Предыдущие части - здесь, здесь и здесь.

VII

Я не верю в то, что XXI век принесет России новую версию большевизма, на которой сплотилась бы деятельная и честолюбивая контрэлита.

Большевизм утверждал, что начала и власти капиталистического века идут к упадку, вступая во вражду с собственными производительными силами, которые, бунтуя, ищут новых, способных раскрепостить их, хозяев. И что Россия, с ее "преимуществами социализма", переживет надломленный век, ибо уже начинает век новый. Большевистское правительство могло произносить нынешнему миру сколько угодно условных "да", веря в жернова времени; но произнеся этому миру безусловное "да", отказавшись от веры в его конечность и в бессмертие России по ту сторону "века сего", - большевизм был обречен, обесценив и уронив свою сакральную вертикаль.

Сколь бы ни сходствовала участь новых бедных России, ее "вчерашнего среднего класса", с судьбой марксова пролетария в "его частичном существовании", наше протобюргерство, надышавшееся либеральной пропагандой о наставших временах как "нормальной жизни", видит в этих временах "век падения и плена" - ему же несть конца √ и не ощущает за собой никакой героически-освободительной призванности. Пережив гибель большевистской твердыни - как поверить в возможность торжества над этим веком? Какие цели мог бы прочертить сегодня большевизм перед своими неофитами? Восстановление социалистической сверхдержавы? Но если кому и войдет в голову такая идея, то, во-первых, она обречена ворочаться под тяжеленным камнем - памятью 91-го года. А во-вторых, подобная сверхдержава как проект бессмысленна вне своей осеняющей сакральной вертикали √ учения о мировых судьбах. Где оно? Эпигоны большевизма не смеют исповедовать его веру, гундя о "социальной справедливости", о "многополярности", о "гуманной жизни советских народов", о "самобытности", о "чудесах российского технологического гения". Для такой пошлятины никакого большевизма не нужно. Наша Реформация задохнулась, не выдержав двоеритмия, - и надломленная незавершенностью городской революции Россия закрутилась по волнам экзогенной динамики, грозящим и впрямь довершить ее распад на десятки Россий. Я не устану повторять: причины этого раскола в хронополитике городской революции. Россия держалась так называемым единством судьбы, иными словами √ непрерывностью цивилизационного сюжета. На 15 лет этот сюжет приостановился √ и миру предстали ничем не удерживаемые воедино ломти, которые растаскивает, отмывает один от другого возобладавший чужеродный ритм.

В прошлое президентство один либерал сострил, что оппозиции, митингующей под портретами Сталина, надо бы, по ее истинным устремлениям, выходить с портретами Брежнева. Тогда я ответил, что не помешали бы два портрета вместе, символизирующих и былую реальность уверенно разраставшегося в годы "застоя" городского общества России, и нужду в санкционирующей его сакральной вертикали, олицетворяемой образом "наследника царей". Но здесь важнее другое. Сегодня большевистская символика и фразеология, давая выход вражде к сгустившемуся "веку пленения", "веку без России", "веку - мировой барсучьей норе", лишь усиливает чувство его необратимости, неизживаемости эона. Большевизм в славе своей был силен величавой онтологией: "смертность века сего - бессмертие России". Ныне за митинговым моральным "нет" против воли кричащих сквозит онтологическое "да" нынешнему веку (самоотрицание веры). Мало кто из коммунистов сегодня выбивается из онтологии Фрэнсиса Фукуямы.

Но обращу внимание и на другой момент. Изо всей нашей добольшевистской истории лишь в Московской Руси XV-XVII вв. мы обнаруживаем не только цивилизационную оригинальность представлений о судьбе мира и пути "оправдания" человека и народа, но и последовательно воплотивший эти представления культурно-бытовой и художественный стиль. Не случайно это время неоднократно делалось для русских XIХ-ХХ веков предметом фундаменталистских поэтизаций: славянофильской, евразийской, солоневичевской и иных, - превозносящих уклад московского царства как высшее достижение аграрно-сословной России в противовес петербургской эпохе. Большевистский период при всей его склонности, с 1930-х, имитировать имперскую классику, предстал в нашей истории второй эрой, чей жизненный стиль был подчинен такту сакральной вертикали. Очень похоже, что в будущем, даже не очень и дальнем, идейные и стилевые обращения к большевистскому времени утвердятся как вторая признанная разновидность русского фундаментализма. ¹

В принципе, сосуществование в политическом менталитете цивилизации двух фундаменталистских идеалов, двух видений сакральной вертикали - вещь не слишком необычная. На Западе протестантский фундаментализм атлантистского толка соседствует с готическим фундаментализмом континентально-европейских консервативных революционеров, от Ж. де Местра до Ю.Эволы, обращенным к доренессансному зрелому Средневековью. ² Нечто подобное возможно и для России, где между двумя московскими эпохами, способными послужить историческими основаниями двух фундаменталистских матриц, простерлась формально блистательная фаза петербургского Ренессанса XVIII-XX веков, по исчерпании своих жизненных сил способная служить лишь подспорьем к имитаторству √ стилевому, но также и социально-политическому.

В любом случае большевизм как полюс притяжения или отталкивания останется для русских необходимой, с точки зрения цивилизационного самоощущения, эрой. Разумеется, я говорю здесь о тех, у кого есть самоощущение и кто осознает его как ценность.

VIII

Что касается шансов российской Контрреформации, они очень неоднозначны. Именно неоднозначны, а не то, чтобы малы.

Еще в начальной, добольшевистской фазе городской революции контрреформационная мысль обозначилась в трудах К.Н.Леонтьева и Л.А.Тихомирова в виде набросков социально-политического строя, опирающегося на новые, преимущественно городские сословия-корпорации, осененные православно-монархической вертикалью. Нельзя также недооценивать цивилизационную значимость контрреформационных форм идейного противостояния большевизму, отмеченных именами И.А.Ильина и И.Л.Солоневича, евразийцев пражской группы и П.А.Флоренского (с его "Предполагаемым государственным устройством в будущем", врученном следователю НКВД в 1933 г., как документ несуществовавшей партии возрождения России).

Русское православие, да и некоторые монархистские течения с 1917 г. по наши дни, обнаружили изощренную способность к выработке мифов и формул, трактующих как большевистски-реформационную, так и послебольшевистскую "паузную" реальность в духе гегелевской Aufhebung, сохранения-в-снятии. Отвергая эту реальность как недолжную, подобные мифы и формулы вместе с тем утверждают особый статус недолжной данности как временно оправданной в рамках воздвигаемого над нею и вступающего с ней в сложные смысловые отношения контрреформационного сюжета (вот задача, с которой эпигоны большевизма не могут сладить применительно к нынешнему расколу). Таков ключевой для послереволюционного православия миф о Державной иконе Божьей Матери, явившейся в день отречения Николая II от престола - в знак того, что по низложении земной монархии Небесная Царица на какое-то время непосредственно берет под свою защиту согрешивший народ и его землю. ³ В том же стиле один из умнейших современных монархистов В.И.Карпец предложил конституционно трактовать Россию в ее настоящем и обозримом будущем как государство, управляемое временными распорядительными властями при пустующем троне. ⁴ Существует целый ряд подобных схем, которые, будучи преподнесены через современные масс-медиа, были бы способны мощно ориентировать сознание немалой части русских в контрреформационном духе. В тех же целях мог бы быть разыгран мотив идущей в мире консервативной волны, призванный промыть мозги западникам и ввести нашу Контрреформацию в контекст авторитетных для них устремлений "первого мира".

Наибольшее внимание я хотел бы уделить тем социально-политическим преломлениям, которыми могли бы сопровождаться различные версии конрреформационного движения. В 1990-х некоторыми идеологами победившей "демократии" печатно высказывались мысли о возможности или даже желательности установления в России конституционной монархии. На этот счет не замедлили появиться комментарии, отмечающие, что социальная подоплека такого шага должна была бы состоять в утверждении, сперва de facto, а в перспективе и de jure, наиболее преуспевших групп новых русских в правах господствующего сословия. При этом гедонизм, безответственность и ценностная обособленность антинационального гражданского общества России могли бы быть в основном освобождены от дискредитированных либеральных мотивировок. Как приметы новой сословности эти черты могли бы быть соотнесены с историческим образом Петербургской империи ХVШ - первой половины XIX века, когда последовательное проведение принципов иерархии и авторитета власти сочеталось со столь же неукоснительной культурной разделенностью общества.

Множащиеся монументы Петру I, пение Талькова про "век золотой Екатерины", киносериалы об интригах XVIII века, даже юбилей Cанкт-Петербурга - работают на новое дворянство. Практическое учреждение монархии ему было бы золотым яичком, но отнюдь не необходимым условием для проведения Контрреформации по "петербургскому" варианту: можно и без монарха, но рисованный фон Империи за таким вариантом маячил бы неотменимо. Под глобальные же тенденции такое развитие можно было бы вырядить медитациями в стиле постмарксиста русско-французского банка В.Л.Иноземцева - насчет того, как прорыв в царство свободы преодолевших отчуждение труда и на том заколачивающих миллионные баксы творческих личностей должен сочетаться с пребыванием кишащей нетворческой массы "экономических людей" в царстве необходимости, на правах обслуги новых детей Солнца.

Однако при невозможности насадить в современных мегаполисах некогда державшую Империю сословную дхарму - ход по "петербургскому варианту" должен натолкнуться на сопротивление втаптываемого в грязь протобюргерства. Причем этот протест получил бы поддержку части политиков и "патриотических предпринимателей" из мелкой олигархии, чувствующих себя ущемленными дележом пирога (оставляющим их в царстве необходимости) - не говоря о том, что, как водится, в ряды контрэлиты потянулись бы на что-либо обиженные, искательно-авантюристичные или одолеваемые совестными комплексами выходцы из "нового дворянства". Пережившая уже свои гугенотские войны, Россия двинется навстречу своему 1793-му году, который разразится при признаках дестабилизации евроатлантистского глобального Вавилона, хранящего наших дворянящихся фуфырей. Важно понять - протест вовсе не обязательно отольется в формы обновленного большевизма. Он мог бы обрести и сугубо контрреформационное выражение. В том числе, за счет усилий идеологов и пропагандистов, которые поставят (если говорить терминами европейских консерваторов) впереди принципов государства, авторитета и иерархии принцип мировоззренческой и ценностной гомогенности общества, морального консенсуса верхов и низов. И обусловят повиновение властям - соблюдением этого принципа с их стороны. То есть потребуют от всякой российской власти превращения в орудие косвенного диктата низов - на самом деле, диктата контрэлиты, выступающей от имени низов - над отщепенческими социальными верхами.

Когда-то Федотов, обсуждая альтернативные большевизму сценарии, которыми Россия располагала к концу XIX века, особо выделил среди них два - представлявших как бы два мыслимых в ту пору облика народной Контрреформации. Один из них Федотов усматривал в возможности для династии опереться на "черносотенное" крестьянство, соединяющее религиозный монархизм с волей к земельному переделу √ и при поддержке Церкви принести с высоты Трона в жертву этой силе космополитическое дворянство вместе с частью интеллигенции. Второй же путь виделся Федотову в опоре на тогдашние торгово-промышленные слои как на силу "православную, национальную, но враждебную бюрократии и отколовшемуся от народа дворянству", "силу почвенную и прогрессивную", "защищающую свободу слова и печати, единение царя и земли в Формах Земского собора". Симптоматично, что этот вариант Федотов называл "делом Александра II в идейном обрамлении Алексея Михайловича", царя, символизирующего допетербургские времена. ⁵ Видно, что мыслитель связывал оба этих контрреформационных, одушевленных старой сакральной вертикалью варианта с сословиями, продолжающими традицию Московской Руси ХП-ХVII веков.

Большевистская реформация либо смела, либо перелопатила эти сословия. Но я допускаю, что в XXI веке наше ущемленное протобюргерство и "патриотическое предпринимательство" способны выступить опорой как "темной", так и "светлой" версий народной Контрреформации - будь то жестокий передел собственности в сочетании с новой сакрализацией власти или перенастройка режима на домашние цивилизационные задачи, понимаемые в манере "либерального славянофильства", как очень условно и не очень удачно определял свой второй вариант Федотов. Эти стратегии значимы для нас как задачи продолжения и перенастройки процесса городской революции: развитие различных типов городов, поднимающее национальную городскую культуру в ущерб и ограничение космополитической культуре мегаполисов и чудовищной "романо-готике" новорусских поселков; поддержка корпораций как форм жизни, укореняемых в национальной среде, вращиваемых в нее (примечательное явление - практика договоров между газовиками и субъектами Федерации, "несущими" газопроводы, о своеобразной пошлине в виде инвестиций в региональное развитие), геоэкономическая ставка на укрепление внутреннего рынка как совокупности рынков местных и региональных с использованием технологий связывания средств и экспансией более прогрессивных рынков на смежные территории; усвоение того, что приставка "гео" в слове "геоэкономика" указывает не на планетарность, а на географию, и чем дальше, тем более должна указывать на географию российскую; восстановление деревень через прочные локальные рынки, через стабильный товарообмен деревень со "своими" городами в каждой местности и регионе. ⁶ В разрабатываемой мною с начала 1990-х геополитике "острова России" я хотел бы видеть часть программы народной Контрреформации.

Я убежден, что эта программа будет ущербна без ее элитного и даже эзотерического увенчания. И таковым обязано стать оформление плеяды ученых и идеологов, стремящихся проработать и частично актуализировать опыт доимперской "первомосковской" Руси. Какие смыслы возвеличивали дух "службы царевой" под "третьеримской" вертикалью, возносящейся над шатровыми храмами и сиянием русского барокко? Доимперские века - почти что мертвые века для масс "образованщины" - недавний пример тому изображение Москвы XVII века в акунинском "Алтын-толобасе". Мы не можем рассчитывать на появление деятелей ранга Флоренского или хотя бы Сергия Булгакова в качестве Лойол народной контрреформации. И однако же за последние 7 лет читающая Россия получила в руки книги, обнаруживающие исключительное интеллектуальное и эмоциональное обаяние идей-смыслообразов. выработанных "первомосковским" миром. ⁷ Кого нынче пленит великодержавный Третий Рим имперских трепачей? А тот, настоящий, филофеевский - островная последняя пядь над потопным миром неверия, в которую сошлись все погибшие христианские царства, "та последняя пядь, что уж если оставить, то назад отступать ногу некуда ставить" - глядишь, кое-кого и затронет.

Глупым и не желающим понимать - мол, как же это мы среди XXI века станем жить в XVII-м? - я все же поясню, что вовсе не зову поиграть с "машиной времени". В XVII век так же не вернуться, как и в XIX-й и даже в ХХ-й. Речь идет о стиле символов и образов, способном противостать "петербургскому стилю" как семиотическому подспорью нарождающегося социального проекта. Проекта, ведущего нас, словами Ницше, "навстречу буре, где не будет для нас ничего нового - ни опыта, ни боли". А лишь не усвоенный старый опыт, и с ним - старая боль.

Если автономный ход нашей цивидизации не подавлен - на ближайший век он сведется к выбору между путями нашей Контрреформации. ⁸ Не меньше большевиков в их героические годы я вижу мир клонящимся к революции, которая перевернет его, как круг горшечника. Но я надеюсь, что когда - в десятилетиях или в веках - она придет, большинство русских прочтет ее смысл и ее веление уже не через большевистские сюжеты.

Примечания

¹. Семь лет назад я писал о невозможности фундаментализма в России, где он, будто бы, обречен смешно "проваливаться или в Византизм, или в культ Перуна" (см. Цымбурский В.Л. Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М. 2000, с.17). Я ошибался, если понимать под фундаментализмом стремление поверять жизнь народа как эталонами - эпохами максимальной выраженности его сакральной вертикали.

². В свое время Н.Я.Данилевский замечательно классифицировал европейских "ретроградов" по тому, на какую из эпох "европейского цветения" они ориентированы. XIII век - цвет феодализма - вызывает обожание у "небольшой партии ультрамонтанов и романтиков" (для меня это - фундаменталисты Европы). Далее, век XVII - цвет сословного общества, вышедшего из городской революции. По Данилевскому, это "настоящий идеал европейского консерватизма, к которому хотели бы повернуть все его поклонники" (и Г.Рормозер в их рядах!). Удивительная прозорливость Данилевского явилась в том, что, характеризуя XIX век с его демократизмом и промышленностью как третий цвет Запада, он усмотрел в прославляющих этот век либералах новорожденную генерацию "неоконсерваторов" - точно предвидел Хайеков и Рейганов (Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991, с. 236 и сл.). Протестантский фундаментализм не попадает в эту типологию, а жаль. Восходя по своему духу к героике Реформации, он парадоксально сходится с фундаментализмом готическим на остром чувстве - пусть по-иному трактуемой - сакральной вертикали. Тогда как консерваторы средней волны, настоящие консерваторы, обожатели Старого порядка XVII-XVIII веков, при всей своей религиозной высокопристойности, в отношении сакральной вертикали - ни рыба, ни мясо. Они совершенно не способны к внятному ответу, если бы Некто Сильный спросил их народы: "А какого рожна вы тут пасетесь?".

³ Особое богатство мифа Державной Иконы, как не сложно увидеть, - в его способности быть использованным против практической реставрации монархии.

⁴ Россия перед Вторым Пришествием. Изд. 3-е. Т.2. М., 1998, с. 196-205.

⁵. Федотов Г.П. Революция идет! //Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т.1. СПб., 1991, с.164 и сл.

⁶. Благодарю А.С.Кривова и Ю.В.Крупнова за обсуждение прагматических аспектов народной контрреформации.

⁷. См.: Богданов. От летописания к исследованию┘; Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. М. 1995; Синицкая Н.В. Третий Рим: истоки и эволюции русской средневековой концепции. М.1998; а также переиздание выдающейся работы, вышедшей в эмиграции: Заньковский С.В. Русское старообрядчество: духовные движения семнадцатого века. М., 1995.

⁸. Здесь я перекликаюсь с Фурсовым, предсказывающим борьбу между двумя типами русского Старого порядка, московским и петербургским (Фурсов А.И. Колокола истории// Рубежи, 1996, с. 14). Но, вразрез с Фурсовым, я не включаю в этот расклад ни большевизма, ни либерализма в собственном смысле. И надо помнить: то, что может быть названо Старым порядком для России, стадиально несоизмеримо со значением этих слов для Европы.