4.08.1998

Роман нелюбящих

Александра Белкина

Тамарченко Н. Д. Русский классический роман XIX века.
Проблемы поэтики и типологии жанра. - М.: РГГУ, 1997. - 203 с.

В каждом новом обнародованном обращении к классике, уже, казалось бы, расчисленной вдоль и поперек, досконально изведанной кем-то (жаль, не нами!), все же хочется найти неизбитое, не произнесенное еще, именно сегодня вызревшее слово. Пусть ствол дерева, отправной пункт, материал всегда неизменен - разветвления его прихотливы, а прочтения бесконечны. И заглавием, и изысканным оформлением эта книга заманивает, обещает читателю восторг нового погружения в мир "свободного романа". Но если так и было, то не тут. Не впрячь в одну телегу литературу, предназначенную для чтения, и то литературоведение, которое в стремлении стать неестественной наукой работает со своим объектом по методу наук естественных, то бишь как с трупом. Причем работая аккуратно, пользуясь новейшими достижениями антисептики, не сумев даже заразиться при вскрытии. Ведь поиск собственного, родного слова в цивилизованном мире графиков и стандартов не может расцениваться иначе как вредоносная чума.

Итоги своих манипуляций с классической литературой автор излагает в квартальном отчете: "Установка на создание устойчивого комплекса признаков, благодаря которому структура произведения манифестирует своеобразие и внутреннее единство национальной культуры, даже в классические периоды литературного развития не может быть всеобъемлющей". "Зачем же не сказать просто лошадь?"

Урок Мефистофеля о непременной мертвящей сухости теории мы заучили твердо. Диссертация останется диссертацией, не придадут ей изящества и легкости даже пушкинские рукописи и рисунки на полях. Специфические научные выражения могут стать для диссертации достоинством (за неимением других), но в соседстве с полнокровным языком препарируемого предмета приводят на ум старую мысль, что подобное познается подобным и никак не иначе. А когда чтение начинается с сомнения в четком разграничении автором двух жанров, академического труда для внутреннего употребления и книги для чтения, то слишком мало места остается для доверия всему последующему рассуждению: ведь речь идет именно о жанре - жанре русского романа.

Ничуть не смущаясь тем, что "Мертвые души" - поэма, а "Евгений Онегин" - роман в стихах (а не роман - "дьявольская разница"), автор то и дело развешивает бирки "жанрового канона" и "неканоничности", хотя жанровых канонов не выдают в библиотеках Госстандарта, а романы писали и публиковали живые люди для живых людей, нимало не заботясь о том, какова там тенденция и какой очередной этап в истории избранного соискателем ученой степени объекта ему выпало "репрезентировать".

Вот и получается, что у Тургенева "новый облик автора, который здесь перестает быть повествователем - современным человеком с особой и ограниченной позицией - и раскрывается как субъект философски-поэтического созерцания человеческой жизни под знаком вечности", а у Лермонтова "становление самосознания Печорина воплощено в изменяющемся соотношении точек зрения его как автора и как героя журнала, так что итог этого процесса совпадает с исчерпанием функции воплотившей его формы". Кто-то, быть может, сверяясь с любимым классическим текстом, попытается возразить автору, объяснить, что Тургенев, один из самых чутких художников своего времени, исполненный любопытства и сочувствия к людям, меньше всего был философом, способным абстрагироваться от реальности событий и характеров, созерцая конечное sub specie aeternitatis. Почему же он избран на роль манифестанта философского романа? А у Печорина "становление самосознания" разве не происходит в переживаниях и житейских столкновениях? А если бы оно действительно совпадало "с исчерпанием функции воплотившей его формы", то мало кого могла бы исповедь Печорина заинтересовать и тем более взволновать.

Школьные и школярские пособия по "курсу литературы" (не путать с литературой) в советские времена разложили нам классиков на ионы "образов" и "типичных представителей" - и что в результате? Русской классике это не повредило, она лишь румяней стала наперекор казенному литературоведению, но вот поколение читателей потеряли. Теперь иные моды - на "полифонию", "диалогичность", "зоны контакта" и "общее слово" - не новый ли это шаблон? А шаблон что новый, что старый слишком похожи, а если чем и отличаются, так только тем, что нагромождения словес строятся по поводу литературного произведения, а не по его живому существу.

А ведь в России литературе никогда не удавалось быть просто литературой, и если русский роман существует как жанр, то он, уж конечно, больше чем роман.

Разумеется, диссертация на соискание может быть посвящена абстрактным формальным характеристикам, соискатель вправе оставить за скобками все богатство жизни, порождающей произведения литературы, отображенной в нем и откликнувшейся на него. Кстати, автор этого не делает, он постоянно апеллирует к загадочным социально-историческим условиям, никак не характеризуя их содержательно.

Но тогда формальный анализ - это подсчет страниц, глав, строк, слов, вычерчивание схем и графиков, тогда книга становится источником информации для исследований в будущем, но даже и источником информации данное произведение служить не может. Все здесь если не заемное, то подражательное: и птичий язык, пародия на философскую схоластику, и безопорные суждения, попадающие в белый свет как в копеечку, и кочующий по модным изданиям из серии филологической беллетристики список имен.

Автор анализирует специфику русского романа, не упоминая ни Гончарова, ни Булгарина, ни Вельтмана. Да кто же их читал? - спросят уважаемые поклонники эталонов. Их читал Пушкин, читал Лермонтов, читали их герои и их современники. Отчего же автор умалчивает не то что об их особенностях - даже об их существовании? Неужто не русские? Или - не присохла на них еще печать "классические"? Или - порок советского литературоведения - не имеют критики и своего исследователя, и не нашлось про них цитат у мэтров, за которыми влечется автор-"вечный ученик", уютно покачиваясь на гребне поднятой волны и выходя из их фарватера?

Но ставить в заглавии слово "роман", а не "романы" - значит претендовать на обобщенное рассмотрение, проникновение в существенное, вычленение характеристических черт. Если уж говорить о канонах и неканонических модификациях - где русский роман выявился в самом каноническом виде, как не у Гончарова? У кого многовековые традиции в сочетании с новейшими веяниями обнаруживаются так полно и так ярко, как у Булгарина? А как эффектно использовал Чернышевский пропагандистские возможности бульварного романа, когда писал "Что делать?", мы помним из фабулы "Живого трупа".

Но они-то как раз писали романы, а то, что рассматривает автор, - это "русский роман", который, как русская рулетка, что угодно, только не роман. Но тогда кто с кем играет, из каких денег, по правилам или без правил?

Такой предмет, как типология, требует усилия мысли, остроты зрения, широты кругозора. Заранее суживая область исследования (автор предупреждает об этом во введении), можно говорить о некоторых особенностях, об отдельных моментах, а не о том, что названо "русский классический роман". Как раз об этом - что значит "русский", "классический" и "роман" в таком сочетании - автор предпочел не распространяться.

Автор имеет в виду и учитывает, что романы в XIX веке писали не в одной России, но читателю он этого не показывает, предпочитая не усложнять. "Россия - родина романа" - так нашей национальной гордости уютнее.

А ведь любой русский писатель (это не секрет и не грех) творил не без ощутимого западноевропейского влияния, которое естественным образом сказывалось прежде всего именно в сюжете, в композиции, в типах главных героев и героинь. Без "Вертера", "Элоизы", "Отверженных", "Человеческой комедии", "Ярмарки тщеславия" бессмысленно говорить о русском романе, ибо как иначе определить специфику вида по отношению к роду?

Можно говорить о русском романе с точки зрения иноязычного читателя - о том, что во всем мире воспринимается как экзотический, ни на что не похожий "русский роман". Но и тогда это не Пушкин, не Лермонтов, не Гоголь - это Достоевский и Толстой, это уже не вид внутри рода - это новая историческая ступень мирового романа, берущая начало в России, но затем получившая повсеместное развитие.

Или наше знание о русской литературе давно пора ограничить парой-тройкой бесспорных произведений, присвоив им внеочередное звание "роман" из одного только уважения?

И опять-таки специфику невозможно очертить, оставаясь в рамках отечественной школьной программы, но зачем нам напрягаться, ведь есть же авторитеты, у них мы и возьмем как догму добытые ими характеристики. Позвольте, но ведь у каждого из них свое видение, свое историческое время, наконец, абсолютизировать открытия Лотмана, Бахтина или Михайлова - значит дискредитировать их. Ведь те авторы, которых выдвинуло наше внимание из общей толпы литературоведов, подкупили нас тем, как удавалось им читать в сгущающейся темноте, они учили находить, проявлять в известных текстах тайнопись молоком между слов и строк.

С авторитетами можно и не спорить, самонадеянность не есть непременная ученическая добродетель, но понимать-то их желательно - право, они того заслуживают. А чтобы понимать, следует тянуться за ними, расширять полигон сопоставлений, а не отказываться добровольно от состязания - в наши, мол, лета не должно сметь.

В конце концов, славить русскую литературу пишущий может на любом доступном ему языке, лишь бы душа его познала гармонию и сам он был истинным художником. Ведь мир классической литературы, литературы в истинном смысле этого слова - рядом и не на запоре. Очнуться бы, войти... Да кто дерзнет!

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru