Клод Мориак
Пруст
Вступительная статья А.Д.Михайлова. Перевод с французского Н.Бунтман, А.Райской. - М.: Издательство Независимая Газета, 1999. - 288 с., с илл.; серия "Литературные биографии"; приложение: М.Пруст. Равнодушный. Новелла; ISBN 5-86712-040-6.
Кажется, только в отношении Пруста так легко приходят на ум столь многозначительные и элегантные заголовки, такие, например, как "Время Пруста" или "В сторону Пруста". Французская литература, традиционно "близкая" литературе русской, в стилевом отношении представляет собой тот идеал, к которому стремятся писатели во всем мире. Литература во Франции - уже давно такой же полноправный вид искусства, как живопись, архитектура, театр. Ее условности никого не шокируют, против них никто не возражает. Может быть, благодаря этому литература в XX веке, и не только французская, создала широчайшую панораму современности, даже кинематограф уступает ей в широте охвата, оригинальности трактовок и глубине мысли. Можно назвать (уже можно - век на исходе) десятки, если не сотни имен писателей, кропотливо и бережно складывающих это грандиозное мозаичное полотно, в котором отразилось наше время - его бег и неподвижность, его краски и бесцветность, его "шум и ярость". И вместе с тем крупнейшие писатели XX века не отличались особенным многотомьем, как, например, Бальзак, Гюго или Золя. В этом смысле и Толстой, и Достоевский, и Чехов уже принадлежат XX веку, а вереница литературных эпопей нашего века устаревает на глазах и скрывается за порогом века минувшего. Наверное, дело не в количестве написанных страниц, а в их качестве, в уровне мастерства, в литературной технике. При имени Марселя Пруста приходит на ум другой великий созерцатель XX века - Франц Кафка, - ничего не прояснивший, ничего не рассказавший, оставивший после себя романы-фрагменты, отрывки, гениальные оборванные фразы и, как оказалось, жизнь - в робком, пугливом, замирающем от окрика слове.
Марсель Пруст написал, в общем-то, немного: семь романов, отличительной чертой которых является поразительная прозрачность головокружительных глубин внутренней жизни человека - эмоциональной, психической, социальной. Уже давно стала престижной специальность историка литературы - "прустоведение", и действительно, есть о чем поговорить, обсудить, написать. Небольшая по объему книга французского писателя, литературоведа, кинокритика Клода Мориака отражает современный подход историка литературы к своему предмету: не комментирование-толкование, а цитирование. Английский писатель и поэт Стивен Спендер однажды заметил в разговоре с Иосифом Бродским: "Перья биографов движутся в направлении, диаметрально противоположном авторскому: они распускают пряжу". Вероятно, чтобы избежать этого "распускания", Мориак и выписывает обширные цитаты из Пруста. И такой метод чрезвычайно улучшает сухое анализирование текста, делает это занятие осмысленным, как осмысленна беседа, в которой слово предоставляется всем заинтересованным лицам. Может быть, и вправду перестать "анализировать" литературное произведение, а просто дать его в руки читателю - пусть он сам все продумает и прочувствует. Тогда историку литературы не нужно будет изобретать то, чего в литературном тексте не было и нет. Вот уже и в предисловии А.Д.Михайлова почти нет привычных для этого жанра рассуждений о писателе: что он за личность, как он должен относиться к действительности и по какой причине он именно так к ней не относится. Новизна такого подхода в том, что он знаменует несомненное улучшение, я бы сказала, оздоровление ментальной атмосферы человеческого бытия: оказываются потесненными навязываемые массовому сознанию стереотипы восприятия. Литературовед, историк литературы, внедряя в сознание читателя те или иные идеи о писателе, при этом страшно редуцирует под эти свои идеи его биографию, одаренность и вкус - способность выбирать из всех явлений именно то, что действительно обладает художественной ценностью. Самое широкое предоставление слова автору в критической литературе обнадеживает. Писатель давно и определенно высказался: "Художник замирает перед проявлением бессознательной и уверенной архитектурной мысли Творца, явленной в цветке"; "...Поэт перед вещами подобен ученику, который без конца перечитывает условия данной ему задачи и не может их понять"; "Поэт, радостно вобрав в себя красоту какой-нибудь вещи, ощущает ее таинственные закономерности, скрытые в нем самом"; "...И если тело поэта для нас прозрачно, если зрима его душа, то читается она не в глазах и не в событиях его жизни, но в книгах, где отделилась, чтобы пережить его бренное бытие, именно та часть души, которая стремилась себя увековечить, побуждаемая инстинктивным желанием" (Пруст. О вкусе. Художественное созерцание). И какими беспомощными, детски жестокими кажутся рядом с собственными словами Пруста - художника, философа, человека тончайшей душевной организации, булыжники слов советской критики: "Человек, которому остались лишь воспоминания"; "...бесконечная ткань его повествования, которую Пруст вряд ли перестал ткать, если бы не смерть"; "последовательное изображение жизни рассказчика"; "к тому же больной с детства человек, и это обстоятельство делает еще более понятным и ограниченность его кругозора, и недостаток жизненного опыта, и болезненную прикованность к тем немногим фактам, которые ему доступны" и проч., и проч. На последнее только и можно возразить, что такого рода критике вообще не доступны никакие факты.
Перечитать Пруста после книги Клода Мориака - значит открыть его заново, хотя и Мориак отдал небольшую дань общеизвестному в биографии Пруста: его вынужденному затворничеству из-за болезни, его якобы нетрадиционной сексуальной ориентации, но совсем уж без стереотипов, вроде как, и нельзя. Ценность исследования Мориака особенно велика для российского читателя, до которого главная книга, венчающая титанический труд Пруста, Обретенное время, еще не дошла. Обширные цитаты из этого тома раскрывают перед нами Пруста - философа, оригинальнейшего мыслителя. Есть нечто библейское в неторопливости, основательности и (главное!) безошибочности его повествования. Его открытие - обретение времени, как обретение счастья. Мысль о счастье, конечно же, не нова, и над ее разрешением билось не одно поколение философов, но связать счастье и время не приходило в голову еще никому. Чистое время для Пруста было синонимом чистого искусства. Не мысль, но впечатление одаривает человека бессмертием: "Все - в сознании, а не в объекте". Обретенное время Пруста - это внутренняя, "тайная" свобода человека, то пространство, в котором он принадлежит лишь самому себе. И здесь нет места грубым животным ощущениям тепла, сытости, безопасности. Человек, обретший себя в собственной памяти, чужд и эгоизма. Такого человека, "бесполезного", "бесконтрольного", никакая идеология стерпеть не может, равно как и неизбежного вывода Пруста-художника о "лживости так называемого реалистического искусства". Человек счастлив, если его память хранит хотя бы одно мгновение, в котором он был самим собой. Настал час озарения, когда "уже стучались во все двери, но они никуда не вели; искали бы напрасно еще сотню лет - но вот перед нами единственная дверь, через которую можно войти, и она распахивается" (Обретенное время).
Татьяна Ирмияева
Поиск книги в магазине "о3он":
