Три чукотских мудреца
Твердят, твердят мне без конца:
"Металл не принесет плода,
Игра не стоит свеч,
А результат - труда", но
Я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле.¹

"Я согласен, что основная идея автора верна... но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, взрастили, приготовили, - да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, Боже, как все это выражено, искажено, исковеркано!.. К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?"² Эти слова в "Бесах" принадлежат Степану Трофимовичу Верховенскому; речь идет о романе Н.Г.Чернышевского "Что делать?".

В видении Достоевского Чернышевский, несомненно, относится к нигилистам. Не столько к тем нигилистам, которые устраивают поджоги, разбрасывают богопротивные прокламации и покушаются на царя; скорее, к высшему типу нигилиста, который не согласен с существующим миропорядком, искренне верит в свой идеал и притом осознает, что именно лично он может сделать для приближения к идеалу и какими средствами. Одно из определений этого типа нигилиста выражено Достоевским в черновых записях к "Подростку" устами Версилова:

"Настоящий нигилист не может, не должен, не смеет ни с чем из существующего примириться. На сделки он не смеет идти ни под каким видом. Да и знает, что никакая сделка решительно невозможна. <...> Настоящий нигилизм, истинный и чистокровный, это тот, который стоит на социализме".³

Следует уточнить: во многих случаях, когда Достоевский говорит о нигилизме и нигилистах, он имеет в виду тех, кто радуется "праву на бесчестье",⁴ тех, кто не имеет "и признака мысли", а лишь выражает "собою изо всех сил беспокойство и нетерпение".⁵ Сочиняя "Преступление и наказание", писатель говорит в письме М.Н.Каткову: "Все нигилисты суть социалисты... Они совершенно уверены, что на tabula rasa они тотчас выстроят рай... Чернышевский говаривал, что стоит ему четверть часа с народом поговорить, и он тотчас же убедит его обратиться в социализм".⁶ Насмешка здесь очевидна, но в то же время Достоевский отдает нигилистам должное в искренности их убеждений; за Чернышевским он без сомнения признавал "энтузиазм к добру", выстраданность идеалов и готовность их отстаивать.⁷ В очерке 1873 г. "Нечто личное" Достоевский говорит о своем уважении к этому мыслителю открытым текстом.

Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что в концепции поколений в "Бесах" к "прямым отцам Нечаева" относится и Чернышевский. Формально он не принадлежит к поколению западников 40-х годов, но является их идейным наследником. В результате отсутствия Чернышевского с 1862 г. в общественной жизни, в массовом сознании его имя не могло постепенно не становиться в ряд с именами покойных Грановского и Белинского и находившихся в эмиграции Герцена и Огарева. И многие из нигилистов - и в жизни, и у Достоевского - были либо последователями (пусть и вульгарными) Чернышевского, либо его противниками.⁸

Среди героев Достоевского - трагических нигилистов - есть двое. Оба до крайней степени озлоблены на весь свет и на свое ближайшее окружение впридачу. Оба болезненно самолюбивы; оба "глядят в Наполеоны", но наполеонизм обоих рождается в грязном и сером подполье.⁹ Один из них - более теоретик, чем практик; другой - наоборот. Одному - сорок лет; другому - немногим более двадцати. Один из них пишет фактически покаянную исповедь; другой - статью с оправданием крови по совести. Один ведет прямой спор с идеями Чернышевского - другой самым грубым образом доводит их до последствий. Обоим Достоевский дает шанс на раскаяние и очищение (один из самых любимых его героев такого шанса не получает), но перед этим оба успевают достичь полного морального краха. Почти противоположные подходы двух нигилистов к идее "разумного эгоизма" дают одинаково ужасающий результат.

* * *

Спор Достоевского с Чернышевским и его романом начался задолго до "Бесов", еще в "Записках из подполья". Возражая Чернышевскому, Достоевский не мог не понимать, что его идеи упрощались и огрублялись, попадая "на улицу". Однако, в видении Достоевского, нигилисты были последователями и этого мыслителя; они "делали жизнь" не только с Базарова - очень притягательны также были персонажи и идеи романа "Что делать?".

У тургеневского героя можно было взять многое: высокомерие, отрицание принципов, ироничное отношение к своим родителям, презрение к искусству. У героев "Что делать?" можно было взять теорию "разумного эгоизма". "Делать благо всегда выгоднее для человека, - комментирует эту теорию В.А.Твардовская, - потому что добро порождает добро, потому что сам человек при этом получает моральное удовлетворение, а не только пользу и тем самым также совершенствуется".¹⁰

С этими строками своеобразно перекликаются слова Писарева из статьи "Базаров": "Эти люди могут быть честными и бесчестными... смотря по обстоятельствам и по личным вкусам. Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им убивать и грабить и ничто, кроме личного вкуса, не побуждает людей подобного закала делать открытия в области науки и общественной жизни. <...> ...быть честным очень выгодно и... всякое преступление, начиная с простой лжи и кончая смертоубийством, - опасно и, следовательно, неудобно".¹¹

Подобное признание весьма знаменательно: оно сделано еще до развернутого обоснования теории "разумного эгоизма" Чернышевским в его романе. Однако уже и из этих слов Писарева видно, насколько легко исключить из этой теории нравственную ее подоплеку, насколько естественно и даже органично она доводится до вульгарных, пугающих и на первый взгляд неестественных последствий. Нельзя здесь не вспомнить слова Лужина, одного из идеологических двойников Раскольникова:

"Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано... Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем... Мысль простая, но к несчастию, слишком долго не приходившая..." ¹²

Почему же не приходившая? Мы видим, что нечто очень похожее четырьмя годами раньше выводит Писарев из поведения и образа мыслей Базарова; хотя Тургенев, казалось бы, не дает прямых оснований для подобных выводов. О распространении подобных веяний в Западной Европе (в силу отсутствия "братского начала") Достоевский пишет еще в "Зимних заметках...".¹³ С тех пор же успел появиться роман "Что делать?"; и если в "Преступлении и наказании" теории Раскольникова и Лужина даны для взаимного отражения друг друга, то обе они при этом (с точки зрения писателя) в значительной степени отражают идеи Чернышевского. Ведь Лужин (о котором подробнее мы скажем далее), как и герой "Что делать?" Лопухов, мог бы всерьез считать, что его теория "холодна, но учит человека добывать тепло".¹⁴

Не случайно автор поселил Лужина вместе с Андреем Семеновичем Лебезятниковым. Лебезятников - как раз один из тех, кто с восторгом воспринимает идею "права на бесчестье" (хотя и не говорит этого открытым текстом), один из "всему недоучившихся самодуров, которые пристают непременно к самой модной ходячей идее... чтобы мигом окарикатурить все, чему они же иногда самым искренним образом служат".¹⁵ Ходячая идея в данном случае - это и есть роман "Что делать?", произведший на Лебезятникова неизгладимое впечатление.

В образе этого героя Достоевский показал наиболее простой вариант опошления благой идеи. Лебезятников не настолько умен, чтобы делать из прочитанного какие-либо далекоидущие выводы; он всего лишь воспринимает новые идеи абсолютно буквально.¹⁶ Так, он считает профессию Сони Мармеладовой сознательным протестом "против устройства общества" - он вообще готов видеть протест в чем угодно. Он убежденно излагает Лужину, чем полезны коммуны, многомужество, в чем бесполезность целомудрия, благородства, семьи, законного брака и Пушкина.

Как многие герои Достоевского, чья политическая деятельность скорее фиктивна, чем реальна (чему наиболее яркий пример - оба Верховенских), Андрей Семенович имеет таинственную репутацию одного из "самых передовых молодых прогрессистов", играющего "значительную роль в иных любопытных и баснословных кружках".¹⁷ Он совершенно серьезно рассказывает об одном из заседаний "кружка": "дебатирован был... вопрос: имеет ли право член коммуны входить к другому члену в комнату, к мужчине или женщине... ну и решено, что имеет",¹⁸ считая этот вопрос принципиальным для жизни в будущем обществе.

Но образ Лебезятникова не исчерпывается карикатурностью. На примере этого героя автор показывает всю шаткость и неосновательность подобных "убеждений" в столкновении с живой жизнью. Прельщая Лужина жизнью в коммунах и новыми идеями вообще, Лебезятников убежденно говорит: "Благороднее", "великодушнее" - все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю!.. Я понимаю только одно слово: полезное!"¹⁹ Но когда события требуют его немедленного вмешательства, то он забывает подумать о протесте и о принципах; он совершает необдуманные поступки, идущие от сердца, а не от ума. И если на глазах Лебезятникова совершается подлость (Лужин обвиняет Соню Мармеладову в краже ста рублей), то он забывает об устарелости "благородства" (а стало быть, и обратных понятий) и называет подлеца подлецом (верно угадав, между прочим, мотивы его поступка).

"Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!"²⁰ Именно это собирался Лебезятников сказать гипотетической жене, если б она завела любовника (в противном же случае он готов сам его для нее отыскать). В "Бесах" почти дословно повторена эта комическая фраза, каковую молва приписывает Виргинскому: он будто бы произнес эти слова "при объявлении ему женой отставки... но вряд ли в самом деле произнесено было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал".²¹ Этот штрих в биографии Виргинского не случаен и, при внимательном рассмотрении, несет еще меньше карикатурности, чем в случае с Лебезятниковым.

Из черновых записей к "Бесам" видно: Виргинский замышлялся Достоевским как персонаж, искренне захваченный идеями Чернышевского и утопического социализма вообще. ("Виргинский более насчет алюминия",²² то есть - мечтает об алюминиевых дворцах.) Это не болезненная "съеденность идеей", как у Шатова или Кириллова - это настоящая вера в возможность построения "светлого будущего". При этом, из всего окружения Петруши Верховенского Виргинский - единственный, кто болеет за "общее дело", но пытается возражать против убийства Шатова (возражать, притом, не по идейным мотивам, а лишь из сочувствия к тому, что к Шатову вернулась жена и родила ребенка).

Когда убийство совершено, оно производит разное впечатление на участников. Со слабоумным Лямшиным попросту случается истерика, а Виргинский несколько раз вскрикивает: "Это не то, нет, нет, это совсем не то!"²³ В черновых записях рядом с этой его фразой - пометка: "Виргинский серьезный социалист. Он говорит: "Я бы умер за это".²⁴ Вероятно, он действительно готов умереть за свои "светлые надежды" - но не за абстрактное "общее дело". Неудивительно поэтому, что будучи арестованным за участие в гнусном убийстве, Виргинский говорит: "С сердца свалилось". Через этого героя (серьезно, в отличие от Лебезятникова, верующего в социализм), Достоевский показывает, как далеки от настоящего социализма, с одной стороны, вопросы женской эмансипации и отдельных комнат, и политические убийства (лишь "по подозрению") - с другой.

Сожитель Лебезятникова - вышеупомянутый Петр Петрович Лужин. Он не мечтает о коммунах, как Лебезятников, и не считает себя особенным человеком, "право имеющим", как Раскольников. Ему нет дела до всевозможных новомодных веяний, хотя он старается быть в курсе их и при первом же появлении спешит заявить: "...мы безвозвратно отрезали себя от прошлого, а это, по-моему, уж дело-с..."²⁵ Он, возможно, ничего не слышал о Чернышевском, но убеждения у него есть. В духе времени, он подводит под них околонаучную базу и создает свою "теорию целых кафтанов".

Раньше, рассуждает Лужин, человек хотел возлюбить ближнего своего и отрывал для него половину от своего кафтана - в итоге голы оставались оба. "Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя... Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел... чем более в обществе устроенных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, что ближний получил несколько более рваного кафтана..."²⁶

Идея "разумного эгоизма" не так уж и утрирована в словах Лужина. В романе "Что делать?" Лопухов подобным же образом просвещает Веру Павловну: "возвышенные чувства", объясняет он ей, ничего не значат "перед стремлением каждого к своей пользе <...> Рассчитывайте, что для вас полезнее... сообразнее с вашим интересов. <...> Ваша личность... - факт; ваши поступки - необходимые выводы из этого факта, делаемые природою вещей".²⁷

Как утверждает сам Лужин, "экономическая теория еще не есть приглашение к убийству". Но не случайно Достоевский пишет о себе: "...везде-то и во всем я до последнего предела дохожу..."²⁸ Это относится не только к игре на рулетке и другим его страстям, а и к творческому методу; Достоевский "никогда не остается в середине, не останавливается на состояниях переходных, всегда влечет к последнему и окончательному", - пишет о нем Бердяев.²⁹ Он стремится докопаться всюду до самой глубины, до самых конечных последствий. Поэтому, когда Лужин начинает возмущаться убийством старухи-процентщицы и преступностью среди образованных классов вообще, автор заставляет Раскольникова вмешаться и ответить: "Да об чем вы хлопочете?.. По вашей же вышло теории! <...> А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать..."

Не случайно Раскольников, до этого момента не участвовавший в беседе, оживляется именно на этом пункте; в словах Лужина он узнает свое, потаенное, выстраданное. Не случайно Петр Петрович несимпатичен Раскольникову с первой же минуты - и дело тут не только в отношении Лужина к Авдотье Романовне. В Лужине и в его пошлых словах герой с отвращением узнает самого себя, видит облеченный в плоть и кровь ответ на свои сомнения: "Лужин... самим фактом своего существования карикатурит теорию Раскольникова, выявляя ее сущность".³⁰ Только разница в том, что запросы Лужина менее широки; он не ассоциирует самого себя ни с Наполеоном, ни с Ньютоном, ни с Ликургом. Но и его, и раскольниковская теория в основе своей предполагают отношение к окружающим как к "пушечному мясу", "материалу".

Для лучшего понимания того, как отражаются идеи Чернышевского в нигилизме Раскольникова, нам следует обратиться к литературному предшественнику последнего - герою "Записок из подполья".

Продолжение

---

Примечания:

¹ Цой В. Алюминиевые огурцы // Цой В. Четырнадцать песен. СПб., 1993.

² T.10. С.238.

³ Т.16. С .77, 285.

⁴ 0 привлекательности этого "фетиша" для русского нигилиста говорят такие разные герои, как Кармазинов: "Открытым "правом на бесчестье" его [русского человека] скорей всего увлечь можно" (Т.10. С.288) и Версилов (основным прототипом которого послужил Герцен и который является одним из воплощений высшего типа нигилиста): "Нигилизм без социализма - есть только отвратительная нигилятина... Тут или глупость, или мошенничество... Всего же чаще радость праву на бесчестье" (Т.16. С.77).

⁵ Т.10. С.354.

⁶ Т.28 (2). С.154.

⁷ Ср. в подготовительных записях к "Бесам" реплику "Грановского" к "Студенту" [Степана Трофимовича Верховенского к сыну]: "Ты даже не имеешь извинения в утопии, как Ч<ернышевский>, Д<обролюбов>" (Т.11. С.76).

⁸ Рассказ Достоевского "Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже" в момент появления был воспринят многими современниками как пасквиль на Чернышевского. В очерке 1873 г. "Нечто личное" Достоевский опроверг такое толкование рассказа; судя по многому, Чернышевский действительно не являлся прямым и единственным прототипом героя "Крокодила". Однако в подготовительных материалах к рассказу намёки на Чернышевского имеются; из них понятно, что Достоевский видел и его последователей среди нигилистов:

Нигилисты. Читали: Откуда", "Покуда", "Накануне", "Послезавтра ", "Зачем", "Почему ". - Стало быть, вы ничего не читали. Это все я написал. "Как?" - То есть как-с? - Роман "Как?" (Т.5. С.326)

⁹ См. по этому поводу: Назиров Р.Г. Об этической проблематике повести "Записки из подполья" // Достоевский и его время. Л., 1971. С.144-148.

¹⁰ Твардовская В. А. Достоевский в общественной жизни России. С.55.

¹¹ Писарев Д.И. Базаров // Писарев Д.И. Указ.изд. Т.2. С.9-11.

¹² Т.6. С.116.

¹³ Т.5. С.79-81.

¹⁴ Чернышевский Н. Г. Что делать? М., 1969. С.100.

¹⁵ Т.6. С.279.

¹⁶ Как указывает Л.И.Сараскина, "главный вывод из книги ["Что делать?"] - в глазах ее поклонников носит не дискуссионный характер". (Сараскина Л.И. "Бесы", или русская трагедия // "Бесы" : антология русской критики. М., 1996. С.445.)

¹⁷ Т.6. С.278.

¹⁸ Там же. С.284.

¹⁹ Там же. С.285.

²⁰ Там же. С.289.

²¹ T.10. С.29.

²² T.11. С.273.

²³ T.10. С.461-462.

²⁴ T.11. С.243.

²⁵ Т.6. С.115.

²⁶ Т.6. С.116.

²⁷ Чернышевский Н.Г. Указ.соч. С.99-102.

²⁸ Т.28 (2). С.207.

²⁹ Бердяев Н.А. Духи русской революции. Рига, 1990. С.13.

³⁰ Карякин Ю.Ф. Самообман Раскольникова // Карякин Ю.Ф. Указ.изд. С.55.