Александр Уланов. А. В. Скидан. В повторном чтении


				9.09.98

А. В. Скидан
В повторном чтении

М.: АРГО-РИСК, 1998.
...переплывая экран, опрокинутые в ничто. Шарканье
граммофонной иглы, прейскуранты
в перспективах песка, заройся в пение
дальнобойных сирен, молчи, что есть мочи. И те,
что сидели в зале, переплывали "смерть",
другую, опрокинутые,
вслушиваясь в безголосый шелест распада...
Этот отрывок - почти что конспект сборника петербургского поэта Александра Скидана "В повторном чтении". Вслушивание в распад - личности, языка, империи, привычных культурных парадигм. Рефлексия, входящая в трещины, расширяющая их, свободно переходящая по этим трещинам от предмета к предмету. Оргазм созерцания разрушения - "ты не поверишь, но я кончала, когда сносили эти дома на Остоженке".

Собственно, и для этого есть традиция и форма - например, поздняя латинская поэзия. Усталое многознание, демонстративная пресыщенность. "Костры черные птиц // Полнится золою зрачок". Разумеется, центон - не советский-кибировский, а на материале классики, как у Авсония из Вергилия о дефлорации - "поэзией ты будешь клясться и кончишь, прохрипев". И сама жизнь - тоже центон. Из мифов, в частности: Эринии преследуют автобус с Орестом, гарпии гуляют у магазинной витрины. Существует только язык, за которым ничего нет, "безучастный мерный веер беззвучной речи", "эхо, расцветшее немотой в обрушенном слове". Рука подруги появляется, мелькает только в чтении. Рефлексия доведена до уничтожения говорящего: "тень тени, мысль помысленного", "ускользающее в ускользанье". Границы между предметом и словом (и знаком вообще) практически нет, между отдельными знаками - тоже (появляются, например, некая Соломинка-Незнакомка-Натали или Пушкин, превращающийся в Петрония). Скидан ссылается на Рильке: "люди часто впадают в ошибку слишком строгого различения". Но у Рильке речь идет скорее о взаимодействии, у Скидана - об общем слиянии осколков в медленном течении.

Мнимая тень
стрижа в стерне,
проложенной трамваями в Стрельну,
дхармы беспроволочный телеграф, ключей связка, серьга
в левом соске, фольга междометия...

Мир как декорация (не случайно появляется столь декоративно-театральный художник, как Климт). Ритуальные жесты, осознаваемые именно как нечто демонстративное, за которым ничего нет - ритуал для ритуала. Ежедневный трагический спектакль, в котором Скидан и актер, и зритель, и театровед.

Непосредственный контакт с таким миром невозможен. Человек смотрит на все так, будто собирается снимать об этом кино. Позиция Скидана - постоянное уклонение, а не встреча.

Может быть, неосознанная тяга к тому, что этот распад чуть задерживает. Изображение на пленке (в книге 17 текстов, кино или фотография - в семи из них). Одическая размеренность интонации, стремление опереться на классицистскую архаизирующую жесткость: "ее ложесна, что зернились вчуже", "а сам уже влачит не толику, а все убранство", "вздымая, зрит" и так далее. Впадение не то чтобы в детство, но в подростковость - магия быстрой езды, серьга в левом соске, пирсинг нижней губы.

Отдавшись хаосу, человек не способен противостоять моде - и стихи порой становятся предсказуемыми. Инцест, андрогин, опыт тела - сейчас в ходу эта феня, завтра будет другая...

"Литература становится чем-то частным, приватным, интимным, связанным с головокружительным опытом непонимания... возможно, этот опыт непонимания и есть детство", - говорит Скидан о книге Драгомощенко, к чьей традиции он безусловно принадлежит. Скидан также активно взаимодействует с современной англоязычной поэзией - особенно группы "Language School". Название одного из стихов - "Пассажи" - прямо отсылает к "Passages" Роберта Данкена, но в английском у этого слова раза в три больше значений, чем в русском...

Может быть, проза для этой традиции более пригодна: она не так торжественна (ибо торжествовать особенно нечего), более естественна в звуковом отношении (исключая фразы вроде "лиШЬ Шлейф пустой исторгнутых значений"). Собственно, Скидан и движется в этом направлении - у него немало великолепных эссе, опубликованных в "Митином журнале", "Комментариях" и т.д., частью собранных в книгу "Критическая масса", да и в "Повторном чтении" "Безумный Пьеро" - статья в стихах о фильме Годара, а конец книги переходит в прозу. Впрочем, после таких текстов хорошо ощущается все большая условность границы не только между стихом и прозой, но и между художественным и, например, философским текстом.

И этот хаос - вовсе не смерть языка, но лишь его раздумья. Так язык ощупывает мир и себя (ушедшие части речи - словно щупальца), обретает новую свободу, учится находить новые связи. Кто (будет ли это сам Скидан?) и как сможет этим воспользоваться - другой вопрос. Но опыт открыт.

Александр Уланов