"Остров Кавказ, что лежит меж Индией и Скифией, полагаем самым высоким в мире с горными вершинами. Отсюда доктор Фауст смотрел на разные земли и дали морские. Там растет столько перцевых деревьев, сколько у нас можжевельника".

История про доктора Иоганна Фауста. XVI в.

1

Старинная вилла, начало века, баварско-карпатский стиль (не знаю, существует ли он в самом деле, скорей всего - нет, так будем считать, что я в очередной раз выдаю желаемое за действительное), рыжая черепица, стены - местами из белого камня, местами из черного дерева, несколько крылец галерейных, многоярусные подвалы на манер средневековых катакомб, впрочем, по последнему слову оборудованные, непременная башня, в которой находится совершенно секретная комната для писания шедевров. Готических романов, например. Или метафизических элегий.

Вокруг - парк, негустой, но весьма редкий - в том смысле, что даже зимой под снегом он производит очень южное впечатление, так много в нем вечнозеленого.

Позже выясняется, что вилла находится на холме. С террасы, где по углам зимуют закутанные в мешки садово-парковые скульптуры, можно смотреть на Штарнбергское озеро, однажды упомянутое Элиотом в "Бесплодной земле", на противоположный его берег с охотничьими замками, - они просвечивают в черном кружеве зимнего баварского леса. Абсолютная тишина.

Моя комната на третьем этаже, под той самой башней. Мои окна выходят на парковые сосны, на приозерные склоны, дальше - озеро, потом Альпы (иногда их нет совсем - они растворяются в мглистой пустоте), потом они становятся выше, потом начинаются другие культуры, земли и перевалы, другие растения, ландшафты, языки и напитки, потом уже Италия, и туда, в сторону Италии, с тоской во взоре глядит каждый уважающий себя баварец. Итак, мои окна выходят на юг.

В этой комнате живет деревянная женщина. С мечем и Библией в руках она стережет мой сон в изголовье постели. В конце концов, одним прекрасным утром я могу проснуться без головы. Так что я стараюсь ей понравиться. Кажется, это святая Варвара. А я когда-то писал стихи одной Варваре, причем рифмовал ее с "кошмарами". Зря.

Кстати, о стихах. Что-то около месяца назад в грязном предновогоднем Станиславе с его гнусными дождями, воронами и водочными очередями я сочинил про себя такой стишок:

Патриарху вредно жить в неволе,
Патриарху нужно жить в Тироле...

И вот - милости просим. Напишешь так сгоряча что-нибудь самоупоительное, а оно сбывается. То есть, почти сбывается, потому как я сейчас не совсем в Тироле, но очень близко - предгорья Альп, Верхняя Бавария, что не менее фантастично. Хороший поэт обязан быть пророком, нет?

И все ж ощущение нереальности всего, что вокруг, первые дни меня не покидало никак. И эта абсолютная неподвижная тишина, этот январский покой предальпийского селенья с его четырьмя тысячами жителей, с его размеренным, погруженным в себя ритмом, обозначенным лишь прибытием и убытием мюнхенских электричек.

И эта нереальная вилла на холме, в глубине парка. У нее женское имя, как положено виллам: "Вальдберта". Лесная Берта. Берта из лесу. Берта лесов. (Это незримый трубадур Бертран де Борн трубит в свой рог где-то надо мною).

Не могу ни на чем сосредоточиться. Такая абсолютная тишина. А за ней - безупречная работа механизмов: двери закрываются сами собой, с деликатным пощелкиванием дверных замков и выключателей, ритмичные толчки горячей и холодной воды в трубах, эти приливы и отливы на заказ. Здесь бесконечное множество комнат, старые зеркала в мраморных рамах, винтовые лестницы из дерева, фарфоровые блюда в буфетах, король баварский Людвиг Первый в масштабе 1:10 скачет куда-то на коне.

Не могу сосредоточиться и просто слушаю. Вслушиваюсь в это таинственное пощелкивание, безотказное потрескивание, ритмичное позвякиванье на фоне Великой Январской Тишины. Сумерки опускаются уже в шесть вечера. Я боюсь нарушить что-нибудь в этой системе. Одним неосторожным движением гомо советикуса сокрушить все это тысячелетнее достояние старой Европы: деликатность и отлаженность всех механизмов ее бытия.

Конечно, тут живу не только я. Это такой приют для писателей. И эта тишина должна потворствовать. В ней следует вынашивать метафоры и параболы. Это место, в котором найден, наконец, какой-никакой компромисс меж художником и обществом, этими насмерть сцепившимися монстрами. Общество чертовски богатое.

Оно в состоянии позволить себе такую роскошь: дать тебе комнату на третьем этаже виллы "Вальдберта". Вместе с видом на Альпы, сосны, вечнозеленые кущи и окнами на Италию. Вместе с этой тишиной и размеренностью. Думай, пиши, просматривай многосерийные сны про Европу, пей вино, в конце концов. От тебя не требуется ничего. Ты никого не должен благодарить, воспевать, писать оды. Единственная просьба: не бей по пьяни фарфоровые тарелки в буфете. Потому как вы, поэты с Востока, любите время от времени что-то в этом роде отчебучить.

Этот дом, к сожаленью, находится в Фельдафинге, Верхняя Бавария, Германия. Нет, не в Ворохте и не в Косове. А мог бы. Повернись исторический сюжет слегка по-другому. А впрочем, к чему это бессмысленное смещение акцентов. Вопрос ведь не в том, чем Альпы лучше Карпат...

Обследование виллы со всеми ее закоулками заняло у меня что-то около двух часов. Я чувствовал себя так, как, наверное, должен чувствовать себя молодой принц крови, который накануне коронации осматривает свое карликовое государство. Фиксируя в памяти приятные топографические подробности: охотничьи угодья, водяную мельницу, монастырские виноградники, заезжий бордель... И все это тебе "на завтра". Будущее выглядит безмятежно светлым. Я оставил себе "на завтра", то есть на ближайшие три месяца, бездну всего: башню, террасу, немецкие книги в дорогих переплетах, холодное вино, горячее вино, миртовые деревья, парковый гравий, скрипучие ступени, январскую гладь озера и расписание мюнхенских электричек...

Потом я вышел осмотреть селенье, автоматически распространив на него границы своих - на три месяца - карликовых владений. Подумал про себя, что подданные мои живут не так уж плохо, окруженные со всех сторон совершенством форм. Культура садов и культура оград, культура балконов, крыш, крылец, дверей, птичьих гнезд, каминов - все вместе и каждая в отдельности - они поражали безупречной чистотой стиля. Межконфессиональное согласие напоминало о себе откровенным соседством католической и лютеранской церквей. Тоска по Италии прочитывалась в чуть китчевых, но тем более простодушных фресках с евангельскими или житийными (о, эти баварские святые, одним лишь баварцам ведомые! - сколько их?) сюжетами. Это была т.н. "люфтмалерай" (живопись на воздухе), то, чем каждый местный житель, преисполненный сознанием собственной уникальности, непременно украшает свой дом.

Я согласился править такой страной.

Первая строчка явилась сама собою: "Зима в Баварии умеренна". Можно было записывать стихи, они бы вырастали в цикл, а тот, в свою очередь, вырос бы в книгу. Я не стал этого делать, из-за банальности ситуации. Однако строчка еще оставалась со мною несколько дней, и время от времени намекала откуда-то изнутри на возможное продолжение сюжета: Зима в Баварии отмерена. Зима в Баварии проверена. Зима в Баварии ни в коей мере не...

Последний вариант привлекал необходимостью продолжиться в следующей строчке. И на этом меня заклинило окончательно. Некоторые стихи не имеют права быть написанными. Их нужно замолчать - пусть зудят без конца. Зима, к слову сказать, закончилась через неделю где-то, и я уже в самом деле распереживался, как мне быть со своим анахроничным пальто на фоне свежей (вечной?) парковой зелени. Однако после зима возвращалась, неоднократно и надолго, ибо на юге были Альпы, зима обваливалась чрезмерными, рождественскими какими-то снегопадами в феврале и в марте, и даже в апреле, на католическую Пасху, было несколько пригоршень снега, принесенных ветром откуда-то из окрестностей Миттенвальда, может быть, с Карвендельского хребта, не знаю.

Близкое присутствие гор в принципе решает очень многое. И суть не только в географических названиях, хоть и про них не стоит забывать. Кочевник (не скажу: "завоеватель") инстинктивно избегает историзма. Назвать некую страну "Галицией" для него значит признать, что тут уже кто-то побывал прежде. Побывал - в смысле бытия, а не пре-перебывания. Ему же удобнее назвать все это "Прикарпатьем". Это ни к чему не обязывает, это просто констатация географического факта. К тому же, с точки зрения восточной, потому что с точки зрения европейской, мы находимся за Карпатами, так что называть эти земли следует "Закарпатьем".

Что бы мог выдумать наш воображаемый "кочевник" для Баварии? Какой бы изыскал заменитель? Предальпье? Возможно. Но сумел ли бы он убедить всех этих моих временных поданных?

Я обратил внимание на их любовь к самим себе. Она начинается со шляп и гетр, и заканчивается Рильке и Вагнером. И между этими полюсами любви еще бездна всяких ценностей, как то: Священная Римская империя, виноград, пиво, духовые оркестры, "Кармина Бурана", нимфенбургский фарфор, лебединое королевство Людвига Второго, пиво еще раз, много пива, пиво и барокко, и тьма кофеен, и наконец, повсеместное, как воздух, "грюсс Готт!" - "приветствуй Бога", что-то на манер нашего "Слава, Иисусе!".

Близкое присутствие гор решает почти все.

2

Европейского человека (куда, однако, меня занесло?) сотворили горы и леса.

Природа подсказала, что бытие должно стремиться к дискретности, разнообразию и формальному совершенству. Леса и горы, горы и леса были наглядным воплощением всего перечисленного. Они приучали к чуткому сосуществованию с Растением и Камнем.

Странствующие проповедники, рыцари, акробаты и коммерсанты - этот подвижно-текучий фермент почтальонов Старого света - ежедневный свой путь отмеряли горными вершинами и пересеченными лесными тропами. Пейзаж требовал сосредоточенности. В степях им не удалось бы пройти столько.

Углубившись в недра Черного леса, где-то в окрестностях, к примеру, Тисменицы, одинокий путешественник мог уже никогда оттуда не вынырнуть. Или вынырнуть, скажем, уже в южнонемецком Шварцвальде (что, кстати, в переводе - тот же Черный лес). Старая Европа была сплошным лесом, вместилищем святынь и кошмаров. Безусловно, это ее и спасало. Кочевники Великой Степи могли и в самом деле ужаснуться этого океана.

Рамочность пейзажа вынуждала любить каждую пядь земли. Если в твоем распоряжении Великое Ничто, то есть голая степь, и по ней - хоть три года скачи - все то же - и ничего кроме, начнешь верить в призрачность и суету сует, в никчемность и бесплодность всякого человеческого усилия. И тебе остается лишь мчаться с диким свистом во тьме-тьмущей таких же безликих единиц, жечь и крушить, приносить кровавые жертвы своим непонятным богам. И развеяться с пеплом по выжженной равнине - какая разница!

Если ж вокруг тебя - зеленые холмы и ложбины, начинаешь верить в основательность. Появляется ощущение дома. Он такой и только такой, он здесь.

Европейского человека сотворила преемственность.

Ты приходишь в мир в окружении садов и башен, которые здесь от века. Ты бессилен этому повредить, даже если б захотел. Хоть эта архитектура подсмотрена у ландшафта, все ее мастера известны поименно. Эта победа над суетою сует, эти координаты устойчивости и последовательности определяют некие абсолютные ценности, среди которых - человеческая личность, отдельная, единственная и неповторимая.

Коммунистический режим волею истории (истории?) сумел навязать себя полякам, чехам и венграм. Но он всегда воспринимался в этих странах как недоразумение, временное и абсурдное. Он был неуместен среди этих площадей и арок, соборов и колоколен, садов и парков. А когда режим неуместен, он рано или поздно рушится.

Европейские города строились людьми, и эти люди были властелинами формы, и в то же время слугами Божьими. О Вертикали, об этом взгляде свыше тут помнили всегда. Собственно, все, что строилось, строилось с тем, чтобы соответствовать вкусам самого требовательного из зрителей - Небесного. В этом году я пережил целую серию таких восхождений. Я смотрел на карнавальный Мюнхен с башни Св. Петера, на невероятную Флоренцию с колокольни кафедрального собора Санта Мария дель Фиоре ("Святая Мария цветов" - что-то вроде "Берты лесов"); приграничный баварский городок Пассау, епископскую резиденцию, я обозревал со скалистого обрыва в окрестностях Верхнего Замка, над тем самым местом, где сливаются в одну три пассауские речки Ильц, Инн и Дунай, и каждая из них имела свой цвет, но главной интригой для меня стал-таки Дунай - не опереточно голубой, как обещали путеводители, а свинцовый герой староукраинской поэзии; после у меня была возможность увидеть Люблин с возвышения тамошней "старувки"; на десерт я оставил себе Львов, к которому время от времени возвращаюсь - есть у меня такая слабость, правда, на этот раз восхождение было специфическим: восьмой этаж отеля "Львов", из окон которого я открыл для себя совершенно итальянский ансамбль вокруг Замковой горы.

И вот, когда это происходит, когда там, внизу, видишь этот город, игрушечное нагромождение крыш, балюстрад, площадей и переулков, это тугое трепетанье флажков на башнях и сохнущего белья во дворах, начинаешь очень любить этот мир. Остро и щемяще, до боли в сердце. Видишь, как оно движется, бежит, летит, поет, любит. Понимаешь эту великую Работу Бытия. Иногда видишь все до мельчайших деталей, всю эту материю - каждого ангела надвратного, каждый вазон в окне, каждый прожилок на каждом листе. Ты находишься там, со всеми, никому не видимый, и тут, сам с собою. Что-то в этом роде должен переживать и Он, когда сверху смотрит на людей.

А впрочем, к чему здесь все это? За подобного рода "полумистическими" испарениями - ландшафт, и только. Горы. Леса. Сады. Башни.

А между тем, как он зависит от языка! Насколько он привязан к культуре! Постепенная смена пейзажей - южно-немецких в северно-итальянские - была для меня гораздо более серьезным свидетельством перемещения, нежели пограничный контроль, которого фактически не было. Ведь всего за каких-то два-три часа состоялся полный переезд в иную культуру - из немецкой в итальянскую, более того, в иную языковую семью - из германской в романскую, в иную поэзию, в иную мелодику, в другое мироощущение, наконец. Переход из культуры в культуру, из языка в язык произошел почти незаметно, через промежуточную тирольскую полосу с разбойничьими замками на скалистых шпилях и двуязычными надписями на дорожных указателях.

Я опомнился где-то перед самой Вероной: то была совершенно другая страна. Пейзаж стал итальянским бесповоротно. Напоминал неуловимость перелетов из мажора в минор и обратно в концертах Вивальди, что-то в роде "с печалью радость обнялась". Немецкая эстетика ухоженности, умытости, чистоты и прочного комфорта, величественно дисциплинированная, уступила место эстетике руины. Эта чудесная запущенность, неистовая обшарпанность стен с дикими наростами зелени на них (начало марта, господа!), эти на каждом повороте обнаруживаемые спазматические объятья Жизни и Смерти - ну уж никак не хаос. Это Италия, карнавальный вариант европейского ландшафта. Жизнь по-итальянски. Смерть по-итальянски. За что им такой кайф, Господи? - вопрошал я с чисто варварской восточной завистью, не в силах подавить в себе какую-то там одну шестнадцатую крови.

После вылизанной до галерейного блеска Германии это могло показаться совершенным беспорядком, я повторяюсь. Но если это и был беспорядок, то доведенный до абсолютной формы, в не меньшей степени, чем баварский порядок. А на самом деле - то был не беспорядок, нет, что-то совсем другое - Великое Творение. Гениальная стилизация, максимальная организованность формы на неуловимой грани бесформенности, эстетика руины, говоря условно. Баха сменил Вивальди, Генделя - Перголези. Это было кладбище, на котором все желающие имеют право заниматься любовью. Их никто и никогда не упрекнет за это. Это было ощущение dolce vita, которое не оставляет ни на минуту.

Из гор и лесов можно складывать комбинации очень разные: немецкую - "упорядоченную", итальянскую - "хаотичную", французскую - "легкомысленную". Какие там еще бывают? Испанскую, с привкусом крови? Балканскую? Карпатскую? Скандинавскую?

Чувство формы, вернее, его отсутствие - вот имя всем нашим несчастьям. Мы не умеем и не хотим делать из жизни произведение искусства. Наша бедность - здесь не оправдание и не объяснение, скорее - следствие. Мы не умеем сосуществовать с птицами, цветами и скульптурами. Наши памятники напоминают злых и кровожадных идолов, а избранные нами правители - криминальных мерзавцев. Наши дома, сады, площади (я уж не говорю: заводы, вокзалы, аэропорты) поражены тяжким грехом бесформенности. Все, на чем еще способен задержаться глаз, - оставлено не нами, но нами запущено и осквернено.

У нас не может быть хорошего дизайна, ведь хороший дизайн - это тоже преемственность, это продолжение ландшафта.

У нас не может быть хорошего театра, кино, цирка. Как и многих других вещей, которые требуют любви к форме и абсолютного чувства формы. А нас подспудно приучали, что следует презирать форму. Кстати, как мало у нас поэтов, которые умеют находить точные и богатые рифмы! Потому что мы не любим свой язык. Плохо артикулируем, плохо интонируем. Актеры наши фальшивят с первого звука. Слова просто выбулькивают из нас - какое-то нечленораздельное бормотанье, без нерва, без чувства.

Отсутствие формы - это озверение. Это вечная серость бытия, от которой кидаются в петлю. Пейзажи за окном вагона удачно дополняют смрад, хамство и толчея в вагоне. Цеховой интерьер созвучен вполне - общему производственному идиотизму. Тотальное уничтожение природы выдает наше неумение справиться с ландшафтом и оборачивается уничтожением самих себя.

Как и почему это случилось? На фоне вопиющей бесформенности творим новый миф - кричим о своей европейскости, находим какие-то расовые, антропологические, географические аргументы, бросаемся в Триполье, скифов-ориев, в язычество, обратно в христианство, отсчитываем назад целые тысячелетия, демонстрируем пысанку или сырного коника.

Так-так, где-то ж оно было, это чувство формы. Где-то было.

Может, причина в нашей беззащитности перед Востоком? Может, в том, что обделил нас Господь, мало у нас гор и лесов? Садов и башен?

Можно завалить наши пустые витрины разным товаром мирового класса, все равно не достанет тех, кто сумеет не по-жлобски его в этих витринах разложить.

Можно открыть кучу частных лавочек со всякой всячиной, все равно в них не достанет колокольчика на двери и приветливого хозяина. Что-то мы утратили, и кажется, уже навсегда. Даже если когда-то имели.

Но что же делать? Если есть смысл делать что-то. С чего начать?

Вы будете смеяться, но я скажу так: учить школьников отличать сонеты от октав. Окситонные рифмы от парокситонных. Вопросительное предложение от восклицательного.