Если бы я писал рецензию... но многие скажут, что это и есть рецензия, хоть я не стал бы писать рецензию на этот роман по причинам весьма основательным, уже хотя бы потому, что, по моим понятиям, пришлось бы начинать издалека, говорить о вещах отнюдь не ясных, сомнительных, забираться в дебри, сомневаться, искать доводы... Впрочем, если бы я писал рецензию, то... могло быть и просто. Ведь рецензии в большинстве своем делятся на хвалебные (зачастую рекламные) и прочие. О первых говорить нечего. В прочих же все давно решено: столько-то строк о сюжете, столько-то о впечатлении (от которого автору вскоре не поздоровится) да пара хлестких фраз читателю на память. Одну из них - в заголовок. Каждый знает этот рецепт. Со мной, однако ж, все было иначе.

Было что-то около шести утра, когда я окончил читать "Лед". Спать не хотелось, стал набрасывать фразы на подвернувшемся листке, увлекся этим. Смотрите-ка (скажут опять): всю ночь читал. Какой интересный и томный. Верно, теперь ругаться начнет. Но отчего же, право, ругаться, если в самом деле читал не отрываясь, а, дочитав, обеспокоился? Ведь действительно обеспокоился. В том-то, пожалуй, и дело. И потому-то, пожалуй, и читал, что свой интерес имел. Видел смысл этому интересу угодить. То есть претензии у меня, положим, есть. Только я не уверен, вот в чем беда, что они относятся точно к Сорокину.

Но прежде всего: прежде всего должен сказать, что сам образ Сорокина не вызывает у меня особых отрицательных или положительных чувств (я с ним лично не знаком, так что имею в виду только "образ автора"). Между тем есть какая-то странная ирония в ситуации, когда "Голубое сало", "Пир", а теперь "Лед" печатаются в "Ad Marginem". То, на чем покоятся эти книги, давно уже не окраина, а самый центр современной книжной (и кинематографической) культуры; окраиной был бы нынче Тургенев или Аксаков (их, правда, нет). И это - опять-таки, только на мой взгляд - очень печально.

С внешней стороны "Лед" занимателен. При чтении этим приходится пользоваться. Отложи я книгу, не появилось бы сил брать ее вновь. Внутри текста, на уровне языка, в ней ничего не происходит, там мне скучно. Сорокин владеет писательской техникой, так что может имитировать разные стили. Может даже - как во второй части романа - соотнести эволюцию персонажа с эволюцией его речи. Но сам язык его не богат, а только лишь разнообразен. Пожалуй, это главный упрек, к которому относится еще и следующее суждение. Многим нынешним авторам (и Сорокину тоже) как будто не приходило никогда в голову, что художественная литература пишется по преимуществу литературным языком. Эта наивная традиция "транскрибировать" речь героев в соответствии с некой внешней "реальностью", якобы всем нам кем-то данной, "узнаваемой", вообще говоря, есть тяжкое наследие советской (но никак не русской) литературы.

В качестве примера расскажу анекдот, происшедший, впрочем, натурально, в секторе языкознания одного НИИ. Там составлялся словарь сибирских диалектных слов (сейчас вышло уже четвертое его издание). У авторов были большие полевые наработки, но руководство пришло к мысли, что нужно просмотреть и художественную литературу. Завязалась целая интрига вокруг того, кто что будет читать. Богатство сибирских руд известно. Ясно, что всем хотелось Шукшина. Он и достался кому-то "главному". К великому изумлению этого "главного", сибирских диалектов в речи шукшинских сибирских мужиков найти не удалось. Даже обычное просторечие - редкий у него гость. Что доказывает очередной раз, что писатель - не магнитофон. Разговоры в книгах изображаются - как герои и вещи, - а не записываются. Слова - только средства. Иначе выходит муляж. Вот как если бы вместо слова "сигарета" (о ней еще поговорим) к странице приклеили натуральный образчик - или нарисовали бы предмет прямо в строке, как это делается в детских книжках. Тоже выходит "узнаваемо" - правда, в учебных целях. И это не литература, а дидактика. Литература же существует - может быть - для чего-то совсем другого.

И все это так, только опять сомневаюсь, что говорю об одном Сорокине. Нет, мне вообще претят - у него, у всех - немотивированные инверсии, придающие стилю расхожую разговорную повествовательность, наподобие: "смотрел он выжидающе, исподлобья", "была она женщина сильная, жизнь повидавшая" (это все не цитаты). Скучны уклоны в просторечие, стоит только герою заговорить так, "как говорят все" (почти в одно время два разных критика простодушно заметили, что герои Достоевского и Толстого разговаривают так, "как в жизни никто никогда не разговаривал"). А как говорят? Известно, как: арго, жаргон, табу. И компьютер честно советует изменить опцию при проверке грамматики. "Наказание" же за такие "проступки" наступает скоро: попробуйте почитать, к примеру, Пильняка. А вот Олеша ничуть не пострадал от смены века. Но это к слову.

При том методе, который использует Сорокин, звуковой ряд романа не только не простроен, но и не может быть простроен. Однако - и это особенно удивительно - встречаются фрагменты, где со звуком все в порядке (как и со стилем). Приходится предположить, что автор не отличает в своем тексте "сырого" от "готового". Можно было бы подумать, что он халтурит (что я, признаться, подозреваю порой, читая модный роман). Но нет, тут другое. И, как мне кажется, я догадываюсь, в чем дело. Попросту главное достоинство Сорокина (почти зачеркивающее все минусы) - это то, что он явно сам увлекается своим рассказом, ему нравится рассказывать. Он мыслит сценами, и они ему самому интересны. Заметьте, как ему удаются "многогеройные" эпизоды. А ведь даже величайшие из русских классиков зачастую старались их избегать (Толстой не в счет). Два-три персонажа на сцену - и не больше. Между тем у Сорокина то и дело вовлечены в действие четверо, пятеро, и это без всякого усилия и без "подготовки" (Достоевский, например, массовые сцены готовил детальной предварительной проработкой образа каждого из героев). Мне кажется, что Сорокин эти сцены как бы видит, они ему даются, что называется, даром. Отсюда, между прочим, проистекают и разные неувязки, вроде того, что, вырвавшись на свободу, полуискалеченные персонажи хватаются за сигареты (настоящие) или спиртное. При сильном ударе в грудь - даже попросту кулаком - человек долго не хочет курить, а уж если молотом... Не знаю, благосклонна ли будет на сей раз к Сорокину критика, но "промахи" журналисты вылавливать любят. А между тем, именно подобные неувязки - показатель живости фантазии, которой не до расчетов. Здесь классика тоже на стороне Сорокина: могу привести целый перечень явных неувязок у лучших авторов XIX века, с Пушкина начиная. "Пересмотрел все это строго: Противоречий очень много, Но их исправить не хочу..." Коротко же говоря, с фантазией у Сорокина все обстоит наилучшим образом.

Правда, мифологема "Льда" не очень оригинальна: сокращенный пересказ гностиков, чуть не Василида и Валентина, в современных изводах. Тут и философы-то надоедают, так как вынуждены все объяснять (на то и гнозис, знание "как на самом деле"); а в художественной литературе это вообще трудно сносить. Но - разработка темы временами эту неоригинальность мифологии одолевает. В первой части - за счет напряженных сюжетных ходов, в четвертой - "снятием" мифа с помощью прекрасно выписанного детского сознания. Словом, если "Лед" не лучшая вещь Сорокина, то все же лучше, что она существует, чем если бы ее не было. На этом смелом утверждении и остановлюсь. Перечитав, вижу, что суждения получились несколько высокомерными, но это потому, что я "экономил" на оговорках (таких, как "на мой взгляд"). Их, впрочем, каждый может расставить там, где сочтет нужным. Что до меня, то, при всех своих претензиях, я все же получил удовольствие от чтения, а это главное. И рецензию не написал.

P.S. Эта заметка была готова, когда в РЖ появилась статья Дмитрия Бавильского "Голем, русская версия". Не удержавшись, прочел. Не удержусь и от спора. Читатель может судить сам. Но без четвертой части "Льда" (которая кажется Бавильскому лишней) миф о жестоких синеглазках так и остался бы "правдой" - а вместе с ним и взгляд на все человечество как на скопище машин из мяса. Давно замечено, что в крайних своих выводах учение гностиков - любое - допускает и требует жестокость. Но утро из жизни маленького мальчика (которое написать так, как это сделал Сорокин, очень и очень трудно), жизнь существа, чье незнание столь восхитительно невинно, - превращает, в конце концов, сложную конструкцию текста в литературу. И тут я говорю не "вообще", а именно о Сорокине.