Жизнь моя складывалась так, что кое-что из лучшего, отборного в ней не сбылось. Уж больше не заржет подо мной конь. И никогда мне не стать социологом. Но и не будучи таковым (скорее социологом, чем конем или наездником), и даже не смея мечтать об этом, я кое-что заметил. Так сказать, со стороны.

С отечественной социологией - во всяком случае, в той ее части, которая имеет дело с "изучением общественного мнения" - в последние годы происходит то, что левые теоретики 20-х гг. ХХ в. называли Funktionswechsel, то есть изменение функций. Чем бы ни были социологические опросы населения России прежде, ныне они стали важнейшим функциональным элементом гигантски разросшейся машины PR, многочисленных пропагандистских аппаратов - государственных и частных, столичных и региональных, олигархических и т.н. "независимых". В действительности о независимости не приходится всерьез говорить даже применительно к академическим институтам; а экономические условия деятельности прочих социологических структур таковы, что они могут держаться на плаву, лишь работая на заказ или получая финансовые - небескорыстные - вливания от всевозможных фондов, отечественных и зарубежных, и всяческих спонсоров. Ситуация выглядит таким образом, что невольно вспоминается одесская полусветская мудрость: "Кто меня ужинает, тот меня и танцует". Победоносную реставрацию должна была пережить - именно в ареале распространения социологии - теория "социального заказа", которую Михаил Лифшиц и его единомышленники из "Литературного критика" поторопились списывать со счетов как "вульгарную".

Социологическая составляющая стала обязательной в информационной и PR-овской стратегии медиа-империй, формирующихся вокруг контролируемых олигархическим капиталом ТВ-каналов, информационных агентств, крупных печатных СМИ. Этот процесс мутации прикладной социологии получил мощнейшее ускорение во время недавних парламентских и президентских выборов. Сегодня его динамика определяется ожесточенным противоборством между командой Владимира Путина и оппозиционными ему СМИ, прежде всего контролируемыми Гусинским, Березовским и Потаниным. В руках оппозиционеров с ОРТ и НТВ (Доренко, Киселев), из "Новых известий" и др. социологические опросы и их конфронтационная интерпретация стали эффективным, не только оборонительным, но и наступательным, оружием. Мало того, ссылка на данные социологических опросов должна придать оппозиции президенту, все более острой критике его действий и инициатив видимость интеллектуальной респектабельности, научной обоснованности, объективности и беспристрастности. Однако подобное - как правило, обоюдоострое - оружие нередко бывает опасным для его обладателей не в меньшей степени, чем для его человеческих мишеней. И суть здесь не только в рикошете.

В этом плане чрезвычайно интересны наблюдения участников "круглого стола" в "Независимой газете", материалы которого опубликованы в "НГ-сценариях" (#5, 2000 г.) под броским заголовком "Чем больно наше экспертное сообщество? В России много умных людей, но мало умной политики". В дискуссии участвовали известные политологи и социологи: Вячеслав Игрунов, Сергей Кара-Мурза, Игорь Клямкин, Андраник Мигранян, Вячеслав Никонов, Глеб Павловский, Виталий Третьяков, Марк Урнов. Третьяков, в частности, поделился своими соображениями об использовании социологической информации на НТВ: "Где-то в середине осени 1999 года Евгений Киселев по НТВ громогласно объявил, что все социологические опросы врут и посему канал прекращает их проводить и соответственно публиковать их результаты в своих передачах. Более чем странное заявление, потому что именно НТВ, именно "Итоги" были той передачей, которая продвинула социологические опросы на ТВ. Именно НТВ наши левые и коммунисты в газетах "Завтра" и "Советская Россия" обвиняли в том, что с помощью этих, как они выражались, "колбасок" им пудрят (?) мозги". Не вдаваясь в обсуждение того, каким образом возможно "пудрить мозги" посредством "колбасок", констатирую, что далее Третьяков стремится прояснить следующий парадокс: "Почему это сделали Киселев и другие люди, которые вместе с ним принимали такое решение? Они хотели сказать, что социология - это продажная девка чего-то или кого-то, что это лженаука? Но это не так, и это известно всем. Видимо, это было сделано потому, - во всяком случае, я так предполагаю, - что данные социологических опросов, даже оглашенные самим НТВ в прямом эфире, к тому моменту не давали нужного результата. А сила "социологического оружия", помноженная на силу телевидения, известна. Но решение это партийное. И тогда, когда оно было принято, НТВ как экспертный канал много потеряло".

В этом рассуждении есть много такого, с чем я не согласен (насчет общеизвестности факта научности социологии, спорной для самих социологов; насчет причин охлаждения НТВ к данным социологических опросов), и есть кое-что, с чем я согласен (насчет эффекта умножения силы "социологического оружия" на силу ТВ). Этому примеру НТВ, кстати говоря, отнюдь не последовали другие федеральные ТВ-каналы. Однако мой решительный протест вызывает сведение Третьяковым неизбывной социальной обусловленности любого социологического исследования, того, что Карл Манхейм называл "Seinsgebundenheit des Denkens", - сведение всего этого к тематике примитивной "продажности" социологии. Так просто дело никогда не обстояло и не обстоит.

Вот как представлял себе это Манхейм: "Тот факт, что каждый индивид живет в обществе, создает для него двойное предопределение: во-первых, он находит сложившуюся ситуацию, во-вторых, обнаруживает в ней уже сформированные модели мышления и поведения". И далее: "Конкретно существующие формы мышления не вырываются из контекста того коллективного действия, посредством которого мы в духовном смысле открываем мир. Люди, живущие в группах, сосуществуют не просто физически, в качестве дискретных индивидов. Они воспринимают предметы окружающего мира не на абстрактном уровне созерцательного разума и не только в качестве отдельных индивидов. Напротив, они действуют совместно - друг с другом и друг против друга - в различных по своей организации группах и, совершая эти действия, мыслят друг с другом и друг против друга. Эти связанные в группы индивиды стремятся в соответствии с характером и положением группы, к которой они принадлежат, либо изменить окружающий их мир, либо сохранить его в существующем виде <...> Эта коллективная деятельность и способствует возникновению проблем, понятий и форм мышления людей определенной группы. В соответствии со специфической деятельностью, в которой участвуют люди, они склонны различным образом видеть мир" (Идеология и утопия. Глава I.)

Разумеется, социальная обусловленность всякого мышления, в том числе социологического, не выливается в абсолютный реляционизм, в полную зависимость форм и содержания мышления от экзистенциальной позиции и конституции мыслящего. Нет, и Манхейм, и его последователи так или иначе признают примат действительности, наличие в мышлении и знании некого жесткого ядра, "зароненного" в них реальностью. Если вернуться теперь в этом свете к сюжету Третьякова, то оказывается, что именно это "жесткое ядро" проведенных по заказам НТВ социологических опросов (падение влияния "Яблока" и Явлинского перед парламентскими выборами, сохранение левыми силами электоральной поддержки, административный ресурс "Единства" как заявки Владимира Путина, Белого дома и Кремля на формирование новой партии власти, узость избирательной базы правых и их разобщенность и т.д.), которое невозможно было спрятать ни за какими хитроумными интерпретациями результатов опросов, - именно это ядро и послужило камнем преткновения для НТВ. Социология вынуждена хотя бы через пень-колоду сообразовываться с общественными реалиями, а партийность НТВ, о которой упомянул главный редактор "НГ", требует строгой заданности и откровенной тенденциозности информации, пусть даже социологической. Отсюда - развод НТВ и социологических структур.

Напрашиваются две взаимосвязанных проблемы: во-первых, о способах добывания социологами информации об общественной действительности и ее трендах; во-вторых, о характере отражения этой действительности в результатах социологических опросов и о способах использования выдаваемой социологами информации для создания картины жизни, поддающейся проверке, верификации. Считать, что благодаря социологическим опросам мы можем "взглянуть ей в лицо", увидеть ее такой, какова она "на самом деле", - это так же наивно, как и утверждать, что социологи, как грибоедовские календари, "все врут". По крупному счету, всякий, кто желает использовать социологическую информацию для объективного описания действительности, должен относиться к ней - не примерно, а в точности - так, как историк или филолог относится к источнику, чья подлинность и достоверность не установлены наукой. То есть - подвергать его исторической и филологической критике для выявления аутентичности/неаутентичности источника. (Внимательный читатель наверняка заметил, что начал я свое рассмотрение со второй проблемы, но дойдет черед и до первой.)

Робин Джордж Коллингвуд писал в своей классической работе "Идея истории" об этом методе: "Историки начала и середины девятнадцатого столетия разработали новый метод изучения источников - метод филологической критики. Он, в сущности, включал в себя две операции: во-первых, анализ источников <...>, разложение их на составные части, выявление в них более ранних и более поздних элементов, позволяющее историку различать более или менее достоверное в них; во-вторых, имманентная критика даже наиболее достоверных их частей, показывающая, как точка зрения автора повлияла на его изложение фактов, что позволяло историку учесть возникшие при этом искажения. Классический пример этого метода - анализ сочинения Ливия, сделанный Нибуром, который доказал, что большая часть того, что обычно принимали за раннюю историю Рима, на самом деле является патриотической выдумкой, относящейся к значительно более позднему периоду; самые же ранние пласты римской истории у Ливия, по Нибуру, - не изложение истинных фактов, а нечто аналогичное балладной литературе, национальному эпосу (используя его выражение) древнеримского народа. За этим эпосом Нибур обнаружил исторически реальный ранний Рим, представлявший собой общество крестьян-фермеров" (Идея истории. Часть третья.).

Для критики социологической информации (результатов опросов и их интерпретаций) особо важной является вторая операция - как позиция социолога, явная или латентная, повлияла на самую постановку вопросов в анкете и на истолкование ответов на нее и какие искажения в их "жестком ядре", корреспондирующем с действительностью, это повлекло. Скепсис в отношении способности социологии высказать истину об общественной действительности может быть всеразъедающим, но навсегда останется в силе тезис Бенедикта Спинозы, сформулированный им в письме "Благороднейшему юноше Альберту Бургу": "Истинное есть показатель (index) как самого себя, так и ложного". Имманентная критика социологической информации должна быть дополнена нейтрализацией и преодолением того, что Глеб Павловский на помянутом выше "круглом столе" назвал "табу на описание реальности". Прямым следствием этих табу является подмена социологами социальных реальностей метафизическими или мифологическими сущностями. Такие табу имплицируют, например, мифы о "президенте как гаранте конституции" при Ельцине, о "невидимой руке рынка", об исконно-посконной "артельности", коллективизме русского народа и др. По полю российской политики бродит еще немало подобных священных коров мифологической породы.

Здесь логика изложения подводит нас к важнейшему моменту: главнейшим способом, инструментом добывания социологом информации, скажем, об общественных настроениях и мнениях является вопрос. Точнее говоря, вопросы той анкеты, которая заполняется респондентами письменно или по которой они дают ответы устно (по телефону, под запись и т.п.). Без всяких преувеличений можно утверждать, что результативность социологического опроса в решающей мере зависит от того, какие вопросы предлагаются респондентам и как они поставлены, сформулированы. И здесь вступает в действие сложнейшая диалектика, которой я могу коснуться только краем.

Своего рода вступлением в эту диалектику является выяснение того, а зачем вообще задаются вопросы. Этот сюжет далеко не тривиален. Наш великий политолог Козьма Прутков, помечу это мимоходом, вообще считал вопросы чем-то избыточным, излишним. Стремясь "противодействовать развивающейся наклонности возбуждать "вопросы" по делам общественной и государственной жизни, он безо всяких обиняков заявлял: "Истинный патриот должен быть врагом всех так называемых "вопросов"!" Эта точка зрения внушает уважение своей определенностью, но социологии без вопросов просто не существует. Поэтому поищем другую точку зрения.

Глубокую концепцию вопроса можно почерпнуть из замечательной книги Ханса-Георга Гадамера "Истина и метод". Гадамер показал, что весь человеческий опыт имеет структуру вопрошания: "Убедиться в чем-либо на опыте - для этого необходима активность вопрошания. К пониманию того, что дело обстоит иначе, чем мы полагали ранее, мы, несомненно, приходим через вопрос о том, как же именно обстоит дело, так или иначе". Социологический опыт или, выражаясь по старинке, научная практика конкретной социологии - это лишь разновидность человеческого опыта. И вполне понятно, что вопрос занимает в ней центральное место. В диалектической структуре вопроса уместно выделить следующие аспекты. Всякий настоящий заданный вопрос (имеется множество ненастоящих вопросов: риторические, ритуализированные, выродившиеся в формулы вежливости и не требующие никакого ответа и т.п.) обязательно кроет в себе не менее существенный, а порой наиглавнейший, незаданный вопрос. Нередко возможность незаданного вопроса в заданном открывает не кто иной, как респондент, который в своем ответе ориентируется скорее на незаданное, чем на заданное. Это не имеет ничего общего с подменой одного вопроса другим, своим собственным или имеющим природу идефикс: такая манера отвечать на вопросы присуща Геннадию Зюганову. Незаданные вопросы вместе с индуцировавшей их социально-исторической констелляцией составляют большую часть того, что Гадамер называет "горизонтом вопроса". Заданного вопроса.

То, о чем спрашивается, само вопрошаемое переводится вопросом в специфическую форму непредрешенности, открытости, когда ответ может быть таким, а может - совсем иным. К сущности вопроса, считает Гадамер, принадлежит то, что вопрос имеет смысл: "Смысл, однако, есть направленность (Richtungssinn). Смысл вопроса - это, таким образом, направление, в котором только и может последовать ответ, если этот ответ хочет быть осмысленным, смыслообразным. Вопрос вводит опрашиваемое в определенную перспективу. Появление вопроса как бы вскрывает бытие опрашиваемого. Поэтому логос, раскрывающий это вскрытое бытие, всегда является ответом. Он сам имеет смысл лишь в смысле поставленного вопроса" (курсив мой - С.З.).

Теперь я попробую вернуться к тому, с чего начал это эссе, и показать, как работает гадамеровский категориальный аппарат, дополненный некоторыми введенными выше понятиями, путем рассмотрения одного конкретного примера. Речь идет о материалах социологического опроса, проведенного ВЦИОМ 30 июня - 4 июля с.г. в 83 населенных пунктах 33 регионов России. Результаты этого опроса были преданы гласности на сайте "Полит.ру". Публичная версия о мотивах проведения этого опроса такова: "Наибольшее одобрение россиян в начале 2000-го года вызывала деятельность Владимира Путина на посту и.о. президента России (79% опрошенных), однако к середине года количество одобряющих его деятельность несколько снизилось. (A propos обмолвлюсь, что стилевая оснащенность формулировщиков "Полит.ру" - ВЦИОМа оставляет желать лучшего: применительно к людям, - а опрошенные как-никак являются людьми, - обыкновенно говорят о "числе" или "численности", но отнюдь не о "количестве".) В июле 2000-го года деятельность Путина на посту президента России одобряли 69% россиян". Итак, титульный заданный вопрос данного социологического обследования звучит примерно так: почему на 10 пунктов снизилась популярность Путина? Это устойчивая тенденция или конъюнктурное колебание в пределах лабильной нормы поддержки президента РФ?

Теперь уместно поразмышлять об имплицитном заданному незаданном, но подразумеваемом, вопросе. Горизонт заданного опроса очерчивается антиолигархической кампанией федеральных властей, прежде всего попыткой генеральной прокуратуры в судебном порядке оспорить итоги приватизации "Норильского никеля" тогдашним "ОНЭКСИМом" либо заставить империю Владимира Потанина вернуть в государственную казну недоплаченные миллионы и миллионы $. В этой напряженной обстановке команда быстрого PR-реагирования "ИНТЕРРОССа" приняла решение, диаметрально противоположное тому, к которому пришли НТВ и Евгений Киселев. Она отдала приказ контратаковать и ввела в боевые действия против Путина и действующей, очевидно с его санкции, прокуратуры, наезжающей на Потанина, социологические службы. Поэтому незаданный, ключевой вопрос анкеты ВЦИОМа можно сформулировать следующим образом: насколько крепки электоральные массовые тылы Путина, и как скоро в результате непопулярных действий президента и правительства будет исчерпан ресурс внеинституциональной поддержки Путина населением? То есть насколько Путин уязвим с этой, наиболее сильной стороны своей политической позиции?

Один из упоминавшихся выше авторов писал в статье "Очень своевременный кризис": "Реальность - это общественное движение по имени Путин. Оно победило на выборах и хорошо знает, что именно оно победило. Оно, а не штаб Путина. Практически безальтернативными выборы сделало массовое требование перемен, во всем и повсюду. Поддержка ВВП - это ультиматум масс, выдвинутый элитам: требование перемен и готовность простить, если перемены наступят достаточно ощутимо". Своим опросом "Полит.ру" и ВЦИОМ пытались доискаться, а до какой степени потревоженным властью олигархам надо считаться с многомиллионной поддержкой Путина как фактором силы и большой политики. И можно ли дезориентировать, обесцелить эту поддержку.

В соответствии с этим горизонтом, с этим предпониманием ВЦИОМ и "Полит. ру" выстроили направленность своего незаданного первовопроса, его направляющий смысл. В этом плане чрезвычайно характерно уже самое начало анкеты данного опроса. Последний носит остро политический характер, а заданный вопрос выдержан в нарочито околополитическом духе: "Сейчас все еще можно услышать рассуждения о том, что страна проголосовала за Путина, не зная, что он за человек, какой будет его политика. С каким из следующих суждений по этому поводу вы скорее согласились бы?" И далее респондентам предлагалось согласиться или нет с утверждениями примерно такого свойства: "Мы действительно мало что знаем о Путине". Или: "За время пребывания Путина на посту Премьера и и.о. Президента мы довольно много о нем узнали". Для всякого непредвзятого наблюдателя очевидно, что действительно важная политическая проблема: насколько дееспособен Путин в роли Президента, насколько он как политик отвечает этой роли, - подменяется совсем другой, имеющей к политике и государственной деятельности сугубо косвенное касательство: что за человек Путин? Как ни прискорбно мне это делать, но я повторю один афоризм второй свежести: (хороший) человек - это не должность. А президент - это должность, высшая должность в государстве. И Polit.ru уместно было бы интересоваться не тем, что Путин за человек (не будем забывать и о гарантируемой Конституцией неприкосновенности частной жизни, где Путин как раз и выступает в качестве человека), а мерой его служебного соответствия, наличием государственнического потенциала для выполнения президентских полномочий в переломное время. Человеческие добродетели сами по себе не делают государственного деятеля, равно как и отсутствие оных: вспомним ханжу Джимми Картера, захудалого актера, но успешного президента Рональда Рейгана, набравшего невиданный рейтинг на фоне неприглядного сексуального скандала Билла Клинтона. О Борисе Ельцине в этой связи я лучше помолчу.

Тот же гуманоидный уклон присущ и второму из заданных в анкете вопросов: "Беспокоит ли вас, если да, то в какой мере, то, что Владимир Путин ..." И далее набор поводов для беспокойства: "Путин тесно связан с окружением Ельцина ("Семьей")"; "Путин долго работал в КГБ/ФСБ": "Путин до сих пор не предложил никакой конкретной экономической и политической программы"; "Путин до сих пор не смог решить чеченскую проблему"; "Путин может установить жесткую диктатуру, опирающуюся на вооруженные силы"; "Путин может испортить отношения России с мировым сообществом". Составители анкеты перестраховались и к большинству из этих "суждений" добавили отходняк в виде "как говорят". Не останавливаясь на невольных анекдотических аллюзиях, которые вызывает заданный вопрос ("меня что-то в последнее время Гондурас беспокоит"), замечу, что респонденты ВЦИОМ проявили заметное беспокойство только по двум пунктам (Семья и Чечня), а по остальным пунктам не усмотрели оснований для тревоги, каковую - о, совершенно непреднамеренно - хотели посеять в них составители анкеты.

По логике вещей, стоит остановиться на той перспективе, которую присовокупляет анкета в целом к каждому заданному респондентам вопросу. Большинство ее вопросов суггерируют, выражаясь по-немецки, то есть внушают, навязывают респондентам негативную перспективу, провоцирующую негативные оценки деятельности Путина на посту президента. У жертв опроса с кислой миной на лице выведывают, а какие претензии к таковой они имеют, остались ли у них надежды на то, что он наведет порядок в стране, выведет Россию из экономического кризиса, добьется победы в Чечне; интересуются, не устало ли население России "ждать от Владимира Путина каких-то положительных сдвигов в нашей (!) жизни"... Апофеозом всего является последний вопрос анкеты: "А чем вам не нравится Владимир Путин?" Нравится - не нравится: это, конечно, первейший социологический критерий, непогрешимое мерило общественных настроений. Но, во-первых, сам Путин, если я не ошибаюсь, не преминул заявить о том, что он баллотировался в президенты вовсе не затем, чтобы после избрания всем нравиться. А во-вторых, уместно вспомнить французскую поговорку: ни одна, даже самая красивая парижанка не может дать больше, чем у нее есть. Путин таков, каков он есть, и таким его нужно принимать. Или не принимать, но тогда уже не прятаться за анонимный авторитет науки, социологических исследований.

Это лишь один, достаточно скромный, по нынешним понятиям, образчик манипулирования общественным мнением под маркой опросов и вопросов. Эта манипулятивная метода была выдумана не сегодня, и вопросы с заранее запрограммированными ответами, угодными власть предержащим, "литературоведы в штатском" умели задавать не менее искусно, чем нынешние социологи на финансовом прикорме у олигархов, которые готовы уйти в оппозицию хоть к Богу - Отцу, Сыну и Святому Духу. Вспоминается, как в конце сороковых годов в МГУ, на проводившемся перед майской демонстрацией на Красной площади совещанием ответственных за ее организацию в университете один такой руководящий "литературовед" спросил уполномоченного с философского факультета: "А вы уверены, что Валентина Фердинандовича Асмуса (крупнейший советский философ - С.З.) можно ставить в колонне правофланговым?" Уполномоченный все мгновенно понял, адекватно отреагировал, и Асмус был лишен возможности шесть часов торчать на московских улицах до торжественного дефилирования перед мавзолеем.

И хотя эпоха демонстраций уже, по существу, отшумела, я бы и сегодня, будь на то моя воля, не поставил бы специалистов из "Полит.ру" и ВЦИОМ-а, - не поставил бы их правофланговыми в колонне социологов. Блеф - он и есть блеф, и пишется "блеф", даже если он укрывается за дымовой завесой "научности".