюс наработанные, "твердые" типы поэтики - пластическая живописность, этакая возрожденческая или парнасская "чеканность"; разрешенные в сатире лихой гротеск и "соленое" словцо; как бы "прямое", а на деле вполне шаблонное эмоциональное переживание в лирике...

Современность с ее "открытой" жанровой природой текста, раздвоением, зыбкостью, а то и полным исчезновением привычного "образа автора", борьбой против какого бы то ни было "готового" языка, постоянной провокацией читателя, ставкой на обострение авторских с ним взаимоотношений, призывом, что ни говори, к довольно некомфортному испытанию непривычных, зачастую нестерпимых пределов опыта, мысли, воображения - все это по большей части оставалось за пределами общепринятой литературной оптики. Не в чести, понятно, была и поэзия духовного поиска (а Мишо - веха именно этой традиции). На новацию, пробу, эксперимент и сами переводчики, и их редакторы, издатели решались крайне редко...

Что отделяло Мишо от сверстников, современников, даже друзей? Что снова и снова, безостановочно гнало его от разрыва к разрыву? Разрыву с собой, близкими, страной, домом, с уже написанным и нарисованным давно, вчера, только что и с уже налипшими на сделанное толкованиями (сам о себе накануне шестидесятилетия он писал: "Любимое занятие - побег... Образ жизни, он же предел желаний - быть не здесь, всегда и во всем не здесь, другим".)? Я бы указал тут - по необходимости бегло - на три узловых момента, а за подробностями отослал бы к текстам Мишо и писавших о нем в уже упомянутой русскоязычной книге.

Первое - как будто бы невероятное для поэта, неистребимое сознание своей никчемности. В тех же заметках накануне шестидесятилетия Мишо пишет о собственном детстве: "Стыдится окружающего, всего окружающего, всего - сколько себя помнит - окружавшего; стыдится себя самого, стыдится, что не стал собой; презрение к себе и всему, что знает".

Понятно, что и отстраненное "он" в рассказе Мишо о себе не случайно. Другая не дающая ему покоя сила - чувство своей неадекватности, неравенства, даже непринадлежности себе. К бесперебойному бегству его, мне кажется, толкал страх перед повторением уже пройденного, когда ловишь себя на чисто механическом исполнительстве, которое фактически делает тебя "чужим", пассивным заложником твоего же поселившегося в тебе и невыносимо-пустого, пошлого двойника. Отсюда, кстати, непригодность для Мишо любой эстетики подражания-отражения: роман характеров, психологическая драма, жанровая картина. Его просторы - всегда внутренние ("Внутренняя даль", "Внутреннее пространство" - названия лишь нескольких из его самоуглубленных книг). Его земли - всегда чудотворные (атласы незнаемого от фантастической "Заколдованной страны", Великогарабании, Мейдоземии и Поддемы ранних сборников до "убогих чудес" из трех зрелых отчетов о специально предпринятом наркотическом опыте). Его жанр - всегда "поверх барьеров" ("стычки", "выхлест", "переход" переплескиваются у него в книгах с одного титульного листа на другой).

И последнее: ко всему прочему, Мишо подстегивает неисцелимая вечность художнической неудачи, чувство очередного краха, нового - в который раз! - приближения к желанной цели и нового - опять! - поражения перед лицом замысла. "И, рассвирепев от того, что не могу их удержать, - признается Мишо-живописец в расцвете сил, - я остервенело кидаюсь на бумагу и полосую ее помарками, пока не оказываюсь перед чудовищной и безнадежной мазней, которая в сотнях копий за десять лет и сделала меня так называемым художником.

Ну уж нет! В бешенстве и слезах я отбрасываю прочь проклятую самозванку, а ускользнувшее искусство снова переполняет меня неверными и горькими воспоминаниями".

Встреченный лицом к лицу крах, которому честно даешь себя уничтожить, выжечь дотла, - совершенно особый источник жизненной, образотворческой, мыслительной энергии (старинные культы и религии об этом знали!). Не о житейской скромности или, напротив, психологической уверенности в себе тут речь, не с теми здесь величинами схватка. Ближе к открытой, непредрешенной, чем угодно чреватой сути сказанного французский лирик и многогранный переводчик Филипп Жакоте, об одном из ключевых поэтических сборников Мишо "Лицом к засовам" писавший: "Мишо то превозносит "счастье непоседливой жизни, побеждающей чары зла", и благой рывок, который спасает оцепенелого человека от завороженности ужасом, скрытым под тысячей масок; то мечтает лишь об одном - наконец остановиться, почувствовать под ногами твердую землю..." И подытоживает: "Есть дорога битвы и дорога ухода. Дело не в том, чтобы легко и просто выбрать между ними или следовать одной из них. Гораздо чаще все запутано, и перед тобой - лабиринт, из которого нет никакой уверенности выйти победителем".

Борис Дубин
Полный список книжных обзоров Книга на вчера

Новости электронных библиотек