Вот уже лет десять как я слежу - скорее из любопытства, нежели по необходимости, - за газетно-журнальной критикой. Бывали времена, когда объект наблюдения был захватывающе интересным. В другие времена читать критику было не более волнующим занятием, чем складывать цифры в столбик. В последние два-три года картина представляется мне и вовсе довольно удручающей. Я бы списал это на возраст, кабы не тот факт, что есть несколько критиков (всех их, впрочем, можно легко пересчитать до момента выхода зайчика на прогулку), чтение которых и сейчас представляется мне интеллектуальным приключением. Причиной к написанию этих заметок послужил тот факт, что недавно я узнал о сомнениях одного из этих немногих критиков в своей профессиональной состоятельности. Вообще, можно считать, что пока такие сомнения возникают, с пишущим человеком все в порядке.

Но все полезно в меру. А тут какая мера? На наших глазах со страниц крупнейшего рецензирующего издания страны (теперь новое, еще лучше, в цвете, тираж сорок семь тыщ сто пятьдесят экземпляров) слезают консервативные мальчики в шортах и начинают на всех подручных стенках выводить огненными баллончиками "менетекелупарсин", подсмотренное в отрывном календаре за 1913 год. Публика рукоплещет, мальчики номинируются на премии по разделу "литературная критика", а не получив этих премий, с удвоенной энергией начинают гнобить. Поневоле даже самый вменяемый и знающий критик задумается о том, почему эти персонажи издают газету, а он, хороший критик, работает-работает как каторжный - и ничего.

Ситуация эта представляется мне несправедливой. Именно поэтому я счел возможным, - нет, не вступить в полемику, полемика тут, разумеется, невозможна, - а отреагировать на статью Дмитрия Ольшанского "Как я стал черносотенцем", опубликованную в "Ex Libris НГ" от 11 апреля. Это не критическая дискуссия - литературная критика выходит за пределы моей компетенции. И даже не идеологическая. И вообще не дискуссия, а человеческая реакция. Потому что на текст, в котором сосредоточено такое количество мерзости и скудоумия, я считаю себя обязанным отреагировать. Как человек, как литератор: это вопрос самоуважения. И именно поскольку это человеческая реакция, будет и переход на личности, и резкость в выражениях.

Во первых строках статьи Ольшанский оглядывается в свое либеральное прошлое и не видит там ничего кроме лжи и позора. Это, конечно, гипербола. Если внимательный наблюдатель оглянется в либеральное прошлое журналиста Ольшанского, он обнаружит там и остроумные наблюдения, и горячую полемику, которую журналист Ольшанский вел во всех возможных гостевых, и не менее горячую, хотя и противоположную по направлению критику с идеологических позиций. Еще буквально в декабре 2000 года герой наш громил Ван Зайчика за фашизм, а всех, кто имел неосторожность любить Егора Летова, называл красно-коричневыми. Эволюция за два года действительно была проделана удивительная. Егор Летов теперь жертва тупых демократических масс-медиа. Ван Зайчик, вероятно, герой сопротивления. Не изменился только метод - в первых двух абзацах раскаляется идеологическое тавро, потом с наслаждением до конца рецензии прикладывается. Присутствующие вдыхают запах паленой шкуры, тавро отнимается и складывается в чемоданчик до следующего раза. Объект продолжает бегать по книжным развальчикам "Пирогов" и "Библио-глобусов", клеймитель отправляется в кассу за гонораром.

Тавро не обязательно должно быть идеологическим. Есть еще несколько объектов особой ненависти - свободный стих, например. Поразительно в этой истории то, что восемь из десяти (нет, я не считал, это для красного словца, но думаю, что не сильно ошибусь) рецензий Дмитрия Ольшанского посвящены книгам, вызывающим у него сильнейшее раздражение, которое выливается в трамвайное хамство зарвавшегося люмпена, - как в случаях с отзывами на книги Елены Фанайловой и Евгении Лавут. Даже когда Ольшанский пишет о том, что ему нравится (вот, к примеру, стихи Дмитрия Воденникова, которые и мне нравятся тоже), он не может удержаться от брани в адрес человека, впервые Воденникова напечатавшего. О том, чтобы проследить генезис понравившегося автора или сказать о его текстах что-нибудь, кроме набора дежурных банальностей, речи не идет. У нас времени нет. У нас вон еще сколько скотов без клейма на воле гуляет. Торопиться надо, гнобить и упромысливать.

Ольшанский объявляет девяностые годы потерянным временем для русской литературы, временем либеральной букеровской мертвечины. А сейчас другое дело, мол, хороший пошел литературный процесс, брату-либералу пора на табуретку становиться, брат Митька для него веревочку свил и мыльца припас. А когда придут и спросят, где, мол, братец-то твой, - разведет руками журналист Ольшанский и скажет гордо: "Да вот, Господи, упромыслил". За десять лет мы столько раз слышали стоны о потерянном времени и отсутствии литературы, что никакого Железного Феликса не хватит сосчитать. Не было в девяностые годы ни Петрушевской, ни Садур, ни Дмитриева, ни Шенбрунн, ни Ильянена, ни Шишкина, ни Левкина, ни Шарова, никого не было. Потерянные годы. А уж с поэзией какая беда. Ни Айзенберг стихов не писал, ни Фанайлова, ни Гронас, ни Анашевич, ни Лавут, ни Кривулин. Одна какая-то мертвечина была либеральная. Зато теперь все прекрасно. Потому что теперь у нас есть зато "Господин Гексоген".

Далее Ольшанский пытается привлечь на свою сторону покойного Виктора Астафьева. Вообще, манипуляции с умершими крайне омерзительны, они в учебниках по сексопатологии описаны, в главе "Некрофилия", и еще у Сорокина немножко, по ведомству отсутствовавшей в 90-е литературы. Это у советской власти, к примеру, была привычка не печатать живых западных писателей. Вот помрет имярек - и печатайте на здоровье. Он уже Солженицына поддерживать не станет, писем не подпишет, с диссидентами не снюхается. Не знаю, что сказал бы Астафьев о нынешнем фаворите Национального Бесцеллера (спасибо, Саша), но вспоминается мне один эпизод - Митя, может, его и запамятовал, а я вот помню. Когда в 93-м году любимцы г-на Проханова опубликовали в газете "День", то есть в теперешней "Завтра", письмо о том, что, мол, спасай Россию и прочая, Виктор Петрович выступил с заявлением о том, что письма этого не подписывал. И еще там было: "Не верьте ни единому слову".

Переходим к политической части - статья Ольшанского программная и потому там присутствует политическая часть.

Прогрессизм рушится, и скоро рухнет окончательно. [...] Настает время признания яростных, неправильных, национально мыслящих авторов и сочинений - сочинений, от которых иной читатель содрогнется во вселенском трепете. Истинная литература обсуждает лишь две темы - Смерть и Власть. Только в русском языке есть звучащее приговором словечко "либеральничать".

Собственно, вышеприведенных цитат вполне хватает для того, чтобы понять, с кем мы имеем дело в лице журналиста Ольшанского. А имеем мы дело с фашистом. Употребляя этот термин, я испытываю некоторые трудности, связанные с тем, что он давно уже перестал быть термином, а превратился в матерное слово навроде "мудака", которым вольно перебрасываться в непринужденной газетной полемике, благо под административный кодекс слово "фашизм" у нас не подпадает. Однако в данном случае я говорю только то, что хочу сказать. Журналист Ольшанский стоит на защите экономических интересов крупной национальной буржуазии, цель которой заключается в том, чтобы закрыть, по возможности, все рынки, в первую очередь - рынок идей, принять прогрессивный трудовой кодекс безо всяких там профсоюзов, загнобить нетрадиционные конфессии вроде католиков и прочее в этом духе. Я, заметьте, вовсе не отождествляю эту позицию с позицией нынешней власти. С позицией власти завтрашней - очень может быть.

Тут, конечно, придется признать зловещие законы бытия (страх Божий, неотвратимость смерти, благополучие России в силе ее святых штыков, иерархичность и принудительность как точка отсчета для гармонии в мире, etc.). Только их и журналисту Ольшанскому придется признать, и журналисту Пирогову, который на той же полосе объясняет, что мальчики - это пушечное мясо истории. Вот тогда, конечно, уже придется не петюкать - с достоинством принимать власть в разных ее формах и проявлениях, не упорствовать в злом индивидуализме. Иными словами, понимать порядок. Скажи это, Митя, главному редактору Ex Libris Игорю Зотову. И писателю Лимонову скажи, автору упоминаемой тобою в снисходительно-благожелательном тоне "Книги мертвых". А то петюкают чего-то. Порядка не понимают. Сказано сидеть в тюрьме - сиди, не рыпайся.

Личное, обещал личное. Журналист Ольшанский пишет о вялых потугах тех, кто не готов, заведя в квартире льва, принимать кровавую ванну. Я, как либеральный, условно-атеистический писатель-атеист, иногда бываю в разных клубных заведениях города Москвы. Ну, в ПирОгах, в Проекте ОГИ на литературных вечерах, в ресторанчиках - просто поужинать. Ну, захожу раз в недельку. Часто вижу там журналиста Ольшанского, со львом на поводке, принимающего кровавую ванну. Кровь брызжет, куски мяса журналистского летят, барышни писаются кипятком от ужаса. Потом, бывало, встанет Митя, отряхнется и пойдет очередной памфлет писать про веревку для брата-либерала.

Это все не то чтобы злословие и пустое зубоскальство. Я говорю о том, что все эти мальчики, призывающие к возобновлению смертной казни и оправдывающие концлагеря необходимостью вернуть русской литературе былую витальность, являют собой такой пример скудоумия, исторического беспамятства и безответственности, что впору их в живой уголок сдавать, для поучения школьников. История в России ходит кругами, известное дело, ничему никого не учит, однако как же коротки периоды отрезвления - удивительно. Это такие же точно в начале века снабжали большевиков деньгами и сотрудничали с "Искрой". А потом пошли на фарш и утянули с собой десятки миллионов людей. Эти прочли Солженицына и Астафьева. Не поняли ни единого слова. И теперь снова нас тянут за собой в могилу. Знаете, вы как-нибудь сами. А нас, либералов, леваков, либертарианцев, меня и таких людей, как я, нас не так уж интересует смерть. Давайте как-нибудь так: некрофилы и антропофаги - направо, а мы, которых интересует жизнь, - налево.

Современное, секулярное, либеральное общество объединяется надеждами. Я убежден в том, что есть осуществимые и конкретно обоснованные оптимистические сценарии политического развития, которые приведут нас к тому, что количество насилия и жестокости уменьшится и мир станет лучше (да, я серьезно, я очень серьезно). Я полагаю, что нет ничего важнее конкретных людей и их жизней, в которых случайность является в своем роде синонимом свободы, индетерминизма. Я полагаю, что ирония - постоянное сомнение в собственном словаре и признание за другими словарями права на существование в пространстве описаний, неравноценных с прагматической точки зрения, но равноценных с метафизической, - непременное условие существования человеческих сообществ. Я полагаю, что есть книги, помогающие человеку стать тем, что он есть, и книги, помогающие уменьшить количество жестокости (не расстреливал несчастных по темницам). Это, может быть, и утопия, но я хотел бы жить в обществе, где главной является триада, предлагаемая Ричардом Рорти: случайность, ирония и солидарность. Вам там тоже найдется место, не беспокойся. Вы поселитесь где-нибудь в милой вашим сердцам крестьянской коммуне - ты, Митя; умнейший из современных литературных обозревателей Владимир Бондаренко, Крылов, Проханов, кто там еще, - и будете там друг друга упромысливать и гнобить, раз уж вам это нравится. Не петюкать - ну, по возможности.

То, что журналист Ольшанский имеет возможность печатать фашистские (никаких ярлыков!) статьи в одном из двух рецензирующих изданий страны, - это позор. Тот факт, что реклама Проханова от "молодых интеллектуалов" находит себе место на страницах изданий, всерьез полагающих, что они являются полезным социальным институтом под названием свободная пресса, - это позор. Тот факт, что это происходит при полном молчании и попустительстве всех остальных - это позор такой, что непонятно уже, как теперь отмываться.

Так вот, о зоологии. Есть такие животные - называются крысами. Ну, нормальные животные, грызуны, у них свое место в экологической системе, все путем. Но когда их становится слишком много, они начинают грудных детей жрать и чуму разносить. Тут уж пора санэпидемстанцию вызывать. Чпок-чири-пок, господа, возвращайтесь во тьму, из которой вышли, раз она вам мила. Плодитесь в своей комнате сто один, поедайте самих себя за неимением человечины.

А мы тут как-нибудь посидим на солнышке, глядишь, еще стишок-другой напишем, детишек нарожаем, поедем с ними отдыхать к морю. А на тот случай, если вы снова забудете, где ваше место, так вот она, наша флейта, от принца одного досталась.