3

И откуда ты там взялся, такой умный, спросите вы.

Визу в Германию мне подписал Райнер Мария Рильке.

Боже упаси, я не хочу таким образом уподобить его мелкому чиновнику из отдела виз и регистраций. Я имел в виду совершенно другую визу. В совершенно другую Германию.

Как гость города Мюнхена и виллы "Вальдберта" я очень часто рекомендован был "переводчиком Рильке". На самом деле, все гораздо сложнее: я столь же люблю его, сколь не понимаю - того, что ценят и понимают все, по крайней мере.

Меня всегда увлекал другой Рильке - тот, к которому обычно относятся снисходительно. Недооцениваемый и почти проигнорированный ранний Рильке. Проторильке, Рильке 90-х, Рильке-студент, Рильке-богема, пражский и мюнхенский Рильке. Тот, про которого говорят обыкновенно: "это еще не Рильке".

Когда мне было двадцать два, я на досуге (который, к слову сказать, составлял три четверти всего отмерянного мне Львовом времени) перевел несколько ранних его стихотворений, ориентируясь, главным образом, на узнаваемое. На виды старой Праги, например, в которой тогда успел побывать трижды. Не исключено, что в тех переводах было больше увлечения Прагой, нежели самим Рильке. И все же тогдашние мои опыты кое-кто похвалил. Я поспешил предложить их редакции "Всесвита" - не прошло и десяти лет, как они увидели свет.

Справедливости ради должен признать, что десять лет редакционного дозревания пошли моим переводам на пользу - я возвращался к ним неоднократно, правил, чистил, дописывал, перекраивал стопы и строфы, словом, как мог, издевался, пока окончательно не полюбил. И на этот раз уже безотносительно к пражским сантиментам. Всякий раз мне казалось, будто я уже достиг совершенства, но через год-другой обнаруживалось, что нет, что не достиг, что совершенству предела нет, и боюсь, что если б злополучные стихи "еще не Рильке" так до сих пор и не увидели б света во "Всесвите", я б улучшал их до бесконечности, и они б раз от разу становились все совершенней.

Его "Повесть о любви и смерти корнета Кристофа Рильке" (на языке оригинала, понятное дело) была подарена мне в один из очередных дней рожденья. Самому Рильке она, по его словам, тоже была подарена. Июньской ночью 1899 г. он записал ее в тесной каморке неведомого постоялого двора где-нибудь в Каринтии (скажем так). Наблюдая из окна мутную игру туч, луны и ветра, Рильке внезапно услышал ритм: "reiten, reiten, reiten", - "гонит, гонит, гонит".

Утром "Корнет" был закончен. Рильке ощущал себя всемогущим и гордым, как павлин. Так бывает, когда слишком доверяешься самим же собою написанному. Но, в конце концов, это не всегда лишено смысла.

Историю появления "Корнета" Рильке рассказал гораздо позже, летом 1926 г., за несколько месяцев до смерти. Он рассказал ее княжне Марии фон Турн унд Таксис-Гогенлоэ, будучи в ее замке Дуино, недалеко от Триеста, на Адриатике. Внимательный читатель наверняка вспомнит "Дуинские элегии", один из самых шаманских, наверное, в мировой философской лирике циклов, что был начат как раз таки в Дуино еще в 1912 г., а закончен десятью годами позже в башне Мюзо, кантон Вале, Швейцария.

На самом деле, он был бездомным, этот Рильке. Странствовал из одного замка в другой, из башни в башню, будто забредший в чужую эпоху миннезингер, опекаемый лишь вымирающей аристократией, гемофилическими обломками старого европейского рыцарства, питавшими слабость к опиуму, спиритизму и декадансу. Вот, к спиритизму, разумеется! Ибо что же такое "Корнет", в конечном счете, если не вызывание духов?

Несколько лет я не решался его переводить. Как будто знал, что сделаю это там, неподалеку от Мюнхена, где Рильке девяностых остался на мемориальных досках и в кофейне "Луитпольд" на Бриеннерштрассе, 11.

Я опоздал где-то на неделю. Артистическая и интеллектуальная элита Мюнхена как раз завершила серию богемных акций под общим девизом "Rilke comeback". Происходило все это в дымных подвалах пролетарско-артистического мюнхенского пригорода Пазинг, через который ежедневно я проезжал на электричке и в котором Рильке девяностых, кажется, снимал квартиру. Акции, вместе со своим английским названием, напоминали скорее чествование погибшей от СПИДа рок-звезды, нежели изысканного поэта начала века, и это, по мне, доказывает, что и в самом деле - "Рильке навсегда".

Я опоздал, но я не отказался от "Корнета". В конце концов, чем вилла "Вальдберта" хуже замка Дуино? Или башни Мюзо? Тем, разве, что болезненные принцы и принцессы не занимаются здесь по ночам столоверчением? Тогда я буду делать это.

Я решил испытать пространство своей комнаты. Как в нем пишется? И про что? С точки зрения материальной - все было приведено к абсолюту. Электронная пишущая машинка с памятью, от одного ее шрифта можно было прийти в тихий экстаз, бездна тоненьких разноцветных карандашей, окна на юг с соснами и Италией, две толстенные пачки исключительно белой и пахучей бумаги (они, в конечном итоге, определили мой дальнейший выбор - писать "Московиаду")...

Есть такое мнение, что Рильке выдумал свою причастность к аристократии. Что, роясь в старых хрониках и теша мелкий мещанский снобизм, он откопал корнета Кристофа Рильке, своего якобы предка, который погиб в турецкой кампании 1663 г. И в самом деле, тот Кристоф, даже если б существовал, никакого отношения к семейству Рильке - купеческому и служивому - иметь не мог.

Утверждая все это, биографы и исследователи забывают про одну штуку, не имеющую к науке ни малейшего отношения, однако в этой ситуации, наверное, про нее забывать не стоит. Про мистику. Про мистику июньской ночи 1899 г., когда "Корнет" был написан. Про мистику души, которая за ветром, луной и тучами угадывает ритм. Про мистику крови, которая сказывается и через двести лет, и через тысячу. Про мистику текста, который окружил меня своей прозрачной плотностью в первые дни февраля 1992 г.

...По выжженной солнцем равнине мчатся всадники. Блестящие отпрыски старой Европы продвигаются все дальше на восток, навстречу врагам, туркам, Азии. Готовится великое, может быть, решающее столкновение двух миров - Креста и Полумесяца, Свободы и Деспотии, Личности и Массы. Этот сюжет нам слишком близок - даже географически. Ведь описанная в "Корнете" выжженная равнина, будь она даже Венгрией, а если точнее - метафорой, вполне может быть диким полем нашей истории. Войны с турками - крепчайшая из исторических нитей, тех, что все же, вопреки всему и несмотря ни на что, связывают нас с Европой. И когда в 1683 г. - через двадцать лет после описанной Рильке героической смерти корнета - в битве под Веной роковым образом сплоченные европейские силы свободных людей одержали победу над 300-тысячной султановой армией рабов, тогда навсегда был положен конец азиатским набегам на Запад (освободительный поход Красной армии 45-го года - нечто другое).

Впрочем, турок в сегодняшней Германии полно. Метут улицы, чистят обувь, торгуют мясом. И это тоже следствие битвы под Веной.

(В которой, кстати сказать, пал смертью храбрых, "смертью смерть поправ", некий Станислав, граф Потоцкий, двадцати лет от роду, командир подразделения легкой кавалерии. Однажды его имя отобрали у нашего города. И тем самым спрофанировали не только память героя Венской битвы, польского (украинского, коль на то пошло) воина, но и память тех сотен и сотен своих, козаков, которые тоже не вернулись оттуда живыми, спрофанировали не только нашу европейскую причастность, но и память о прошлой нашей европейской причастности, а также - самое идею свободного человека и главное √ преемственности).

Потому что европейского человека сотворила преемственность.

И когда она нарушается, настает пустота, патриотически прикрытая именем Франко.

Но это все публицистика. А что же наш "корнет"?

Так много всего зашифровано в нем! Я попробую обозначить что-нибудь, хотя бы пунктиром.

Во-первых, культ Дамы, во имя Которой все и происходило, - культ матери ("кто-то заговорил о матери") и любовницы ("запах женских душно-распаленных одежд"), впрочем, одинокая полуразрушенная колонна посреди выжженной степи позже оказывается Богоматерью ("столп истины и чистоты").

А следовательно - культ высокой эротизма, легкого и вольного, с его рыцарскими, куртуазными и танцевальными символами, ключ к которым, наверняка, еще в средневековом "Романе о Розе".

А засим - и культ приключений, культ мужской доблести и воинской этики, что закреплена в бесчисленных кодексах, но еще более - в сердцах и в легких. "Моя добрая мать, гордитесь мною: я несу знамя". В своем умении красиво умереть корнет Рильке оказался столь же убедительным, как и в умении красиво любить.

И все это - за одну ночь: максимальная плотность бытия.

Ибо перед нами - сказка про яркость и остроту переживания, про этот великий театр одного Зрителя, как оно виделось каждому в те более чем театральные времена. Каждый жест был продиктован эстетической необходимостью, ведь Зритель сверху видел все, и Представление должно было понравиться Ему (так, ненароком, мы вновь возвратились к чувству формы).

А потому, в-последних, не забыть бы и о культе языка, с его нарочитым пафосом и ритмом, языка балладного и романтического - немецкого языка. Все существительные в нем по сей день пишутся с прописной буквы, потому что они имена - вещей, растений, людей, городов, напитков, и, наверное, по этой самой причине так много слов с прописной буквы вкралось ко мне сюда, в эти украинские заметки...

"И множество новых имен даст каждый из них другому и вновь их потом отнимет - неслышно, как вынимают серьгу".

4

Нечто подобное - побег в средневековье с его башнями и замками - совершил в свое время король Баварии Людвиг Второй. Ему досталось едва ли не худшее для монархов время - вторая половина тупого и бескрылого, погрязшего в матерьялизмах и позитивизмах XIX столетия. И он ушел прочь из своего времени.

Сначала в лес, выстроив себе несколько замков посреди альпийского безмолвия.

Потом - в смерть (в вечность?), на 41-м году жизни канув в глубины Штарнбергского озера. Есть версия, что его утопили. Есть также версия, что он был сумасшедшим. В доказательство приводят слепое упоение, болезненное и навязчивое пристрастие, которое питал он к композитору Вагнеру и громоздкой череде его оперных персонажей, ко всем этим тристанам и изольдам. В самом деле, все самые громкие вагенровские премьеры состоялись в Мюнхене.

Между тем, он боялся живых людей. Боялся советников и дипломатов, банкиров и промышленников. Возможно, имел основания.

Сиятельный дегенерат, он стал кумиром поздних декадентов. Метерлинк, вроде, что-то там ему посвятил.

Теперь его тиражируют на цветных открытках и пивных этикетках. Его замки - воплощение безумных фантазмов и китча - Линдергоф, Нойшванштайн, эти эклектические химеры с водяным отоплением, приносят в баварскую казну немалый туристический доход - все больше от глуповатых американцев, которые как раз таки в Людвиговых замках усматривают подлинный "дух Европы" и тем самым удовлетворяют свое едва ли не половое к ней влечение.

Его называют Лебединым Королем. Этот символ времени и пораженной вымиранием аристократии стал товарным знаком баварского благополучия.

А впрочем, к чему тут моя обвинительная патетика? Кто дал мне право? Разве забыл я про карнавал, про это вечное обновление? Про это безостановочное жонглированье сутью?

Я же видел его на карнавале, и он был маской!..

5

К карнавалу я имею некоторое касательство, ибо я Патриарх Бу-Ба-Бу. То есть иногда я бываю им - я надеваю пурпурную мантию и корону из серебристой фольги, немного шутовскую и немного королевскую. Вообще, это удивительный персонаж - полусветский, полусакральный, полупьяный.

Я прибыл в Баварию как раз вовремя - в самый разгар фашинга. Это самый длинный карнавал в году, бесконечная череда забав и попоек, все это тянется без малого два месяца - до самого предпасхального поста.

И что же первым бросается в глаза?

Количество прохожих с разноцветными волосами - красными и зелеными - увеличивалось с каждым часом. Среди этих изумрудно-пурпурных ундин даже семидесятилетние старухи не казались чем-то чрезвычайным. Зимние деревья были усыпаны фонариками. Вечерними электричками путешествовали Мавры и Паяцы, а сонмы Ангелочков в стиле панк перепархивали из одного пивного подвала в другой вслед за Чертиками и Римскими Легионерами. При всем при том общая атмосфера была довольно спокойной, уж никак не криминогенной, и именно поэтому, как мне показалось, не слишком праздничной. Все надежды теперь я возлагал на Венецию, там, как в прочих городах старой Европы (в Авиньоне, Картахене и Антверпене), происходило что-то в этом роде, и, в отличие от погрязшего в собственной добропорядочности Мюнхена, кровь моя должна была закипеть от того только, что там принято ходить со стилетами и стрелять из стингеров. Целые дивизии наемных убийц и ревнивых мстителей, с плащами, шпагами и масками, рыщут в поисках потенциальных жертв и жаждут одного - спустить их веселые карнавальные тела на дно каналов, вонючих и романтичных.

Забегая вперед, скажу, что не успел поймать венецианского карнавального шествия за хвост даже - когда я наконец очутился в этом ирреальном городе, прошло уже целых три дня, как все закончилось и начался пост. И благодаря этому, я все же сумел там хоть что-то рассмотреть - и базилику Св.Марка, и Оспитале делла Пьета, - а главное - ощутить всею кровью эту таинственную влагу миниатюрных садов в альковных внутренних двориках монастырей и маленьких замков (начало марта, господа!).

Я хочу сказать лишь то, что венецианский карнавал по-своему продолжался, даже после великопостной среды...

Возвращаясь хронологически в Баварию, добавлю, что напряжение действа нарастало, особенно с середины февраля, после Валентинова дня с его непременным ритуалом поедания шоколадных сердец. Спорадически изливаясь в очередную манифестацию дураков и толстяков, карнавал самодовольно переходил в последнюю свою стадию. Телевидение транслировало огромное сборище "карнавальствующих" в Аахене шутов: национальная элита Германии и Франции съехалась туда в очередной раз, чтоб посостязаться в глупостях. Сам гений международной политики, министр иностранных дел маэстро Геншер, увенчанный шутовской монаршей короною (что-то на манер Патриарха Бу-Ба-бу), провозглашал пародийные тирады на грани пристойности, а доктора философии и нобелевские лауреаты, загримированные под пастухов и трубочистов, лопались со смеху от его, геншеровских, залепух.

Не потому ли так много несусветных глупостей сотворено в нашей истории, что мы для собственных дураков и толстяков не нашли хотя б одной карнавальной площади, поместив их зато в зал для пленарных заседаний? Мы не оставили самим себе ни соответствующего времени, ни места для дурачеств, и, таким образом, мы вынуждены выглядеть дураками всегда и везде. В конце концов, карнавал, возвеличивая глупости, тем самым их нейтрализует. А мы, к несчастью, нейтрализуем что-то совсем другое.

Какая-то малость от Великого Карнавала, похоже, у нас еще осталась: в рождественских вертепах, маланках. Впрочем, я не этнограф и не этнолог, не буду категоричным. Знаю только, что мы вновь, роковым образом, возвращаемся к одному и тому же: чувству формы и отсутствию его. Дураков и толстяков можно высмеивать на площадях, а можно избирать в парламент. Дело вкуса.

Апогей фашинга наступил в розовый понедельник, 1 марта. Как распоясались немцы! Они заполонили весь центр, они только и делали, что пили и ели, чавкали, булькали, орали, балдели, гоготали, лопотали, опорожнялись, совокуплялись, топали, хлопали, скакали, колотили, молотили, жарили, парили, пели, плясали, целовались, заливались и т.д. Я их еще такими не видал и не ведал, что они такими бывают и такими буйствуют.

Не немцы, а безумцы какие-то! Не баварцы, а извращенцы! Они свалили в одну кучу все игрушки и все хлопушки.

Уже в среду город был таким же, как всегда, - чистота и вылизанность сверху, краска с волос смыта, головы посыпаны пеплом. Последнего, разумеется, на самом деле не было, это мое такое авторское преувеличение. Карнавал окончательно выиграл свою последнюю битву с Постом, и потому даже великопостная среда ("пепельная среда" по-немецки) - день глубокой скорби и сосредоточенности - европейскими жизнелюбцами нынче рассматривается исключительно как повод полакомиться рыбными деликатесами с белым вином.

Этот мучительно-сладкий праздник под названием Жизнь остается высшей ценностью даже в дни печали и аскетизма.

Кто-нибудь, однако, может усмотреть в этом лишь очередное проявление апокалипсиса. И будет не слишком далек от истины.

6

Почти все, о чем писалось выше, я придумал. Что-то я видел, что-то - нет, что-то было вовсе не так, что-то еще я приплел сам, и это мое только. Вообще, здесь все - мое только. Я ничего не навязываю и не обобщаю.

Оправдывает меня лишь одно. Я не стал бы этого писать, если б Сашко Ирванець не подарил бы мне однажды огромную настенную, выполненную в масштабе 1:750000, карту объединенной Германии, с зелеными ложбинами и коричневыми хребтами гор. Карта эта надолго (если не навсегда?) стала для меня поэтичнейшим из живописных творений. Я вообще уважаю географию - науку едва ли не самую точную и самую объективную. Потому я отвечаю, по крайней мере, за географическую достоверность всего вышесказанного.

О чем я не написал, хотя мог бы? И о чем я не смог бы написать?

О постепенном вживании в язык, в этот хайдеггеровский "дом бытия", из которого поначалу вылавливаешь разрозненные сигналы отдельных слов, и они ну никак не желают складываться во что-нибудь кроме себя самих; между тем их становится все больше, и вот уже вырастают целые острова ясности из темных недр стихии, и наконец, в один прекрасный вечер, под конец третьего месяца своих странствий, внезапно говоришь себе: "А ведь я, оказывается, уже понимаю. Понимаю все, что они говорят вот здесь, в одной со мной электричке. Просто слышу и понимаю"... (Безногий научился ходить. У безухого выросли уши.)

О другом доме бытия, то есть о храмах, о церкви Св. Каетана (ах, эти баварские святые - они чудны в своей локальности!) - белой и барочной внутри, куда я заходил за очередной дозой покоя и равновесия, но чаще всего бывал подавлен излишеством тамошней лепнины...

О барокко я и вовсе почти не говорил, равно, как о монастыре Андекс, где монахи-бенедектинцы варят пиво и настаивают чудные наливки по рецептам таинственных травников XII в., итак, барокко, снова барокко, - о храме Св. Николая и Елизаветы, о священнике, который как раз проводил урок религии, но это было больше похоже на урок искусства: кроткий аки голубь, он подымал очи горе - на буйные Циммермановы орнаменты; в соседней часовне лежал под мраморной плитою Карл Орф, автор "Кармина Бурана", этой мессы мерзавцев и бездельников, этих поэтических страстей и скорбей средневекового сброда, положенных им на музыку, резкую и пронзительную, лет через восемьсот после того, как сами персонажи покрылись пылью на дне монастырского скриптория...

О другом барокко, о кафедральном соборе Св.Стефания в Пассау и о ритуальном пении и танцах с бубнами на площади перед ним - кришнаитская община тоже, надо думать, готовилась к Празднику Воскресения Господня, что должен был наступить завтра, 19 апреля...

О другом танце - о танце кукольных морисков на башне новой ратуши в Мюнхене, всякий день, в одиннадцать, специально для японцев с видеокамерами, над заполоненной людьми площадью Св.Марии, или, короче, Мариенплятц...

О Мариенплятц я б непременно написал еще, как и о чернокожем миме, который с артистизмом и пластикой экваториального принца выжимал из площади все, что мог, и постепенно перетащил в свой невидимый балаган очевидное большинство шатающихся по площади зевак...

Об индейцах-кечуа, о их бродяжьей музыке, равно об итальянцах, греках, турках и хорватах, упомянутых вскользь, об их еде и напитках, о влиянии географии, биологии и лунных циклов (в смысле астрономическом) на расположение ресторанов и таверн, о невероятных словах, которые постичь невозможно и которые означают розовые, белые и красные вина всех времен и народов...

О городах, от которых у меня остались лишь планы, схемы и условные знаки, по ним очень легко сориентироваться и проложить маршрут, вот только маршрута как такового уже не предвидится, и потому тешу себя просто именем: Равенна...

О музейных запасниках, где хранится все золото мира, о забавных экспозициях - кукол, игровых автоматов, ночных горшков, посмертных масок, восковых фигур, экипажей, карет и ярмарочных аттракционов, все это призвано было породить бездну разного рода соображений касательно человечества и цивилизации, но я не успевал их запоминать...

Об этой бесконечной и безупречной озабоченности духовного материальным, об этом бессрочном меценатстве несчетного количества театров, библиотек и галерей, обо всей этой культуре, этом пышном балласте, о знаках, что были посланы нам однажды со стен дворцов и храмов, а мы их не успеваем увидеть даже - не говоря уж, понять...

О римском императоре Августе и о Мартине Лютере, который скрывался в его городе от инквизиции, о Байроне, который решил снять квартиру с видом на могилу Данте...

О графитти, о размалеванных вагонах и стенах, о черепе и костях и надписи на старых венецианских камнях: "Почему этот сраный СПИД?"...

О безумном количестве разных других угроз, нависших над этими городами, о бесконечных кризисах и депрессиях, таких, что нам и не снились никогда...

Дело ведь в том, что мы по-своему счастливы. И в этом нам стоит отдать должное - мы счастливы тем, что ничего о внешнем мире не знаем.

Мы еще только готовимся совершить свой переход через Альпы.

И если противостояние систем в самом деле завершилось, а миф о Европе - не очередная заморочка наших любимых идеологов...

Но не станем забегать вперед. Географию следует начинать с азов. Для нас она еще не начиналась.

1992

Перевела с украинского Инна Булкина