"Выражение "смерть поэта" всегда звучит более конкретно, чем выражение "жизнь поэта"", - сказал как-то Иосиф Бродский. Его собственная смерть, им самим пророчески и поэтически предсказанная ("Век скоро кончится, но раньше кончусь я..."), - в очередной раз подтвердила верность этого вывода.

Долгий путь возвращения поэта на историческую родину ("на Васильевский остров", куда он обещал "вернуться умирать") начался в 1987 году, после того, как за границей его причислили к сонму классиков, присудив Нобелевскую премию. Десятка лет хватило, чтобы на исторической родине был издан практически весь Бродский. После 1996 года пришло время книг о нем.

О Бродском писали Александр Арьев, Ивановы - Вячеслав и Наталия, Виктор Ерофеев, Михаил Лотман, Наталия Стрижевская. Первой же бродсковедческой книгой, изданной после смерти поэта, оказалась "Тридцать третья буква" Леонида Баткина. Она писалась, публиковалась в отрывках еще при жизни поэта, и пространство ее разорвано надвое трагической датой.

Обращение известного исследователя эпохи Возрождения Леонида Баткина к личности Иосифа Бродского вполне закономерно (хотя он и оговаривается, что претендует не на новое Слово, а лишь на дополнительную Букву в рассказе о Бродском, и называет свой текст непрофессиональными читательскими маргиналиями). Трудно найти другого современного поэта, в образе которого так ярко воплотилось то вечное, что дало нам Возрождение.

Бродский для Баткина очень понятный поэт - на фоне непростой русской поэтики XX века. Показная трудность его стихов - это своего рода защитная броня, под которой скрываются простосердечие и непосредственность истинного лирического гения. Его искренняя речь может быть слишком простой, ведь душа современного человека многолика и растерянна. "Гора с горой не сходится, человек с человеком - бывает. Но современный рефлексирующий человек с самим собой никогда", - заявляет Баткин.

Н. Стрижевская в книге "Перемена перспективы" утверждает, что истоки поэзии Бродского - в тяжбе со временем. По Баткину же, Бродский пытается свести счеты с самим пространством (т.е. и со временем, и с судьбой). "Я волны, а не крашеные наши // простенки узрю всюду, где судьба // прибьет меня - от Рая до параши". Перипетии судьбы поэта предварили его жизненную драму - он родился позже своего времени. Поэтому-то Бродский, по словам Баткина, то и дело прикладывается, как пьяница к бутылке, к звуку, к самой за себя говорящей экспрессии ритма и фонетики, к "их чувствительному эху". "И голосу, подробнее, чем взор, // знакомому с ландшафтом неуспеха, // сподручней выбрать большее из зол // в расчете на чувствительное эхо".

Баткин называет Бродского гением эпилога классики. По его мнению, стилистически Бродский наследует прежде всего бесстильному Достоевскому и надстильному Мандельштаму. Экзистенциально же драма этого поэта напоминает блоковскую: "как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим". Не случайны, впрочем, и цитаты из "Логико-философского трактата" Л. Витгенштейна, отмечающие художественно-интеллектуальные параллели. Вооружившись лотмановской (Юрия Лотмана) концепцией "минус-приема", Баткин наглядно показывает, как "набухают поэмностью" стихотворения Бродского, как эти "недопоэмы", "недоремифасоли" строятся (каждая "именно через рваный и логико-синтаксический, и предметный, и ассоциативный ряд"), как "внутри рассекаемых синтаксических связок, на рифменном стержне, душа выплывает против метрического течения".

Баткин отметил одну поразительную особенность метафор Бродского - они не отменяют буквальных, житейских смыслов своих составляющих, а позволяют читателю забредать в них так далеко, насколько достанет у него сил и охоты: "Листай меня поэтому, пока // не грянет текст полуночного гимна". "Поэта далеко заводит речь..." Она заводит его на вневременной и потому почти внепространственный остров Адриатического Питера, как именуют Венецию. Смерть поэта оборачивается очередной эмиграцией в хронотоп…

Впрочем, время открыть саму книгу… Мы же добавим только, что "Тридцать третья буква" весьма удачно оформлена рисунками (преимущественно автопортретами) самого Иосифа Бродского, напоминающими росчерк пера поэта, дающего "добро" сочинению историка.

Александр Люсый