(Ответ на рецензию С. Зенкина "Язвящий язык реальности". "Пушкин", # 3).

Жанр ответа на рецензию для меня нов. Я систематически оставлял без внимания тексты о моих и созданных при моем участии книгах, даже если мнения рецензентов казались мне несправедливыми. Что же вынудило меня нарушить это правило и публично ответить С. Зенкину? На это есть две причины. Первую (имея в виду свой перевод и комментарий к "Евгению Онегину") очень хорошо сформулировал Владимир Набоков: "Если обо мне говорят, что я плохой поэт, я улыбаюсь, но если утверждают, что я - некомпетентный ученый, я тут же хватаюсь за свой самый тяжелый словарь". В рецензии на мой перевод книги Ролана Барта "Camera lucida. Комментарий к фотографии" Зенкин позволил себе не терпящим возражений тоном уличать меня в некомпетентности, косноязычии и даже элементарном незнании французского языка. Оставить его инсинуации без ответа было бы равносильно признанию его правоты. Вторая причина в том, что за крайне раздраженным, чтобы не сказать развязным, тоном "Язвящего языка..." скрывается ряд проблем, о которых стоит говорить.

Сначала отвечу на чисто технические замечания. Рецензент упрекает меня в том, что я неверно перевел фотографические термины. Например, следовало вместо "позы" переводить "выдержка". Но, во-первых, "выдержка" по-французски даже пишется не так, как "поза" (le temps de pose, а не la pose), а во-вторых, если бы я последовал коварному совету Зенкина, то буквально через две фразы "выдержка" как ни в чем не бывало стояла бы перед фотообъективом, "выдержка" принимала бы позу; а между тем это всего лишь "время, в течение которого свет воздействует на светочувствительный слой фотопленки" (словарное определение). Столь же неудачен совет заменить слово "открытие" "проявкой": Барт выглядел бы глупцом, если бы написал "фотография способна на проявку (в химическом смысле слова)", потому что в этом вряд ли кто-то усомнился. Зря кичится Зенкин и своими познаниями в психоанализе: прилагательным к слову "сублимация" является не "сублимированный", а "сублимационный" (процесс), а "денегация" - это просто "отрицание". Кроме того, поймет ли хоть кто-то, что такое предлагаемое Зенкиным "денегативное алиби" (у меня: "обманчивое алиби") или "сублимированный (у меня: "высокий") стиль экспонирования картин"?!

Но, пожалуй, особую ярость рецензента вызвало словечко "tilt", которое мне якобы не удалось перевести (как будто комментарий не является частью перевода). Зенкин уверяет, что оно давно вошло во французский язык со значением "щелчок". И то и другое неверно. Для человека, который считает Флобера частью "новой" французской культуры, оно вошло в словари совсем недавно, в 1970-1972 годах, а книга Барта писалась в 1979-м. Кроме того, оно означает вовсе не "щелчок", а "сигнал окончания партии в электрический бильярд" (словарь "Робер"). Барт явно имеет в виду другое значение этого слова. И уж совсем абсурдно утверждение, что я по собственному произволу считаю "tilt" словом сугубо английским: во всех французских словарях оно отмечено как англицизм, означающий "переворачивать", "опрокидывать". Именно это значение навело меня на мысль о том, что Барт мог подразумевать в этом конкретном контексте.

Безосновательно считает рецензент неверным и перевод глагола "remonter" как "спускаться". Как мог бы, подумал я, Барт, "поднимаясь по течению времени", встретить, "обрести" свою мать в раннем детстве? Тут пришел на помощь "Робер", который дает такое значение: "идти, возвращаться к истоку (в духовном смысле)".

А вот уж совсем "грязный" прием: якобы существующее в переводе крещендо "рутинных" ошибок, о которых Зенкин-де умалчивает из благородства. Зная неистребимое желание рецензента "выцарапать зенки" ближнему, его трудно заподозрить даже в обычной терпимости. Столь же решительно я отметаю "гностическое" обвинение в "тенденциозном искажении текста". Я не Бог, и, конечно же, мне случается ошибаться, но я не делаю этого намеренно.

Итак, подведу итог технической части: две верно подмеченные опечатки (одна досадная, смысловая) и одна пропущенная фраза в длинной цитате из Сартра (часть замечаний относится к макетчику, их я не разбираю). Как минимум, не меньше ошибок подмечал я во внутренних рецензиях на переводы самого Зенкина, что не мешало мне относиться к ним доброжелательно и в целом позитивно. И я никогда в безапелляционном тоне не давал ему абсурдных указаний, способных искорежить какой угодно перевод.

Но дело не ограничивается критикой перевода. В рецензии дается краткая история политической семиологии, как ее понимает Зенкин, и разбирается мое послесловие к переводу. Пожалуй, наиболее часто встречающимся в тексте словом является "мистический". Чтение с первых строк уподобляется "мистическому опыту", позволяющему прорвать материальную оболочку вещи и достичь ее духовной сущности. Далее оказывается, что пафос книги Барта о фотографии состоит "именно в мистическом прорыве - правда, не от вещи к духу, а скорее наоборот". Но в таком случае "мистический прорыв" противоположен "мистическому опыту" в определении Зенкина, так как идет не к духовной сущности, а от нее. Ведь если Барт идет от духа к вещи, то он демистифицирует ее духовную сущность. Тут бы, казалось, самое время порассуждать о том, почему это так. Но тщетно ждать размышления от человека, который даже не замечает, что попал в собственную интеллектуальную западню и уже движим следующим аффектом.

Не свободно его письмо и от литературоведческих клише советского времени. Как, например, может быть, что фотография "на уровне своего целостного осмысления реализует диалектику творческой судьбы Ролана Барта"? Непонятно, но звучит достаточно привычно, где-то мы это много раз читали. А на вид безобидная фраза: "К этой последней своей книге Барт шел всю жизнь..." - подразумевает внушенное Барту свыше знание о том, что в феврале 1980 года в центре Парижа его собьет грузовик и через месяц он умрет. Но главное в этой фразе не "мистическое" допущение, а ее много-раз-читанность, качество штампа, его неповторимый аромат, который так любил анализировать французский семиолог. Я не против любых штампов, но последние два дурно сочетаются как с мистическим слиянием душ, так и с наукообразными заявлениями переводчика-эмпирика. Из перегруженного терминами изложения можно понять, что благодаря фотографии Барт перешел от семиотики (с ее верой в объясняющую силу знаков) к существовавшей со времен Флобера традиции мистического "вещизма". Непонятно только, почему эта не вызывающая возражений, банальная мысль как бы постоянно выговаривается кому-то раздраженным и наставительным тоном. "Язвящий язык реальности" уязвляет... самого его автора, произвольно принимающего форму неопределенного Другого.

Если с Бартом рецензент претендует сливаться в мистическом экстазе, то к моему послесловию предъявляются претензии с прямо противоположных позиций: его "трудно обсуждать с научной точки зрения", оно недоказательно, а реакции Зенкина на него, видите ли, "внеэпистемологичны" (что это такое?), к нему у него имеется "деонтологическая претензия" и прочее в том же роде. Видимо, уже забыв, что я даже не знаю, что такое "сублимированный", он напоминает мне о "неизбежном биографическом редукционизме всякого психоанализа". От меня требуют определенности, доказательств, грозя карами, если найдут их неудовлетворительными. С чего Зенкин взял, что я претендую на научность в том виде, в каком он ее понимает? Обходился без нее Барт, обойдусь и я...

Но то, что можно Юпитеру, нельзя быку. Текст бессознательно пронизан единственной интенцией - поиском Авторитета, он парализован этим поиском настолько, что не способен совершить интеллектуальный выбор. Его автор обслуживает в качестве переводчика участников множества интеллектуальных трапез, не принимая участия ни в одной из них. Он пропускает меня через чистилище "научности" (преодолеть которое не дано никому) потому, что я не обладаю в его глазах необходимым Авторитетом. "Научность" здесь имеет куда большее отношение к психоанализу, чем к филологии - ее подлинным синонимом является "кастрация". Инфантильно позируя в качестве человека без бессознательного, рецензент постоянно показывает, что пока у него есть только бессознательное, другими словами, работа рефлексии еще не началась.

Список претензий Зенкина к моему тексту смутно напоминал что-то, но я не мог припомнить, что именно. И вдруг меня осенило: аналогичные претензии предъявлял в 1965 году к тогда еще необожествленному Ролану Барту от имени филологии Реймон Пикар. "Необъективность", "злоупотребление психоанализом", масса "деонтологических претензий" (не исключая и соблазнение "малых сих") - на все это Барт подробно ответил в брошюре "Критика и истина". Но, видимо, "мистическое сродство" есть еще и повод не понимать книг своего кумира.

К сожалению, Зенкин почти ничего не пишет в рецензии о действительно ключевой проблеме: о разных концепциях перевода. "Мистическое" в его случае является продолжением культа оригинала, которым переводчики определенной школы третируют читателей и конкурентов. Не признавая, что всякий, в том числе и претендующий на непогрешимость, перевод есть интерпретация, они создают фантом якобы независимо от них существующего оригинала, который они-де всего лишь более или менее искусно обнажают на другом языке. Опытнейшим из них даже кажется, что они владеют правилами подобного обнажения. Но противники этой школы с основанием считают, что апологеты оригинала всего лишь маскируют факт интерпретации, выбирая максимально нейтральные, "словарные" значения слов и тем самым зачастую превращая высококалорийные бисквиты в сухие, зато "правильные" крекеры.

Мой перевод не скрывает своего интерпретационного характера. Если уже в оригинале текст Барта написан не на одном, как полагает Зенкин, а на неопределенно большом числе языков, если уже в качестве первотекста он безнадежно распылен и все его интенции не может передать ни один перевод, надо выбирать свою стратегию перевода. Я пытался выявить драматизм отношения Барта к одной конкретной фотографии, к фото в Зимнем Саду, подчеркнуть "романность" оригинала, оборачивающуюся невозможностью романа "как у Пруста". У всякого переводчика есть небольшое пространство свободы, на котором он делает свой выбор или затушевывает факт выбора, прикрываясь "денегативным алиби" объективности. Культ оригинала имеет целью снять с переводчика ответственность за неизбежность "ошибки", заложенную в самом акте истолкования. Претендуя на безгрешность, такой переводчик ошибается дважды: во-первых, выбирая наиболее слабое и нейтральное истолкование, а во-вторых, post factum объявляя его единственно возможным. Переводя греков, Хайдеггер создает многократно отрефлексированный текст, парадоксальным образом значительно более убедительный как перевод, чем простые кальки и "академические" переводы. Так же переводит Гуссерля Жак Деррида. Не претендуя равняться с этими светилами, я на более скромном уровне ставил перед собой аналогичные задачи. Чтобы критиковать мой труд, надо прежде всего понять предпосылки, на которых он основывается. Моя "деонтологическая претензия" к С. Зенкину состоит в том, что он даже не попытался этого сделать, заменив понимание подозрительным высокомерием, граничащим, если вдуматься, с крайней степенью мазохизма.

В "Фаусте" есть фраза: "Du gleichst dem Geist, den Du begreifst..." Я бы отважился на такой ее перевод: "Ты равномощен только такому духу, какой ты действительно, подлинно постигаешь..." Не зная, какой именно дух он действительно постигает, иной человек на всякий случай (недооценивая их проницательности) пристраивается к различным взаимоисключающим духам в надежде, что они не заметят его чуждости. Но никакое панибратство, являющееся изнанкой неутоленной жажды Авторитета, не спасает положения. Надо действительно, а не риторически удивиться странности текста, который уже успела канонизировать традиция, и в удивлении обрести дистанцию, которая со временем может перерасти в понимание.

Тогда не надо будет применять двойной стандарт и делить авторов на "чистых" и "нечистых". Не надо будет обожествлять одни цитаты и проклинать другие, поклоняться французскому оригиналу и презирать "русский дискурс". Кстати, о "русском дискурсе"... Желая в очередной раз уязвить, Зенкин делает мне неожиданный комплимент: по его мнению, моими усилиями "густая смесь цитат из нынешних авторитетов... превращается в популярный в народе (курсив мой. - М. Р.) крепкий коктейль под названием "русский дискурс" ". Похвала представляется мне преувеличенной, но в самом факте популярности я не вижу ничего предосудительного. Например, Барт и соблазнял, и гордился своей известностью, и просвещал. И голос его в конце жизни звучал, быть может, даже чуть громче, чем ему того хотелось, - становления "новомодной доксой" не дано избежать языку ни одного популярного автора. Не думаю, что мои писания популярны в "народе", - если, конечно, не понимать под ним интересующихся философией и литературой людей, - но я горжусь тем, что наряду с многими другими участвую в формировании современного русского дискурса, который не вижу необходимости брать в кавычки. А то, что коктейль получается крепким и кого-то как в Москве, так и на Западе от него мутит, определяется временем, в которое мы живем, а не прихотью отдельных лиц.

Москва, 12-14 января 1998 г.