Ну, чем обернется "Национальный бестселлер", я еще когда расписал. По всему выходило, что Быкову, но тут вмешался хитромудрый Слава Курицын, напоил Крусанова - и премия ушла в достойные руки. Слава прав - и человек Юзефович светлый, и писатель не из последних, хотя и то верно, что "Князь ветра" не самый выразительный его текст. На мой взгляд, Юзефович написал два лучших рассказа 90-х годов: "Бабочка. 1989 г." и "Колокольчик. 1990 г.". Вот ежели какому издателю придет в голову благая мысль издать антологию рассказов постсоветской эпохи, так этим рассказам Юзефовича там должно быть отведено почетное место. Хотя, честно сказать, трудно мне вообразить себе такого издателя: единицей мышления у нынешних стал роман, словно и нет в русской литературе других жанров.

Я вот, например, купил на днях апрельский еще номер "Октября" (а в сети "Октябрь", как перешел из разряда "дайджестов" в ранг "сетевого журнала", так и висит гордо еще только с февральским номером), и там сразу воткнулся в произведение Дмитрия Бобышева "Я здесь", каковое есть лишь фрагмент из книги "Человекотекст". Чем не заявка на жанр?

Объясняется Бобышев с читателем дюже мудрено. Сначала говорит: "Этот текст - не совсем проза, потому что здесь мало вымысла, но это и не моя жизнь, как она шла, строилась, разбазаривалась, мучила меня и наслаждала". Версия про "воспоминания" тоже отвергается ("вспоминаю-то я не столько сами события, сколько мое тогдашнее их восприятие"), а в итоге закручивается нечто устрашающее:

"К тому же я все те происшествия и мои возгласы, ужасы, восторги и бредни осознаю заново, теперь, пробуя их буквами и словами, лист за листом превращая их в текст, в сросток с самим собой. В смесь бабочки и гусеницы. В человекотекст. Так где же я - там или тут, тогда или теперь? Ответ: в этом тексте".

Прочитаешь такое, и невольно начинаешь обращаться с журнальной книжкой бережно: не дай бог, на пол уронишь и сделаешь "человекотексту" Бобышеву бо-бо. А с другой стороны - боишься, не полезла бы со страниц какая-нибудь "смесь бабочки и гусеницы" (не люблю насекомых).

Однако читаешь собственно текст, и думаешь: ну зачем надо было так волноваться, отталкивающие образы накручивать, противоестественный "сросток" человека с текстом обещать? Нормальные литературные мемуары - 50-е годы, студенческое стихотворство, Евгений Рейн, Анатолий Найман, "оттепель", "московские знаменитости" - Пастернак, Сельвинский, Луговской.

Особенно занятно про Рейна и Наймана - эта питерская компания (Рейн, Найман, Бобышев, Кушнер, в меньшей степени Бродский) вообще занятнее всего пишет друг про друга: хорошо знают больные места, поэтому благородная, тщательно замаскированная язвительность прицельна и разит, что называется, без промаха. То есть это не вульгарное какое-нибудь "у поэтов есть такой обычай - в круг сойдясь, оплевывать друг друга", это на приличной эстетической высоте сделано. Ну вот хоть открывающий текст портрет друга:

"Евгений Рейн уже своим ярким, словно искусственно придуманным именем запоминался, как театральная афиша. Называться рекой, к тому же еще такой знаменитой, бывает впору только литературным или оперным персонажам. Но Онегина он нисколько не напоминал, хотя внешность его была по-своему незаурядна. Огромные черные глаза с длинными ресницами под густыми бровями сообщали ему таинственный вид авгура и заклинателя, хотя и не без легкого намека на шарлатанство, разумеется..."

Особенно выразительно довешено это "разумеется..." Но дальше:

"Меня эта странность привлекала как залог будущей пародийности его поведения и общей "несерьезной серьезности", а иных она явно бесила".

Вот и скажите не задумываясь: с каким чувством к персонажу это написано? По мне, так здесь клубок ну очень разнообразных чувств, и дружеские среди них отнюдь не преобладают.

Впрочем, не Бобышев это все начал, и вот, кстати, на заметку несуществующему, увы, издателю: собрать бы перекрестные мемуары ленинградских друзей в одну книжку - толстая получится (из-за Наймана), но дюже увлекательная и поучительная. В каком-то смысле эти люди действительно сумели превратить свою жизнь (и свою противоречивую "дружбу") в литературу, и местами даже неплохую.

Меньше всего, правда, это относится к тем местам повествования Бобышева, где он считает необходимым творить "образы". "Образы" получаются, как правило, нестерпимо фальшивыми и, главное, совершенно лишними в динамичном тексте. Ну, например:

"Сад вваливался в раскрытые окна, небо было прозрачно расцвечено если не карамелью, то акварелью: вечерние зори в нем занимались прохладными нежностями со своими выходящими в утреннюю смену товарками".

Плохо это написано, хотя и почти сразу после любопытного пассажа о русской литературе, где Бобышев попытался защитить "красоту":

"Аркадий, не говори красиво!" - сказал тургеневский Базаров, заморозив на полщеки лицо русской литературы. Впрочем, Бальмонт, Блок и Белый заговорили было о прекрасном - возвышенно, но на них притопнул с Триумфальной площади советский Маяковский, и всем стало стыдно. Гении, даже на фотографиях, стали выпячивать свои квадратные подбородки, скошенные лбы, двугорбые, как верблюды, профили. Добавилось с Запада, от изысканно безобразных кубистов и мовистов до Сальвадора Дали, с явным сожалением, но все же искажающего красу, и даже до безупречного эстета Матисса, провозгласившего в поддержку своей оппозиции: "Красивое - уже не красота!"

"Заморозив на полщеки лицо русской литературы" - это недурно сказано, да ведь и к жизни российской вполне приложимо: который уж век у нас перманентное перепроизводство Базаровых при дефиците Аркадиев. А некоторые, между прочим, предпочитают, чтобы приказчиком в лавке (ну, младшим менеджером, который по торговому залу скачет) был все-таки обходительный Аркадий, а не презрительный нигилист. Я вот намедни оперативной памяти в свой компьютер прикупал, и столкнулся с этим вечным русским персонажем. "Ежели, - подумал про себя, - ты такая крупная личность, то какого хрена ты здесь делаешь? Ты царь, живи один, режь лягушек, а мне от тебя всего и надо-то, чтоб ты, не говнясь, выписал стандартный DIMM 64 Mb SDRAM-133".

Правда, листая "Октябрь" дальше, я быстро и с благодарностью вспомнил тургеневского Базарова, потому что набрел на эссей Ларисы Шульман "Сквозняки будущего. Штрихи к жизни и литературе". Напечатано в рубрике "Литературная критика", и начинается вот этак:

"Пальцы привычно начали щелкать клавиатурой: мол, наша литература ХХ века... - но споткнулись, "зависли" без погрешностей процессора, сами собою подкожно-бессознательно передали печальный сигнал - щелчок - ошибку сознания, его некий "сбой" (не пресловутое "дежа вю" из "Матрицы", надеюсь). Века еще сдвинулись и утянулись вдаль, назад-назад. И не важно, в тот ли момент дрогнуло сознание, в другой ли потянуло нервно-тонкой струей, но... что-то сместилось в нашем восприятии. И дело здесь вовсе не во временном штрихе-черточке: есть, есть и какие-то иные веяния, и давно уже тянет то ли космическим сквознячком, то ли солнечным ветром".

Ну, разве не хочется, обернувшись Базаровым, произнести сакраментальную фразу? Четыре журнальных полосы этим старательным девичьим стилем с "образами" и попытками многословно "изъяснить неизъяснимое", чтобы сказать сущую чепуху: впереди нас ждет что-то новое (что?), человеческая впечатлительность неисчерпаема (большой привет Д.С.Мережковскому, надеявшемуся на то же в конце Х1Х века), познание нового может осуществляться и вне логики.

Плюс наезд на традиционное "воспитание и образование" - они-де построены на мертвой логике и могут помешать человеку остаться тонким "приемником" "космических сквознячков" и "солнечных ветров".

Что тут скажешь? - что оптимистка Лариса Шульман и что явно не смотрит она по ящику "Секретные материалы". Мало ли какой заразы могут нанести эти самые "космические сквознячки". А нелюбезные ее сердцу "воспитание и образование" глядишь - и экранируют маленько хороших учеников от неведомой гадости...