25.11.98

Шаров В.
Старая девочка

М., "Знамя", 1998, #8-9.

Карл I на эшафоте, или Возвращение Веры

Когда-то, лет уже 10 назад, по телевизору показывали неплохой фильм, скомпонованный по "Миргороду". Запомнилась такая сцена. Два героя беседуют ночью за штофом. На белой стене четко видны их тени. И вдруг мы, зрители, замечаем, что тень одного из них начинает вести себя как-то странно: ее движения то немного запаздывают, то немного не совпадают с движениями героя. Замечает это и второй собеседник. Он берет в одну руку огурец, в другую - стопку, поднимает, опускает, вращает ими туда-сюда, глядя на свою тень - да нет, вроде все нормально! Тень же первого героя совсем перестает стесняться: делает гипнотические пассы, начинает играть на скрипке - а ее хозяин продолжает тем временем, как ни в чем не бывало, сидеть за столом и плести интриги. Второй зажмуривается, встряхивает головой - наваждение не исчезает...

Именно это ощущение незаметно нарастающего и исподволь захватывающего стойкого бреда возникает у меня всякий раз при чтении романов Владимира Шарова. Автор не разбрасывается: он пишет романы о сталинской эпохе. Но называть эти романы "историческими" затруднительно даже в самом широком смысле. Ближе они к жанру фантастическому - но не к современным "фэнтези", а к старой доброй научной фантастике, где некто (главный герой) изобретает нечто, и это ведет к таким-то и таким-то последствиям; причем это "нечто", если не очень придираться к деталям, кажется почти реальным, воплотимым, оно побуждает читателей мечтать - "а что, если бы это оказалось правдой?"; ведь именно в этом, кажется, состоит неисчезающее очарование "Человека-Невидимки" или "Человека-Амфибии".

Но, в отличие от сюжетов Уэллса и Беляева, "движущей силой" сюжетов Шарова становится допущение не техническое, а историческое или социальное. Что, если бы все решения сталинского политбюро на самом деле сначала принимались, а точнее, строились-пропевались неким "тайным" политбюро-хoром; да каким хором! - из эсэров и скопцов?! (Роман "Мне ли не пожалеть"). Что, если бы сибирская община старообрядцев со времен Алексея Михайловича из поколения в поколение репетировала по ролям ("апостолы", "легионеры", "евреи") второе пришествие Христа ("Репетиции")? Речь, заметим себе, и там и там идет не об "альтернативной истории", а об "альтернативной подоплеке истории": когда в советское время на месте общины возникает лагерь, "легионеры", естественно, становятся вохровцами, "евреи" - зэками, а "апостолы" - начальниками и "авторитетами"; и к последствиям это приводит совершенно невероятным.

Подобные невообразимые зигзаги сближают романы В. Шарова с романами авантюрными в лучшем их проявлении: так, допустим, Дюма вовсе не отрицает, что король английский Карл I был казнен в 1649 году, он только "немного дополняет" этот факт; и теперь любой читатель, когда он разглядывает гравюру с изображением Карла, стоящего на коленях на эшафоте, может с удовольствием помечтать - а вдруг и правда король не молится, а шепчет сидящему под помостом Атосу о спрятанных сокровищах?

В последнем романе В. Шарова "Старая девочка" держащее сюжет "изобретение" кажется более обыденным, и потому - еще невероятнее оказываются его последствия. Тридцатисемилетняя Вера Радостина, убежденная коммунистка, жена замнаркома нефтяной промышленности, которого в 1937 году приговаривают к 10 годам без права переписки, то есть, к расстрелу (с этого роман начинается), лишившись сразу всего - мужа, троих детей, интересной работы - решает "повернуть" и начать жить назад: Вера, как было принято у них в семье, едва научившись писать, вела подробнейший каждодневный дневник; и теперь она начинает читать его от последней записи назад, причем позволяет себе читать в день запись только одного дня, а потом, не торопясь, вспоминает все остальное, что с ней в тот день происходило.

Это вызывает почему-то невероятный переполох в "органах". Невинный, на первый взгляд, эскапизм трактуется как изощреннейший контрреволюционный мятеж: что будет, если вслед за Верой и по ее примеру в прошлое начнут возвращаться все недовольные советской властью, все "бывшие", а за ними - их друзья и родственники? Казалось бы, даже если так, одолеть этот мятеж несложно: достаточно арестовать Веру и уничтожить ее дневник, без которого возврат в прошлое станет невозможен. Но на это очевидное решение неожиданно накладывает вето ни кто иной, как сам Сталин. По его мнению, "то, что затеяла Вера, вовсе не контрреволюционный мятеж и не попытка реставрации прошлого - все куда проще. После гибели мужа она осталась одна с тремя маленькими детьми, которых одной поднять на ноги очень нелегко. Вера - красивая женщина, до мужа в нее наверняка было влюблено немало мужчин, и теперь она наверняка возвращается не абы куда, а к одному из них". Верино же искусство может оказаться очень полезным для СССР. "Вот пример, - говорит Сталин. - С недавних пор мы имеем хорошие отношения с Германией. Готовимся заключить пакт о ненападении, и всем нам эта политика кажется правильной, а будущий пакт - большим успехом. Но представьте - завтра Германия рушит все договоренности и объявляет нам войну. Армия не готова, вдобавок мы в полной изоляции, без союзников, без помощи, сумеем ли мы одни противостоять врагу? А теперь, что будет, если мы освоим то, что с такой легкостью делает Радостина? Германия напала на нас, рвется к Москве, мы же в ответ тихо, не говоря худого слова, начинаем разматывать жизнь назад. И вот уже германские войска, как бы ни были они сильны, отступают, едва ли не бегут, вот снова мир, но мы на этом отнюдь не останавливаемся. Истинные намерения Гитлера для нас больше не тайна, значит, пакту с ним мы говорим решительное "нет" и подписываем соглашение с англичанами, французами и американцами".

Я выписал эту большую цитату, потому что из нее ясно видно, насколько двусмысленно, на грани фантасмагории и развернутой метафоры трактуется в романе понятие "возвращение в прошлое"; как трудно уследить, в какой момент одно превращается в другое и остатки правдоподобия окончательно заменяются буйной фантазией. Именно эта двусмысленность, необходимость постоянно быть настороже, "держит" роман, делает - или должна делать - увлекательными обстоятельные философские рассуждения и отступления автора.

Другой особенностью построений Шарова, способствующей увлекательности повествования, является то, что исторические события у него опять-таки, как у Дюма, имеют "романтическое" двойное дно: оказывается, Сталин сам давно любит Веру и надеется, что она возвращается именно к нему... Именно поэтому он ликвидирует Ежова (он стал мешать Вере двигаться в прошлое) и распоряжается собрать вместе (естественно, в лагере) всех бывших и потенциальных бывших мужей, любовников, возлюбленных, влюбленных в Веру (которые - все как один - до сих пор ее любят и ждут), чтобы они сообща помогли ей восстанавливать прошлое и не сбиваться в пути. К последствиям это распоряжение приводит настолько превосходящим всякое правдоподобие (причем рассказывается обо всем без тени улыбки!), что хочется по примеру героя того телефильма зажмуриться и помотать головой над страницей .

Именно эта небоязнь "уронить репутацию" серьезного писателя и прослыть увлекательным сочинителем-фантастом и делает Шарова настоящим постмодернистом (а вовсе, заметим в скобках, не известный скандал, сопровождавший публикацию его первого романа в "Новом мире"), а "Старую девочку" - постмодернистской прозой, претендующей на увлекательность и на интеллектуальность одновременно. Делает роман Шарова постмодернистским и возможность разноуровневого прочтения, и перенасыщенность внутренними перекличками и аллюзиями, в первую очередь, библейскими, и холодное, почти игровое отношение к ним автора: с христианской точки зрения, эти аллюзии чудовищно кощунственны. Дневники Веры нумеруются так, как принято нумеровать только библейские стихи. В одном месте Вера напрямую сравнивается с Иовом на гноищ;е, в другом - с Моисеем, перед которым расступились воды Чермного моря; а ее отношения со Сталиным, которого она искренне считает земным богом, таким образом, проецируются на отношения с Богом Иова и Моисея. Готовые последовать за Верой в прошлое люди без всяких кавычек называются народом Веры.

Вообще, имя главной героини звучит на редкость двусмысленно, особенно во второй половине романа, когда она сама почти на сто страниц исчезает из поля зрения: "...Вера одна, каждому из них нужна вся Вера, Вера во всей своей полноте, и такая Вера возможна только, если они соединятся, сойдутся вместе, потому что у каждого из них лишь ее часть".

Стало быть, обретение Веры - все-таки развернутая метафора? И правда: разве не полагали многие (во всяком случае, до нынешнего кризиса), что наша страна просто возвращается на тот путь, с которого ее спихнули ровно 81 год назад?

Владимир Шаров уклоняется от прямого ответа. В "эпилоге" (в двухсотстраничном тексте членение на главы напрочь отсутствует), написанном от первого лица, роман, в очередной раз изумив читателя, сворачивает уже в чистую сказку, в духе шварцевской истории о потерянном времени, и оканчивается почти каламбуром. Каким именно - не скажу. Кто ж будет читать авантюрный роман, если заранее известно, чем он кончается?

Михаил Визель

Поиск книги в магазине "о3он":

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru