24.03.1998

Горячее дыхание власти

Никита Покровский

Странные и любопытные вещи порой происходят в нашем мире. Особенно в его российской части. И в данном случае среди российских интеллектуалов, или "интеллигенции", как они сами себя называют. Время от времени образованные слои нашего общества подвергаются вторжению (необязательно извне) неких идей и настроений, почти тотально подчиняющих себе умы людей и активно захватывающих печатное и телевизионное пространство. Подчас кажется, что они проектируется в неком невидимом отделе пропаганды - столь неожиданно и как-то "все сразу" переключаются на новую тему.

Когда-то это были "общечеловеческие ценности", потом - "гласность", "рынок", "демократия", "гражданское общество", "средний класс"... Сейчас новая всепоглощающая тема - "интеллигенция и власть".

Современная ситуация: разочарование взаимного непонимания

Сегодня, читая наши газеты и слушая выступления интеллектуалов, может показаться, что в России нет более важной проблемы, чем определить отношение интеллигенции и власти: кто на кого в большей степени влияет, кто кому больше обязан в посткоммунистической истории России, почему интеллигентов рекрутируют в политические сферы, но недолго там держат. Существует и множество других вариаций этих вопросов, с удивительным упорством обсуждаемых на общественных трибунах и в кулуарах.

Нет, разумеется, нынешняя государственная власть загодя не планирует все эти дискуссии из какого-то единого центра, как это бывало в предыдущую эпоху нашей истории, но и интерес свой она в обсуждении этой темы имеет. И немалый. Прежде всего потому, что отток интеллектуальных сил от государственных структур в наши дни трудно оспаривать.

Давно канули в лету приснопамятные годы недолгого горбачевского ренессанса интеллигенции, когда в Кремле пытались создать нечто вроде блестящего двора Лоренцо Медичи. В те годы впервые за многие десятилетия скромные пролетарии умственного труда перестали стесняться своего социального происхождения и слегка подняли голову. Существенно увеличилась "популяция яйцеголовых" и во всех эшелонах власти.

Правда, интеллигенция горбачевского призыва была по большей части хорошо апробированной элитой, заимствованной из стабильных советских времен. За исключением горстки помилованных диссидентов, преобладали Герои соцтруда, академики и член-корры, другие известные фигуры, сполна проявившие себя и при власти ЦК КПСС, но обнаружившие скрываемые до поры до времени родники либерального "нового мышления". В тот период требовались именно такие кадры: с одной стороны, проверенные на лояльность базовым ценностям режима, а с другой - готовые к либеральной перестройке, то есть внутренне нацеленные на изменение.

Теперь кажется, что этой недолгой идиллии между Горбачевым и интеллигенцией никогда и не было. Ведь ретроспективный взгляд в глубины даже сравнительно недавней истории обладает великой силой идеализации. Порядком подзабылась по сути пропагандистская и уж во всяком случае вполне прагматическая подоплека любви Горбачева к либерально-интеллектуальным сливкам тогдашнего советского общества. Это был вполне "роман" по расчету. Да и все последующие годы тем более стали прекрасным свидетельством того, что делает власть с теми, кто ей нужен, так сказать, на одну ночь. Говорить о какой бы то ни было интеллектуализации власти ни в доперестроечный период, ни в ходе ее развития, по-моему, нет смысла. Она была и продолжала оставаться внутренне антиинтеллектуалистской, хотя внешняя форма этого антиинтеллектуализма и видоизменялась.

Ельцинская эпоха (видимо, хотя бы из хронологических соображений можно говорить именно об "эпохе") сделала ставку на другие интеллектуальные кадры (правда, любовь к бывшим диссидентам не только сохранилась, но и возросла) - на тех, кто в силу различных причин был в тени при Советах. Эта прежняя "затененность" даже стала своеобразным основанием новой селекции. Незаметно ушли в политическую маргиналию академики и член-корры, зато быстро пошли в рост интеллектуалы второго, третьего и прочих эшелонов, прежде прозябавшие на периферии социальной структуры.

Никаких особых чинов и званий у этой генерации призванных и мобилизованных властью не было. "Завлабы" - окрестила их народная молва. Эта-то прежняя неприметность и невысокопоставленность и были хороши с точки зрения властей. Ибо отсутствие признания в прошлом и, соответственно, доли полученного общественного пирога породили у "завлабов" здоровый революционный голод по власти. А там, где революционный голод, там все просто, как в 1917-м, так и в последующие годы - матросы управляют МИДом и банками в прямом и переносном смысле слова. И никаких проблем. Не иметь проблем и комплексов (ни нравственных, ни профессиональных) и быть готовым на все - это и стало знамением времени.

Власть, в августе 1991-го взошедшая на правление на плечах "завлабов", через какое-то время осознала тот факт, что их интеллектуальный потенциал явно недостаточен, вновь необходимо обращаться к старым "спецам", ибо революционным натиском и нигилизмом долго не проживешь. Нужен широкий культурный контекст поддержки власти, уходящий в глубины социальной структуры и вырабатывающий новые ценности ("русская идея"?). "Завлабы" со своим прагматически-техницистским мышлением для этого совершенно не годятся.

И вот власть в наши дни пребывает в глубокой печали по поводу того, что не имеет сколько-нибудь заметной поддержки со стороны широких кругов интеллектуалов, если не считать кормящуюся у трона и обласканную почестями весьма немногочисленную культурную элиту. Что поделать, как раньше, так и теперь, не складывается полюбовный альянс российских интеллектуалов и российской власти. И в основе взаимного разочарования обнаруживаются иллюзии, в равной степени присущие двум сторонам.

Власть хочет быть любимой. И несмотря на то, что правящий слой, возвысив себя, сосредоточил усилия исключительно на решении собственных задач, для полного счастья необходима атмосфера всенародного восхваления и "искреннего" почитания. И никто лучше интеллигенции не способен выполнять эту задачу. Ведь любить власть - дело творческое. Впрочем, ожидать взаимности от того, для кого "было столько сделано" (например, отменена цензура, либерализован выезд за границу и.., пожалуй, все), как известно, дело безнадежное. Совершенно несбыточная иллюзия. Кроме того, власти необходима не "служба" - достойная и добровольная, а именно, "услужение" зависимое и даже рабское.

Горбачевские "именины сердца" породили сладостную веру российской интеллигенции в то, что в России может воцариться подлинно интеллектуальная общественная атмосфера, основанная на уважении к независимому знанию и просвещенной морали, соответствущим европейским образцам. Вера эта продержалась недолго. Но воспоминание о ней живо и по сей день. И оно отравляет современное отношение к властным структурам. Интеллигенция сравнивает то, что могло быть, с тем, что мы имеем, а именно: вполне антиинтеллектуалистский строй с немногочисленными вкраплениями просвещенности. И это повергает ее в уныние, вызывая всякого рода инфернальные предчувствия.

Итак, власть, сделавшая, как ей кажется, так много для создания в России "открытого общества", рассчитывала на любовь и поддержку, которых явно недополучает. В свою очередь, интеллектуалы, искренне поверившие тому, что в условиях продекларированного общества им и на самом деле дадут "порулить", как это обещали, ничего не получили кроме сомнительного безденежного почета и чисто декоративных функций.

Взаимное разочарование, как бы его ни прикрывать, налицо. Отсюда бесконечные упреки в адрес интеллигенции, "почему-то" не стремящейся во власть и даже слегка чурающейся ее. Отсюда и столь же избитые обвинения властей, в очередной раз "не понявших" интеллигенцию и легко дистанцировавших ее от принятия любого сколько-нибудь ответственного решения. Короче, мезальянс.

Этими нюансами изобиловал проведенный в Москве в декабре 1997 года Съезд (sic!) Конгресса интеллигенции Российской Федерации. В одночасье все узнали, что у нас уже есть некий Конгресс интеллигенции и что в нем верховодят не столько признанные интеллектуалы, сколько лично обиженные, но не окончательно брошенные властью ее бывшие клевреты, решившие напомнить обществу о своем существовании. И вот на свет родился некий странный постмодернистский конструкт, чем-то напоминающий сталинские съезды стахановцев, мичуринцев, ворошиловских стрелков и пр., или знаменитые встречи Хрущева с творческой интеллигенцией. Однако на съезде звучали и алармистские мотивы защиты прав интеллектуального класса. Одним словом, типичное событие наших времен - смысл не вполне ясен, но деньги потрачены немалые. Кто их дал в наше непростое время, зачем, "подо что" - неизвестно. Поговорили, показали себя, изрядно пожаловались на трудности, разошлись. Вот, пожалуй, и все.

Наблюдая прогрессирующее взаимное непонимание власти и интеллигенции, хочется задаться простыми вопросами. Что это? Очередная коллизия российской истории либо неизбывное противостояние интеллигенции и власти? Кто виноват? Власть? Или класс интеллектуалов? И может ли вообще быть "интеллигентской" власть как таковая?

Хорошо забытое старое

Может сложиться впечатление, что мы имеем дело с чем-то принципиально новым, с чем мировое сообщество никогда и ни при каких обстоятельствах еще не сталкивалось. В конце концов, одно из характерных свойств российских интеллектуалов - подчеркивать полную уникальность своего положения.

В этом чувстве неповторимости есть свой резон.

Действительно, исторические судьбы российской интеллигенции не вполне повторяют "изгибы" истории интеллектуального класса на Западе, а российская интеллигенция далеко не тождественна западным интеллектуалам, о чем уже немало и справедливо было сказано.

И тем не менее современная ситуация непростых взаимоотношений интеллигенции и власти не столь уж уникальна, вернее, не абсолютно уникальна. Классические теории социологии ХХ века дают нам, как мне представляется, немалый материал для того, чтобы попытаться взглянуть на эти коллизии без лишних вненаучных эмоций, а с позиций относительной объективности (полная объективность, разумеется, цель идеальная и едва ли достижимая, даже в социологии).

Выдающийся американский социолог Роберт К. Мертон, основатель функционального анализа, в своем главном произведении "Социальная теория и социальная структура" (1949) посвящает целый раздел исследованию и функционалистскому моделированию отношения бюрократических структур (мы их назовем "властью") и интеллектуалов. Этот раздел книги Р.Мертона никогда на русский язык не переводился и пока не стал предметом интереса отечественных обществоведов, сосредоточивающихся скорее на иных концепциях, предложенных американским социологом, - "теории среднего уровня", "социальная структура", "социальные функции", "аномия", "референтные группы" и др.

Необходимо дать социологическое определение понятия "интеллектуалы". Р.Мертон предлагает следующее: это лица, "посвящающие себя культивированию и формулированию знания", имеющие доступ к пополняемому ими общему фонду культуры, который не основывается исключительно на их собственном личном опыте, причем не столь важно, осуществляется это в свободное либо в основное рабочее время (R.Merton. Social Theory and Social Structure. New York, 1968, p.263). При этом интеллектуал не обязательно должен служить по "интеллектуальной части" (то есть чисто формально принадлежать к категории работников умственного труда). Например, Джон Стюарт Милль работал в Индийской компании, но прославился именно как философ и социолог. Альфред Шюц, также выдающийся философ и социолог, всю жизнь был финансовым аналитиком. Роберт Мертон решительно отделяет "интеллектуалов" от тех, кого он называет "простыми коммуникаторами знания" (заштатный учитель, бездарный профессор, казенный журналист-ремесленик), не развивающими знание, а лишь передающими его чисто механическим образом.

Мертоновское видение интеллектуала практически совпадает с понятием "интеллигент" с той лишь разницей, что мертоновское определение опускает нравственные аспекты интеллектуальной деятельности, так важные для российского интеллигента (своеобразный моральный кодекс чести), и прежде всего утверждение высшего свода ценностей, которым долженствует служить во что бы то ни стало. Таким образом, российский интеллигент - это тот же западный интеллектуал, но с очень существенным добавлением - багажом экзистенциальных ценностей, которые помогают (или мешают?) ему быть счастливым в этой жизни. Признание данного факта вовсе не снижает значимости мертоновской концепции. Российский интеллигент подчиняется все тем же законам функционирования интеллектуального труда в обществе, но это, с позволения сказать, "функционирование" опосредуется множеством разнообразных нравственных сдержек и противовесов, которые, по сути, и стали основным содержанием всей русской интеллигентской культуры XIX-XX веков. Итак, если ввести "коэффициент нравственной коррекции", формулу Р.Мертона вполне можно распространить и на российских интеллектуалов-интеллигентов как из прошлых времен, так и современных.

Служение и прислуживание

Теперь вновь вернемся к теме власти.

Отношения власти и интеллектуалов (неважно каких, западных или российских) изначально взаимно противоречивы. И иными быть не могут. Для этого существуют объективные обстоятельства.

Прежде всего, власть, прибегающая к услугам интеллектуалов-экспертов, хочет получить стопроцентно верную оценку, в особенности будущего развития событий. Власть не может в принципе понять и принять, что даже самые точные информационно-аналитические технологии действуют в поле вероятного, а не абсолютного знания, что качество и профессионализм экспертизы раскрывается, как правило, только на средних и длинных временных дистанциях, а не в немедленном экспресс-анализе. Проигранные выборы или оказавшаяся неэффективной политическая программа в первую очередь списываются на счет экспертов-интеллектуалов, которым и адресуются основные санкции.

Это заставляет специалистов, идущих во власть, искать и находить некую среднюю линию между требованиями профессиональной добросовестности и решениями заведомо неинтеллектуальных лидеров. Гибкость становится главным качеством эксперта. С одной стороны, ему надо сберечь хотя бы какое-то уважение научного сообщества и не превратиться в откровенного клеврета, с другой - удержаться во власти он может, только сохраняя высочайшее верноподданничество.

Характерна даже сама интонация, с которой советник-эксперт-интеллектуал произносил и произносит сакраментальное: "Никита Сергеевич (читай - Леонид Ильич, Михаил Сергеевич, Борис Николаевич) сказал..." Интонационная модуляция: "Президент решит, и это будет последнее слово для меня" - сполна раскрывает всю гамму противоречивых чувств советника. Сервелизм, страх, скрытая ирония, еще раз страх, неизбывная усталость от государственных трудов праведных, особая мудрость от знания некой высшей информации, недоступной простым смертным, еле заметное дистанцирование от содержания всего произносимого и, наконец, фактическая невозможность легко оставить свой пост при постоянном чисто внешнем декларировании готовности это сделать...

Другая особенность функционирования интеллектуала в структурах власти - необходимость формировать вокруг себя клики экспертов (на это указывает и Р.Мертон). Для придания устойчивости своему положению во власти эксперт вынужден прибегать к профессиональной помощи других интеллектуалов. Главным критерием отбора становится личное знакомство, а не объективные данные или результаты конкурса. В нашем современном лексиконе эти смыслы объединяются в понятии "команда", получившем широчайшее распространение в перестроечную и постперестроечную эпоху. Интеллектуалы во властных структурах действуют только более или менее сплоченными стайными "командами". "Индивидуалы" в этом контексте просто не могут быть долговечными.

Наконец, еще одна не слишком приятная особенность экспертной работы интеллектуала в бюрократических структурах - ценностный аспект принимаемых решений. Любое достижение или любой промах эксперта немедленно вызывают реакцию и контрреакцию, глубоко замешанные на ценностных компонентах ситуации. Ошибка инженера рассматривается как недостаток его профессиональной подготовки. Ошибка интеллектуала-эксперта незамедлительно получает ценностно-идеологическую интерпретацию, то есть атрибутируется целиком к его личности, а не только лишь к его узкоспециальной подготовке.

Все это вместе взятое создает потенциально фрустрированную ситуацию для любого интеллектуала, решившего связать себя с бюрократией.

Интеллектуал и бюрократ: неоднозначность взаимодействия

Поскольку фрустрация как бы изначально заложена во взаимоотношениях интеллектуала и бюрократа, более подробно рассмотрим ее конкретные источники, указанные Р.Мертоном, и дадим им толкование.

Во-первых, интеллектуал оказывается в центре неизбежного конфликта, порождаемого несоответствием нормативных критериев, которых придерживается бюрократический босс (немедленный эффект экспертизы, прагматизм, игнорирование ценностного параметра), нормам самого интеллектуала (стремление к фундаментальности, забота о моральных последствиях). Интеллектуала силой заставляют принять новые критерии, но генетическая память о том, что "научно правильно", так или иначе поддтачивает его самосознание.

Во-вторых, бюрократия постоянно "использует" ("употребляет") интеллектуала, то есть завладевает результатами его экспертной деятельности, лишая его какого бы то ни было дальнейшего контроля за их использованием, подчас идущим вразрез с принципами автора экспертизы. Интеллектуал обречен быть "одноразовым", даже если его и нанимают на постоянную работу. Это порождает у интеллектуала своеобразное отношение "любви-ненависти" к бюрократической структуре. Поэтому во многих случаях "употребленный" эксперт вновь с готовностью ввергается в новую экспертизу на прежних основаниях или принимает пост в структуре, которая еще недавно его с сладострастием исторгла.

В-третьих, интеллектуал внутренне сопротивляется, по крайней мере, какое-то время, невзвешенному и незрелому использованию результатов своей деятельности. Тогда как бюрократ стремится немедленно выжать из них все возможное, даже ценой известного авантюризма.

В-четвертых, служение в бюрократических структурах подразумевает частое горизонтальное передвижение экспертов-советников с одной работы на другую, из одного отдела в другой. Интеллектуал, прекрасно осознавая естественные границы своей компетенции, пытается сопротивляться этим передвижкам, зная, что они профанируют его как специалиста. В то же время бюрократически-номенклатурные боссы в принципе не понимают этого феномена. Сама суть "номенклатурного мышления" подразумевает утверждение полной пластичности человеческого материала, формируемого под те или иные бюрократические структуры.

Конфликт ролей и ценностей интеллектуала и бюрократа усугубляется объективными свойствами бюрократических структур, ведущими к взаимным фрустрациям.

Во-первых, бюрократия никогда ни при каких обстоятельствах не бывает довольна работой экспертов. Они в любом случае все делают не так как надо. Бюрократия навязывает экспертам "дату окончательного решения", к которой любая проблема, сколь угодно сложная или даже неразрешимая, должна быть разрешена. Эти "дедлайны" (deadlines), естественно, постоянно нарушаются, от чего не только эксперты, но и боссы впадают в неизменную фрустрацию.

Во-вторых, возникают проблемы деловой и чисто человеческой коммуникации. С интеллектуалами "всегда трудно", "никогда не знаешь, чего от них ожидать" и пр. Бюрократу сложно наладить равноправное общение с экспертом. Поэтому босс часто ограничивает доступ интеллектуалу ко всей необходимой информации и предписывает ему знакомиться только с теми данными, которые он, босс, сочтет нужными.

В-третьих, любая бюрократическая структура стремится обезличить результат научной экспертизы, присвоить его себе и снять авторство конкретного человека (пресловутая работа на "команду").

Все это создает весьма напряженное (потенциально-неизбежно напряженное) поле взаимодействия интеллектуала и бюрократии. Возлагать надежды на то, что в этом поле можно построить некие гармоничные взаимоотношения, представляется просто утопичным, если эти надежды искренни, или же своекорыстным, если декларативные надежды прикрывают голый расчет. Если даже встать на позиции сухого функционального мертоновского анализа и ограничить себя рассмотрением только усредненно-общечеловеческого типа "интеллектуала", то можно сделать вполне определенный вывод: гармоничный функциональный альянс интеллектуалов и бюрократов изначально недостижим. Речь может идти только о серии дискретных взаимодействий на узком поле взаимных интересов с полным сознанием того, что это взаимодействие потенциально и актуально разрушительно для интеллектуала и иным быть не может.

Разумеется, нередко интеллектуалы полностью и окончательно переходят во власть, то есть объективно начинают исполнять роль бюрократических боссов. В этом случае их социальная функция коренным образом меняется, и, вообще говоря, мы уже имеем дело с бюрократией как таковой, а не с несуществующим гибридом "интеллектуал-бюрократ". Либо одно, либо другое. Надо делать выбор.

Этот нелицеприятный вывод может обидеть многих действующих бюрократов и политиков, которые активно эксплуатируют свой имидж интеллектуалов. Но, как бы то ни было, их придется огорчить. Вне зависимости от внешних признаков интеллектуальности и интеллигентности функциональные факторы заставляют эти две группы не только играть различные социальные роли, но и иметь, что еще более важно, два совершенно несхожих типа сознания.

Русский вопрос

Хотя принято считать, что в России "все по-другому", в обсуждении нашей темы это не удастся доказать. И тем не менее, "русский вопрос" заявляет о себе.

Классический российский интеллигент - интеллектуал высокого полета, с изрядным багажом нравственных рефлексий в отношении основных этических и религиозных проблем мира и России. Не суть важно - бремя это или благо. Важно, что этот нравственный потенциал первоначально существовал и, по сути, определял социальное положение интеллигенции в обществе.

Так получают ли отношения интеллигенции и бюрократической власти принципиально иное звучание, отличное от проанализированного выше, в рамках нового морального контекста?

Отличия есть, но они не носят радикального характера.

Западный интеллектуал как социальный тип исторически точно сформирован в соответствии с запросами социальной структуры западных обществ. Интеллектуализм интеллектуала строго дозирован требованиями структуры. Ничего лишнего! Ничего выходящего за границы требуемого! Таковы его формообразующие признаки. Но даже такой достаточно синтетический социальный тип находится в постоянном фрустрированном состоянии при взаимодействии с бюрократией. Что же говорить о типе русского интеллигента с его интеллектуальной невоздержанностью и стремлением к универсальности!

Поэтому едва ли стоит удивляться, что участие российской интеллигенции во властных структурах, да и в любых иных управленческих организациях всегда сопровождалось повышенным выбросом общественных эмоций и личными терзаниями, что в очередной раз происходит и в наши дни. Традиционная интеллигентская мотивация, сопряженная с обсуждением и решением нравственных проблем, сталкивается с жесткими веберианскими бюрократическими институтами. И здесь, в значительно большей степени, чем на Западе, возникают этические коллизии, связанные с идеалами служения интеллигента России, верности научным принципам, соотнесенностью с историческими и традиционными парадигмами и многим другим, что чрезвычайно повышает градус взаимоотношений интеллектуальных кругов и власти.

Приток советско-российской интеллигенции перестроечного призыва во властные структуры в основном диктовался нравственно-идеалистическими установками (главным образом либерально-демократическими), созревшими и окрепшими еще в оппозиционных кругах интеллигенции советского общества. В 1985 - августе 1991 г. этот идеализм по большей части определял относительную и чисто временную социальную гармонию интеллигенции и новой-старой бюрократии.

Однако послеавгустовский (1991 г.) и в особенности послеоктябрьский (1993 г.) периоды все расставили по своим местам. Интеллигенты-интеллектуалы вновь почувствовали свое базовое отчуждение от структур власти, которая теперь нуждалась не в служении идеалистов, как прежде, а в услужении до приторности лояльных "спецов". Немалое число бывших интеллигентов, молодых и зрелых, по разным причинам пошли на новые условия сотрудничества. Это сотрудничество в последние годы завершается либо болезненным исторжением из структур, либо полной идентификацией бывшего интеллигента с этими структурами и, таким образом, объективной потерей своего прежнего социального статуса.

В этом смысле проблема вхождения-невхождения современных российских интеллектуалов во власть представляется мне крайне надуманной, пропагандистски-искусственной. В реальности положение может быть реконструировано следующим образом:

1. Российский интеллектуальный класс стремительно расстается со своей традиционной интеллигентской идентичностью. Термин "интеллигенция" уже потерял свое реальное значение и превратился в своего рода декоративный атрибут речи, не имеющий социологического смысла.

2. Одним из ярких индикаторов этого процесса стало очевидное снижение удельного веса нравственной проблематики в общественных дискуссиях и общественном сознании. Мораль и нравственные оценки вытесняются за рамки поведенческих структур. Базовая ценность "экономический успех" фактически заменила собой широкий спектр нравственных ориентаций, характерных для российской интеллигенции.

3. Совмещение рыночного общества и традиционной интеллигенции с ее ценностями - это иллюзия.

4. В условиях тотальной аномии бессмысленно применять к анализу поведения экс-интеллигентов во властных структурах прежние нравственные шкалы. В лучшем случае можно говорить о проанализированных Р.Мертоном и другими западными социологами отношениях "интеллектуал-бюрократ". И не более того.

5. Учитывая это, нынешние органы идеологической пропаганды должны оставить насквозь фальшивую кампанию нового романтическо-идеалистического привлечения интеллигенции к власти (и, как часть этой кампании, постоянные упреки в адрес интеллигенции в том, что она не спешит откликнуться на властные призывы). Апеллировать к великим идеалам интеллигенции прошлого - это чистой воды ханжество. Особенно ныне.

6. Речь может и должна идти только о вполне деловых (в рамках всего общества) отношениях найма рабочей силы, в данном случае интеллектуальной: кого, когда, на сколько и за сколько. И никаких слез умиления. Рынок, так рынок. Давайте торговать! Причем этот реализм отношений должен касаться не только взаимодействия российских интеллектуалов с бюрократий (что само собой разумеется), но и их взаимоотношений с другими слоями общества, высоко поднимающими свою рыночную цену, но по традиции взывающими к идеалистической миссии русского интеллигента в разрешении социальных проблем и служении обществу, "народу". (Любопытно, что об этой миссии чаще напоминает именно власть, а не "народ", как можно было бы предполагать.) Великая миссия интеллигенции закончилась, впрочем, "закончилась" и сама интеллигенция. Начались будни интеллектуальной работы, не освященной высокой просветительской жертвенностью. Как ни горько это осознавать. Потому удивляет постоянно возникающий двойной стандарт в отношении к интеллигенции: между другими социальными группами в обществе установился новоявленный реализм, а к интеллектуалам все еще применяют, и достаточно упорно, старые критерии интеллигенции с ее неискупаемой виной перед обществом.

Эти выводы могут показаться чересчур откровенными. Хотел бы заранее оградить себя от обвинений в каком бы то ни было цинизме: я стремился только дать по возможности объективный анализ ситуации, не слишком проявляя свои собственные, личные оценки и предпочтения. А они, конечно, есть. Но это предмет другого разговора.

---

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru