"Знаете ли, что я смотрел доже на отрицающих наших со злобой, от зависти к их надеждам? Но вы напрасно боялись: я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог... потому, что все-таки имею привычки порядочного человека, и мне мерзило",¹ - говорит Ставрогин в предсмертном письме к Даше Шатовой. "Я ничего не хочу отрицать, но я ко всему равнодушен", - это уже из чернового варианта того же письма.²

Предельный нигилист, Николай Всеволодович не мог не понимать, как недальновидны, ограниченны и неумны "отрицающие наши", как несерьезны и трагикомичны их попытки действовать, как сильно замкнуты "наши" сами на себе. Но, при всем этом, Ставрогин не мог им не завидовать - он сам действительно был уже ко всему равнодушен; нигилисты же, при их суетливости, за что-то брались, питали те или иные надежды. И если многим их надежды были внушены именно Ставрогиным, то сам он оставался скучающим аристократом, стоящим в стороне, - если действующих, то лишь от "нечего делать". Надежды же нигилистов были искренними - каждый, подобно Ноздреву, неистово гнался за своим "зайцем". В романе "Отцы и дети" Николай Петрович Кирсанов спрашивает:

"Нигилист... это слово означает человека, который... который ничего не признает?" "Скажи: который ничего не уважает",³ - отвечает ему родной брат. В данном случае отцы допускают явную натяжку, которую Базарову приходится опровергать в течение всего романа. Кого-нибудь или что-нибудь уважать необходимо каждому; вера Базарова - это человеческая личность сама по себе, это лягушки, это наука. Религия Подпольного (как и Кириллова) - это своеволие. Есть свои "зайцы" и у нечаевцев в "Бесах" - Виргинский, как мы помним, мечтает "насчет алюминия", Шигалев одержим идеей земного рая... Даже у Петра Верховенского есть "идол" - это собственно Николай Ставрогин, которого Петруша мечтает в грядущую смуту сделать "Иваном-царевичем", таинственным самозванцем. Личная трагедия каждого в том, что ни у одного "заяц" еще не пойман, у каждого он - "еще бегает". Вера в ту или иную идею вместо Бога оказывается недостаточной для того, чтобы быть надежной опорой человеку на всю жизнь.

Для помощи в решении этого вопроса мы хотели бы сослаться на ряд суждений о нигилизме, принятых в литературе. Прежде всего мы обратимся к статьям С.Л.Франка "Этика нигилизма" и Н.А.Бердяева "Духи русской революции".

"Под нигилизмом, - пишет С.Л.Франк, - я разумею отрицание или непризнание абсолютных (объективных) ценностей".⁴ С этим определением можно было бы согласиться и с уверенностью опираться на него в дальнейшем, если бы не контекст статьи в целом. Из контекста же ясно - нигилизм настолько противоречив и двойственен, что данное определение не представляется вполне исчерпывающим даже автору статьи. "Поскольку вообще с нигилизмом соединима общеобязательная и обязывающая вера, этой верой может быть только морализм". Морализм С.Л.Франк определяет, как непризнание "никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые. <...> Хотя жизнь всякого верующего подчинена строгой морали, но в ней мораль имеет не самодовлеющее, а лишь опосредованное значение"; у нигилиста же мораль "абсолютизируется и кладется в основу всего практического мировоззрения".⁵

Из этих слов явствует, на наш взгляд, что концепция нигилизма в статье С.Л.Франка страдает отсутствием цельности. Если нигилизм не признает абсолютных ценностей, то каким же образом в основе нигилистического мировоззрения лежит морализм? Когда человеку доступно "безошибочно отличать дурное от доброго"⁶ когда у его мировоззрения есть основа как таковая, это еще не значит, что он верует в Бога; но говорить в этом случае об отрицании объективных ценностей уже неуместно - что же может быть более объективным, нежели критерии добра и зла? Поэтому мы не считаем вполне возможным согласиться с определением нигилизма, данным в статье С.Л.Франка.

В "Духах русской революции" Н.А.Бердяева развиты и уточнены многие из положений статьи "Этика нигилизма". Если Франк считал, что нигилизм абсолютизирует не идеалы, а само служение им, то в концепции Бердяева русский нигилизм уравнивает и бунт, и его цель: "Для Достоевского проблем русской революции, русского нигилизма и социализма, религиозного по существу, это - вопрос о Боге и бессмертии... Русский революционный социализм никогда не мыслился, как переходное состояние... он мыслился всегда, как окончательное состояние, как царство Божие на земле... [...] Это - бунт против божественного миропорядка, неприятие человеческой судьбы, определенной Божьим промыслом".⁷

Если в концепции Франка нигилизм парадоксально связывался с морализмом, то Бердяев справедливо отвергает возможность такой постановки вопроса. Он анализирует знаменитый вопрос Ивана Карамазова о том, стоит ли счастье всего человечества слез одного ребенка: "Сама постановка такого вопроса - атеистична и безбожна... Утереть слезинку ребенку и облегчить его страдания есть дело любви. Но пафос Ивана не любовь, а бунт. <...> Русские сплошь и рядом бываем нигилистами-бунтарями из ложного морализма... Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире... Но он же ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше".⁸

Согласно Бердяеву, для русского нигилиста социализм - это религия, в основе которой - атеизм и неверие в бессмертие. В свою очередь, "Неверие в бессмертие порождает ложную чувствительность и сострадательность". То есть, всякий русский нигилист готов предложить вместо Бога самого себя?⁹ Думается, что это не вполне верно. В понимании Достоевского нигилизм действительно напрямую связан с атеизмом. Но даже безбожный вопрос Ивана Карамазова о слезе ребенка - искренен, даже в нем чувствуется тоска по вере. И если оба философа, мнения которых мы привели, считают, что нигилизм отвергает объективные начала, то верным будет и "как бы противоположное" утверждение: ниспровергая в силу своего мироощущения те или иные ценности, нигилисты мечтают о каких-либо ценностях иных и стараются изо всех сил найти или придумать их сами.

Здесь хотелось бы привести еще две точки зрения на нигилизм. Они не претендуют на обобщения и философскую глубину; особенность этих суждений в том, что вызваны они непосредственными впечатлений от общения с конкретными людьми. На первый взгляд, эти мнения кажутся прямо противоположными, но в итоге они сближаются друг с другом, как любые крайности.

Так, писательница Е.Н.Водовозова в воспоминаниях "На заре жизни" старается обрисовать нигилизм "от противного": "Людей шестидесятых годов называют нигилистами, отрицателями... но эта кличка совершенно неудачна... В эпоху нашего обновления молодая интеллигенция была проникнута скорее пламенною верою, чем огульным отрицанием. Нигилисты горячо верили во всесильное значение естественных наук, в великую силу просвещения... в возможность улучшения материального положения народа, коренного преобразования всего общественного строя и водворения... равенства, свободы, справедливости и счастья на земле... горячо верили, то все эти блага возможно осуществить в очень близком будущем, и эта вера у многих из них доходила до детской наивности".¹⁰

В.Г.Короленко в "Истории моего современника" высказывает, казалось бы, обратную точку зрения: "...нечаевское дело было характерно для нигилистического периода.¹¹ Никакой веры, на которую могло бы опереться это поколение, - как последующее, например, верило в народ... У них был только крайний рационализм и "математический расчет", более наивный, чем любая, самая наивная вера".¹² Очевидно, что нигилисты Достоевского в народ не верят, им попросту нет до него дела (Шатов верит скорее в абстракцию, чем в народ). Но между тем наивным рационализмом, о котором говорит Короленко, и верой в скорое осуществление известных земных благ можно смело ставить знак равенства. Как говорит о нигилистах Бердяев, "отвергнув Бога, они сделали Бога из социализма и анархизма, они захотели переделать все человечество по новому штату и увидали в этом не относительную, а абсолютную задачу".¹³

Все точки зрения, таким образом, сходятся на том, что абсолютная задача у нигилистов - была. На примере нигилистов Достоевского мы можем видеть, что каждый из них мучится поисками веры. Как сказано в записных тетрадях к "Подростку" устами Версилова, "У них даже отрицание религии возведено в религию. Весь их нигилизм есть только страстная вера".¹⁴ Но их поиск веры приводит к "замкнутому кругу": не веруя в Бога и стараясь уверовать в ту или иную идею, нигилисты видят, что их идеи опровергаются самой жизнью и что новой религии для себя они выдумать не смогли. Вследствие этого их нигилистическое мироощущение абсолютизируется, "распространяется и на абсолютные духовные основы истории".¹⁵

Если в случае с Раскольниковым (ограбить старуху и обеспечить будущее семьи), с Иваном Карамазовым ("русский по преимуществу, - как говорит Бердяев, - проклятый вопрос" о слезах ребенка) нигилизм исходит будто бы из заботы о ближнем, то в итоге он приходит ко вседозволенности, к разрешению убийства. В случае с Подпольным, с Кирилловым (который хочет сам быть Богом, если Бога нет), с Аркадием Долгоруким (собирающимся стать "Ротшильдом"), да и с Шатовым (идея обновить весь мир именем нового Бога), - нигилизм приходит к крайнему индивидуализму; каждый из перечисленных героев закрывается от мира в своем собственном "подполье" и готов пожелать "всему миру провалиться" - это вполне в духе их идей и настроений. "Все, что не по вере их, - говорит о них Версилов, - то и отрицается. А что не по вере их? Весь наш мир. Вот наш весь мир и отрицается".¹⁶

Мы постарались показать, что слова о "смеси Ноздрева с Байроном" не могли быть у Достоевского случайными. На примере своих героев, которые являются не только порождением воображения художника, но и имеют конкретных прототипов в реальности и предшествующей литературе, Достоевский убедительно доказал: вышеозначенная "смесь" не есть его выдумка, она состоялась в жизни как болезненный тип переходного времени. Но если на первый взгляд замысел автора может показаться следующим: от Байрона и его последователей нигилистам досталось благородство и тоскующее сердце, а от Ноздрева - пренебрежение к общественным нормам поведения (в узком и широком смысле), - то допустимо и иное понимание.

В глазах Достоевского, Байрон и байронизм заразили русское общество эгоизмом, непомерной заносчивостью и изначальной установкой на хандру, на "действовать не дают" и "не могу быть добрым"; отсюда же - сознательное игнорирование норм поведения и интересов окружающих. В "ноздревском начале, в свою очередь, есть не только грубость, а еще и непосредственное восприятие окружающего мира, уверенность в себе и в осмысленности своих действий. Таким образом, в нигилизме байроническая тоска становится тоской по вере и обогащается желанием "ловить своего зайца". Только любая из идей, в которые хотели бы поверить нигилисты, оказывается слишком "умышленной" и несостоятельной в столкновении с живой жизнью.

Наиболее убедителен пример Шатова и его жены, преображающихся при рождении сына; сердца их открываются друг для друга и для новой жизни, обремененной настоящими, а не отвлеченными заботами. Убивает старуху Раскольников - и сразу же, задолго до искреннего раскаяния, чувствует, что сверхчеловеком он от этого не стал. По теории же кончает с собой великодушный и жизнелюбивый Кириллов - и не возражает против того, чтобы результаты этой жертвы были использованы Петром Верховенским во зло. Не вынося идеи, сходит с ума Иван Карамазов. Более оптимистичной оказывается история Аркадия Долгорукого, бурные события которой убеждают его обратиться к людям, а не к деньгам, не к погоне за богатством.

Автор одной из сравнительно беспристрастных статей о "Бесах", Н.К.Михайловский, опасался распространения именно этой заразы: "В вошел романе, - обращался он к Достоевскому, - нет беса национального богатства, беса самого распространенного и менее всякого другого знающего границы добра и зла. Свиньи, одолеваемые этим бесом... будут похитрее ваших любимых героев. Если бы вы их заметили, они составили бы украшение вашего романа... Вы не за тех бесов ухватились".¹⁷ Если бы Достоевский счел для себя возможным изъясняться слогом Ставрогина, он мог бы с горечью сказать своим любимым героям: "Вы не за теми зайцами погнались".

Окончание

---

Примечания:

¹ Т.10. С.514.

² T.11. С.304.

³ Тургенев И.С. Отцы и дети // Тургенев И.С. Указ. изд. Т.3. С.186.

⁴ Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. Интеллигенция в России: сборники статей 1909-1910. М., 1991. С.159.

⁵ Там же. С.159, 156, 160.

⁶ Ким Ю. Диалог о совести // Ким Ю. Творческий вечер. М., 1990. С.157.

⁷ Бердяев Н.А. Духи русской революции. С.14-15.

⁸ Там же. С.15,16.

⁹ Нельзя по этому поводу не вспомнить слова Степана Трофимовича Верховенского: "О карикатура! Помилуй, кричу ему [сыну], да неужто ты себя такого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь?" (Т.10. С.171)

¹⁰ Водовозова Е.Н. На заре жизни // Водовозова Е.Н. На заре жизни. Воспоминания в 2 томах, Т. 2. С. 206-207.

¹¹ Ср. со словами Н.К.Михайловского: "Нечаевское дело есть до такой степени во всех отношениях монстр, что не может служить темой для романа с более или менее широким захватом" (Михайловский Н.К. Литературные и журнальные заметки. "Отечественные записки". 1873. #2. Oтд. II. С.323.)

¹² Короленко В. Г. История моего современника // Короленко В.Г. Собр. соч. в 5 т. Т.4. С.443-444.

¹³ Бердяев Н.А. Указ. соч. С.14.

¹⁴ Т.16 С.285.

¹⁵ Бердяев Н.А. Указ. соч. С.16.

¹⁶ Т.16. С.77.

¹⁷ Михайловский Н.К. Указ.соч. С.342-343.