Пожалуй, первое, что бросается в глаза при чтении новой книги Леонида Ионина, - это нарушение конвенций либерального сознания. Нарушение тем более пикантное, что идет на него несомненный либерал. Уже название режет слух и вызывает недоумение. В каком СССР, если такового давно уже нет? И какая свобода, если государство, существовавшее под этим именем, было, как мы привыкли думать, главным бастионом тоталитаризма? Такого рода вопросы автор провоцирует совершенно сознательно.

Представление о стране, в которой пришлось жить четырем поколениям россиян, как о царстве несвободы есть не что иное, как клише, стереотип, относящийся, подобно любому стереотипу, к разряду скорее идеологических мифов, чем научно установленных фактов. И то обстоятельство, что Л. Ионин берет этот стереотип под сомнение, еще не значит, что он превратился в "анпиловца", "зюгановца" или "жириновца".

Итак, первое клише, на которое Л. Ионин пытается посмотреть критически, - это homo soveticus. Писатели и публицисты - от Замятина и Оруэлла до Зиновьева и Ричарда Пайпса - создали в свое время модель советского общества, смотревшуюся весьма эффектно в условиях конфронтации Больших идеологий, но мало пригодную для конкретного исследования конкретной социокультурной реальности. Кроме того, последняя была достаточно динамичной, и Совдепия, какой мыслил ее себе, скажем, Набоков, есть нечто весьма отличное от "совка" времен так называемого застоя. И со свободой в брежневскую эру дело обстояло несколько иначе, чем, например, в сталинскую. Но Ионина интересует не это. В центре его внимания - антропологические аспекты свободы.

Для автора как для социолога исследование опыта свободы советского человека (речь, правда, идет не о советском периоде в целом, а о периоде между хрущевской "оттепелью" и началом горбачевской перестройки) означает прежде всего исследование повседневности. Здесь ему есть на что опереться, к его услугам феноменологическая социология, или социальная феноменология, у истоков которой стоит Альфред Шюц. Систематизируя разнообразные формы человеческого опыта, Шюц выделил так называемые "конечные области значений" - сравнительно обособленные друг от друга сферы переживания, каждая из которых устроена по своим собственным законам. Мир сновидений не есть мир науки, сфера художественного творчества не есть сфера повседневности, религиозное переживание протекает иначе, чем переживание, скажем, спортивного состязания.

Но в современном - т.е., во-первых, индустриальном, во-вторых, секуляризированном - обществе есть сфера, претендующая на особую роль, на всевластие. Это повседневность. Она стремится к всеохватности, к утверждению присущего ей опыта в качестве единственно истинного или по меньшей мере первичного. Специфику советской ситуации Л. Ионин усматривает в том, что повседневность здесь была максимально отграничена от других смысловых сфер. Стремясь вывести за пределы повседневности (воспринимаемой как единственная форма полноценного существования) все другие формы переживания мира, советские аппаратчики зорко следили за тем, чтобы такие сферы опыта как религия, наркотики, секс, преступность и проч. оставались как бы за рамками собственно жизни. Всего этого как бы не было. Но поскольку в реальной жизни все это присутствовало, постольку индивиды, приобретавшие тот или иной запредельный "правильному", советскому, опыт, имели дело с опытом свободы.

Другой стереотип отечественного либерального мышления, причем укоренившийся еще глубже, чем убежденность в беспросветном тоталитаризме "совка", - это вера в универсальность дискурса "общечеловеческих ценностей". "Права человека", как они закреплены в соответствующей Декларации Генеральной Ассамблеи ООН, принято считать всеобщей и необходимой нормой. Ионин же (который, оговоримся еще раз, в симпатиях к красно-коричневым замечен не был) решается поставить универсальность и необходимость этой нормы под вопрос. На каком основании? Во-первых, на том, что Декларация, принятая в 1948 году, представляла собой прежде всего политический документ, за которым стояли определенные интересы. Как и любой документ, подготовленный дипломатами и подписанный политиками, он ставит одних (одни страны) в выгодное, других (другие страны) - в невыгодное положение. Во-вторых, заложенная в нем философия была выражением откровенного европоцентризма, или, иными словами, западноевропейского этноцентризма. Он заключается в провозглашении исторически конкретных ценностей - утвердившихся в Западной Европе в последние два с половиной столетия - ценностями надисторическими, а потому обязательными для любого места и любого времени.

Присоединяя свой голос к голосам сторонников культурного плюрализма - и соответственно противников европоцентризма, - Л. Ионин обращает внимание на амбивалентность дискурса "прав человека". С одной стороны, "права человека" - чрезвычайно важное понятие, без которого немыслимо противостояние индивидов и групп административно-бюрократическому произволу. С другой стороны, это идеологема, весьма активно используемая в современной геополитике. Превращение "прав человека" в некий инструмент осуществляется, как правило, в целях, далеких от защиты интересов угнетенных.

Таковы, в несколько огрубленном виде, темы, затрагиваемые автором в статьях, включенных в первую часть книги, - "Общечеловеческое, слишком общечеловеческое", "Всеобщность прав и русские частности", "Империя и ее тень". Тем, кому некогда читать всю книгу, я бы порекомендовал начать с интервью "Гибнет ли российская культура?". Почти уверен, что вы на этом не остановитесь. И правильно сделаете. За интервью следует текст не менее блестящий - "Театр культурных форм". Л. Ионину не нужны громкие слова типа "постмодерн", "смерть субъекта", но он, по существу, анализирует те же явления, что находятся в поле зрения таких теоретиков постмодернизма, как Фредрик Джеймисон или Зигмунд Бауман.

Разрабатываемая Л. Иониным социология культуры (см. его одноименную книгу прошлого года) интересна тем, что, будучи вполне конвертируемой в контексте интернациональной социологической литературы, она исследует специфически российские реалии. "Казаки" и "митьки" как примеры культурных инсценировок; феноменология культурных стилей (стиль, по Ионину, - это пришедшая к осознанию "жизненная форма") - от "стиляг" и "хиппи" до монархистов, кришнаитов и панков; анализ современного фундаментализма - националистического, религиозного, коммунистического - все это материи нам близкие и понятные.

Другой принципиально важный тезис Л. Ионина, примыкающий к идее культурного инсценирования, - о переходе современной культуры от "моностилистической" к "полистилистической" модели - кажется вполне убедительным. Автор, правда, оставляет без ответа массу вопросов. И прежде всего возникает вопрос о правилах игры, возможности мирного сосуществования культурных стилей в условиях, когда, как показывает сам Л. Ионин, каждый из стилей обнаруживает стремление фундаментализироваться. Но его следовало бы, наверное, адресовать не автору, а нам, его читателям. В самом деле, чем не достойная тема для серьезной дискуссии?

Владимир Малахов