Виктор Шкловский. Гамбургский счет. - СПб.: Лимбус Пресс, 2000.

Виктор Шкловский - один из тех немногих русских, кто в ХХ веке научил мир понимать, что такое литература, из чего и как она делается. Поминая доктора Николая Кульбина, первым распознавшего в футуристах новаторов искусства, Шкловский в 1926 году писал: "Вы мне обещали гениальность. Я не возвращаю вам подарка". Это слова человека, знающего цену себе и сделанному. Не закончивший университета, Шкловский имел на них право. К 33 годам он (вместе с Тыняновым и Эйхенбаумом) уже создал русский формализм, всемирно признанную теперь школу теории литературы. Он хотел писать свои книги "как будто никогда не было литературы", понял, что делать этого не следует, потому что старые слова мертвы, и стал писать об этом своем понимании, о необходимости и о механизмах "воскрешения слова" (название его первой книги 1914 года).

Параллельно с революцией и войной в искусстве Шкловский вел бои на фронте первой мировой (был инструктором броневого дивизиона) и готовил в подполье восстание против большевиков, бежал от ЧК по льду Финского залива. Зараженность неукротимой энергией таила в себе обреченность: "Мы не знали иного быта, кроме быта войны и революции. Она может нас обидеть, но из нее уйти мы не сможем". Написанная в берлинской эмиграции "Zoo" (1923), открывающая сборник, изданный "Лимбусом", - книга обиженного, но мечтающего о возвращении в революционный дом человека. "Время не может ошибаться, время не может быть передо мной виноватым" - рефрен следующей, "Третьей фабрики" (1926), одного из самых впечатляющих свидетельств того, как у человека "нет сил сопротивляться времени". В этой книге, как и в давшем название лимбусовскому сборнику "Гамбургском счете" (1928), Шкловский еще пытается говорить с советской жизнью на ты, предвосхищая Пастернака: "Погляди мне в лицо, жизнь". Путь блудного сына закончился для Шкловского в 1930 году - постановкой памятника самому себе: он отрекся от рожденного им формализма знаменитой статьей "Памятник научной ошибке". Памятник оказался могильным - похоронив себя заживо, Шкловский рассчитывал уцелеть.

Поразительно, но и в этом он оказался прав, дожив до 90 лет, похоронив всех друзей и продолжая сочинять, во многом уже по инерции, свои замогильные записки - таковы и мемуарные "Жили-были" (1961), заключающие книгу.

Как и Розанов, явившийся объектом пионерской аналитики Шкловского ("Розанов", 1921), Шкловский, вошедший в литературу из газеты, - одна из знаковых для русской словесности фигур. "Пока я, вероятно, писатель для писателей, а не писатель для читателя, но я никого не тороплю", ≈ констатировал Шкловский в конце 20-х. Теперь созрел читатель, но с писателем проблемы: М.Новикову из "Коммерсанта" (5 апреля 2000) хочется вместо Шкловского "чего-нибудь туповато-риторического", а "ЛЕФовские новации и натужные задачи" его утомляют. Что ж, иногда не худо и отдохнуть. Никто никого не торопит.

Как-то Мандельштам написал о стихах Пастернака: почитать их - "горло прочистить". Если воспользоваться арсеналом рискованных физиологических метафор, то для Шкловского подошли бы, пожалуй, любимые им эротические: чтение его энергичных, эффектно выстроенных, подкупающе откровенных и рискованно-остроумных текстов подобно любовной игре, длящей наслаждение. С тою только разницей, что границами этого наслаждения будут границы книги.