Я ехал на встречу. У меня были основания думать, что "там" мною недовольны. Люди, которые ждали меня, были разнообразны. То есть их недовольство могло проявиться как угодно: от непожатия руки до удара в глаз. Я не драчун, я волновался. За две остановки (я ехал в метро), от скуки и чтобы занять себя, я достал из сумки лимоновскую "Книгу воды". Я ее таскал с собой, собираясь писать о ней. Я успел прочитать страницы три-четыре. Я вышел из поезда в прекрасном настроении, совершенно счастливый. Приняли меня тогда очень хорошо: и "пожали", и "не ударили". Не решусь объяснить это также лимоновским влиянием.

Лимонов - русский Киплинг или Вальтер Скотт. Пошло, но правда. Его хорошо читать перед дуэлью, как Печорин "Пуритан". Я не всегда понимаю, "как он это делает". Почему вообще интересно читать, как Лимонов ест шашлык или как плавает его Наташа? Допустим, интересно мне. Но это только ставит новый вопрос: что во мне такого, отчего интересно про это читать.

В "Книге воды" есть такая сцена. Грязный и голодный Лимонов, повернувшись спиной к Атлантическому океану, смотрит на "две освещенные коробки" Мирового торгового центра. Так Растиньяк смотрел на Париж. Но от взгляда Растиньяка Парижу ничего не сделалось, а здания, на которые так смотрит Лимонов, непременно должны быть разрушены. В русской литературе нет другого, кто бы столь искренне полагал, что равен не то что какому-то офису, но и Тихому, и Атлантическому океанам... Все это "вода", она меня обтекает. Это "меня" может быть чьим угодно. Книги Лимонова имеют педагогическое значение.

Конечно, научиться у Лимонова можно только внешним, поверхностным проявлениям "мании величия" ("пестуйте свою манию величия" - Лимонов, "Книга воды", с.83): например, так смотреть. Но лимоновский лирический герой, которому обтекающий мир дает то поводы для любования, то для брезгливости, но никогда не привязывает, настолько одинок (женщины - крепости, мужчины - временные сослуживцы), что это не всякий выдержит. Лимоновский герой - исторический тип мужчины, бесконечно перемещающегося, меняющего места стоянок (замки, постоялые дворы) и сражений, противников, женщин и попутчиков-соратников. Этого мужчину Лимонов восстанавливает - в себе.

Лимоновские "моря" на диво схожи. Очень "мокрые" и соленые (не слишком дифференцирующие признаки), грязно пенистые, то шуршащие, то качающиеся в пятнах бензина и очень-очень замусоренные. Это один и тот же протяженный Мировой Океан; разнятся места соприкосновения с берегами, где входит в Океан Лимонов. Он "пообещал" себе (дал обет?) в безнадежном поиске отличий "купаться во всех водах, какие подвернутся". Моря похожи: на бочку с огурцами, на бочку с селедкой, на "грязную воду, изливающуюся из стиральной машины"... - несамостоятельная, использованная жидкость, вылитая из замкнутой емкости, как из банки с консервами. Консервы съели.

Столь же использованы, неопрятны, замусорены и берега: банки, трубы и обломки каких-то сооружений, водоросли и трупы рыб. Это всегда "пейзаж после битвы", битва уже произошла. Характерная торопливость лимоновского героя ("двигайся!") - от того, что он всегда немного опоздавший, не застал или пришел в последний момент. Отсюда тоска.

Эти банки и водоросли уравниваются: грязь. Природа до человека, без человека или хранящая следы его пребывания бессмысленна: чайки пожирают трупы, растение-паразит выживает-поглощает другие растения... Сами "следы человека" становятся неопрятны лишь в его отсутствие. Эти банки и пакеты - трупы бывших движений. Смысл в природу вносит только человек. Это пушкинский взгляд (я писал о нем) на природу, окружающую человека, и с тем же неминуемым невыносимым и от того почти веселым одиночеством.

Смысл - в героизме, подвиге. Но этот героизм - замкнутый, обособленный, сам-себе-героизм. Естественно: у мира отнята трансцендентность. Лимонов лезет по узкой площадке над морем или дразнит снайпера очками ради чистого удовольствия искушать "добрых глупых" ангелов. И значит, смысл, который вносит человек, мнимый. Но лимоновский герой обреченно совершает бесцельный подвиг (Сизиф у Камю). Сама война привлекает Лимонова как место и время форса (он, конечно, предпочитает более жесткое выражение). От бесцельного подвига пробирает холодком и героя, и читателя. Сознание бессмысленности "смелого деяния" приводит к веселью несдержанной речи.

И что ограничит, введет в какие-то "берега" предоставленного себе путешественника? - титул, на котором Лимонов больше всего настаивает. На границе - "новенькие" русские солдатики, не способные понять "древнюю восточную нацию", абхазов. Потому что новенькие. Конечно, абхазы Лимонову ближе. Потому что "древние". Как в другом месте "Книги воды" - курды или талибы. А Европа - обновленная, то есть омоложенная, с широко открытыми, ничего не понимающими глазками. Как у девочек с Rue de Petit Musc. "Чтоб им чечен в трусы залез... чтоб подпрыгнули резво" (Лимонов). "Двигайся, двигайся!" Оказывается, вождь национал-большевизма - почвенник.

Эта "почва" может быть чья угодно. Вот русская. Герой и его друг капитан попадают "к евреям". Те помогли с билетами, привезли к себе, обильно кормили и поили, фотографировали со своими девушками. Евреи очень добродушные, гостеприимные, не слишком опрятные, суетливые и очень-очень маленькие. Что-то вроде ханты-манси (так, через дефис).

Над ними возвышаются русские, или, как сказал бы Гребенщииков, древнерусские, Лимонов и его капитан. Одной картинкой, без каких-то формулировок, Лимонов добивается двух результатов. Ни в каких погромах его сторонники участвовать никогда не будут (евреи - милые). И восстанавливается - в одном отдельно взятом характере - взгляд, давно, кажется, умерший, русского на самого себя как на старшего, чуть снисходительного и добродушного брата, которому меньшие (евреи - маленькие), естественно, помогают при случае. Взгляд, кому-то обидный, но уводящий от расправ (бой - не расправа). Всякое влечение к крови и возмездию - от ущербности, обделенности. От наполненной бряцаньем оружия книги Лимонова веет глубинным и очень органичным добродушием.

Трепещущая холодом внутри свобода речи такова, что говорящий Лимонов точно все время другой. Он изворачивается. Лимонов - вождь? Разумеется. И для своих сторонников, и для тех, кому те враждебны или кажутся нелепыми. Для всех, кроме как для самого себя. Вернее, так: то, что он "вождь" (слово, слишком часто им к себе и со смешком применяемое), кажется ему забавным. Еще забавнее, что в него целится снайпер и может убить (это очень смешно, и снайпер, ловящий Лимонова на мушку, комичен). А уж то, что Лимонов нарочито переживает одну и ту же надоевшую любовную трагедию, смешнее всего. Посмотрите, как я страдаю, Я (любое количество восклицательных знаков), ну не маразм?

Лимонов, каким он себя представляет, Лимонов-архетип, предшествующий всяким своим движениям и их источник (а вот и "почва"), - тот, к кому (и к чему) Лимонов только и может относиться всерьез. Но сами эти "движения" для него - мгновенные, сменяющиеся, небрежные, противоречащие друг другу, не имеющие никакого другого значения, как напоминать об архетипе. И очень-очень забавные. Как сказал о нем один очень способный литератор: "создал нелепую, смешную партию...". Но лидеры "серьезных" оппозиционных партий разгуливают себе, один Лимонов, "вождь" игрушечной, сидит.

А Лимонов - писатель?... Тоже, мол, писатель... А книги выходят одна за другой, и некоторые отличные. Да зачем Лимонову "писать хорошо"? В "Книге воды" о романе "Смерть современных героев" ("странном, эстетическом") говорится: "Роман этот в России не поняли, здесь грубые нравы". Объяснению - верю. Репутации в России устанавливаются легко и навсегда. Ну кто у нас в самом деле будет замечать, что если часть "про моря" у Лимонова начинается "с Наташи", канун разрыва, то закончится, конечно, Наташей - кануном знакомства. Перевернутая композиция. А зачем это нужно?

Или параллельные, раздетые, называющие фразы: "Вода была как парное молоко. Наташа была злая" - с характерным отказом от смысловой, сюжетной связи между ними и от того образованием зияния, воронки. Не Лимоновым изобретенный стиль, но он его отлично вертит. Или конец рассказа о том, как хорваты без конца возводят мост, а сербы его взрывают: "Но мы не торопимся, пусть строят!" (подполковник Узелац говорит). "Полковник был в каске". Понижение интонации, точка, выдох, и почему-то смешно. "Подполковник" по ритму не подходил. Да в этом эстетически организованном пространстве теряет значение и кто серб, кто хорват... Оказывается, скандалист с красным знаменем Лимонов всерьез знает, как устроен и работает художественный текст.