Чаадаев говорил, будто в Саркосельском лицее два мальчика пишут прекрасные стихи. Энгельгардт тоже их хвалил. Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого... Забыл... Diable!.. Забыл.

Марк Алданов, "Святая Елена, маленький остров".

После выпускных экзаменов 1817 г., расставаясь с друзьями, Пушкин записал в альбом Илличевскому:

Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.

То, что в глазах современников было шуткой - как минимум, легкомысленной, а верней всего, дерзкой, - превратилось спустя сто лет в "проклятый" вопрос, в трагедию. Енох Сомс из одноименного рассказа Макса Бирбома (1919), отобранного, кстати, Борхесом для антологии, довольно скучной, но которую, однако, по мнению составителя, "среди немногих (!) избранниц спасет новый Ной от нового потопа", Енох Сомс, незадачливый "дьяволист-католик" и бездарный поэт, заложил душу дьяволу даже не за шедевр, а только за возможность перенестись на 100 лет вперед, дабы убедится, что он прославлен средь потомков. Отец лжи и человекоубийца вволю надсмеялся над ним. Бедняга удостоверился, что его считают никогда не существовавшим персонажем малоизвестного пародиста Бирбома (как оно и есть в самом деле) - и только. Так что дьявол, забирая его душу в ад, еще заранее поселил в ней отчаянье, безысходность, вообще "мильон терзаний". Бедный Сомс!

Я не стал бы упоминать этот рассказ (впрочем, один из лучших в антологии), когда б не некоторая мысль, посетившая меня по его прочтении. К этой мысли я обращусь чуть позже, а до той поры замечу, что "ржа безверия" нещадно пожирает души людей нашего времени и что только благодаря ей могло произойти это удивительное превращение: бессмертие, которое дарует Бог человеку, заменилось бессмертием, которое обеспечивает публика произведению искусства. Драматург Владислав Озеров сошел с ума, когда публика "охладела" к его драмам. И это было уже нешуточное предзнаменование "нового порядка": писатель пописывает, читатель почитывает, но не дай бог, чтобы писатель писал, а читатель бы его не читал. Тогда в ход идет все, вплоть до самоубийства, лишь бы привлечь как-нибудь к себе капризное внимание читателя.

Книгопродавец прошлых времен, издатель нынешних - это все чародеи, бравшиеся обеспечить каждой стороне желанное: лекарство от скуки публике и лавр автору. Сложное это дело очень быстро превратилось в вид торговли со всеми ее атрибутами, и, надо заметить, до последнего времени, худо ли бедно, но со своей задачей справлялось. В сущности, нет ведь вопроса, что делает писателя знаменитым: талант или реклама. Довольно сравнить Набокова (необычайно много совершившего ради собственной славы, сменившего для нее даже родной язык на почти чужой) и Газданова, который не посчитал нужным для той же цели предпринять что-либо, кроме как писать, один за другим, шедевры да работать ночным таксистом в эмигрантском Париже. В самые худшие времена подцензурная Россия читала "Лолиту" то в виде пачки фотографий, то в ксерокопии с пятого экземпляра машинописной распечатки - "типоскрипта" (любимое словцо Набокова). Между тем американец Ласло Диенеш, в пятидесятых годах открывший рукописи Газданова, бог знает как попавшие в Библиотеку Гарвардского университета, писал о своем неподдельном изумлении, когда ему стало ясно, "что об этом замечательном писателе почти ничего не известно", а он сам, уже совершив "открытие", является "практически единственным человеком в мире, который "занимался" Газдановым". И эту роль - не по своей охоте - Ласло Диенеш исполнял с лишком двадцать лет. Да вздрогнут те, кто пишет, но не имеет "пиара" (помню, как я ломал себе голову над этим словом, не догадавшись - так как услыхал его, а не прочел - что это - аббревиатура)!

Но, скажут, истина рано или поздно торжествует. В том, что касается Газданова, положим, так. Но где гарантия, что был забыт он один? Грустные вопросы, печальные вопросы.

И вот тут-то настает время обратиться к тому кругу идей, которые вызвало во мне знакомство с судьбой Еноха Сомса. Конечно, дьявол играл наверняка; прославился Сомс или нет - душа его все равно отходила к Противоречащему. Но важно другое: Сомс сам назвал тот срок, который казался ему достаточным для установления факта собственной посмертной славы - а стало быть, и "бессмертия в искусстве" (см. последний абзац "Лолиты"): сто лет. "Только подумайте, - восклицал он, - бесчисленные страницы в каталоге: "СОМС, ЭНОХ", бесчисленные издания, комментарии, предисловия, биографии..." Та же цифра - 100 - проскальзывает и в монологе Писателя, прошедшего "мясорубку" в "Сталкере". Сто лет... Так мыслит наш век.

Около 40 г. н.э., то есть чуть ли не в год Голгофы, на свет явился римский поэт, чьей славы - бесчисленных изданий, комментариев, предисловий и биографий - хватило бы на 17 Сомсов. Однако если б вдруг случился восемнадцатый, то судьба его оказалась бы сходной с участью Еноха. Этот странный поэт - Публий Папиний Стаций, автор поэмы "Фиваида". Боюсь, не каждый, прочтя это имя и заглавие, поймет, в чем тут дело. Поясню.

Родившись в середине первого века и скончавшись вместе с ним, Стаций создал ряд поэм, среди которых главная ("Фиваида") была приравнена - и по праву - к "Илиаде" Гомера и "Энеиде" Вергилия. Таким образом был сформирован "верховный триумвират" античных эпических поэтов. Вплоть до XVIII столетия Гомер, Вергилий и Стаций стояли рядом, велись споры о превосходстве кого-либо из них над другими, и вовсе не выглядели безумцами те, кто, как Адриан Турнеб (1512-1565), ставили его выше всех. Будь Стаций римским Сомсом и знай античность идею продажи души нечистому (античность этого сюжета не знала), дьявол мог бы перенести автора "Фиваиды" и на сто лет вперед, и на тысячу, и на полторы - и везде тот нашел бы все те же доказательства своего бессмертия: списки, комментарии, биографии.

Но внезапно все кончилось. Средневековье, Возрождение восхищались Стацием, однако Просвещение его отвергло. Сделало оно это устами Лагарпа с более или менее молчаливого согласия всех прочих, в том числе Вольтера и Дидро. На триста лет Европа, а с нею весь мир, охладела к поэту. Оксфордский издатель поэм Стация писал в 1905 году: "Рукописей "Фиваиды" столь много, что справедливо предположить: у Стация было больше переписчиков в Средние века, чем читателей в наши дни". С тех пор минуло еще сто лет, и каждый сам может убедиться, что Забвение победило Память. Навеки ли? Кто знает.

К середине XIX столетья, не без влияния, кстати, Пушкина, Державин был если не забыт, то, во всяком случае, оттеснен на задний план русской поэзии. Его только что не сравнивали с Хвостовым. Потребовалась огромная монография Я.К.Грота и подготовленное им семитомное Полное собрание сочинений "певца Фелицы", чтобы гордые его глаголы вновь тронули сердце и ум публики. Как известно, в последнем своем стихотворении Державин говорит о всесилии времени и тщете всех дел людских. Финальные строки звучат так:

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!

Мы живем в век новых технологий, в первую очередь информационных. Может быть, никогда прежде слава не была столь зависимой от внешних обстоятельств, приемов, ее формирующих, рекламы, "позиционирования автора" и проч., и проч. Но - как бы в отместку - она никогда не была и столь непрочной. Помня это, вряд ли стоит всерьез рассчитывать на бессмертие в искусстве - да вряд ли кто и рассчитывает теперь. Мы, как кажется, "переросли" смешение эстетики с религией. Именно сегодня мы видим со всей ясностью и грустью, что Державин был прав.