Один знакомый критик усмотрел в моей предыдущей статье "постороннюю" злость. В самом деле, разве можно так волноваться всего лишь потому, что в премиальные списки попадают непрофессиональные тексты? Волноваться можно, разве что когда теряешь нелюбимое, но хорошо прогреваемое место под нашим тусклым капиталистическим солнцем...

Но я задумалась: если люди говорят - значит, так оно и есть. Может, мы с Мамедовым на одном семинаре учились, он там блистал, а я плакала от зависти? А может, я издала роман, который не попал в шорт-лист Букера? Какая еще может быть посторонняя злость... Может, зуб у меня болел, когда я все это писала, или меня недотрахали - Фрейд вам в помощь. Думайте обо мне, что хотите, читатели, это ваше неотъемлемое право.

Еще, может быть, маска виновата - был в эпоху Возрождения злющий критик Пьетро Аретино, который жил на взятки. Писатели ему платили, чтобы он молчал, - уж очень умел приложить. Взятки прошу высылать в адрес РЖ.

А маске опять перепал шмат романного мяса - большой и сочный, аж на три книжки журнала. Есть из чего делать отбивную - да что-то вяло коллеги за него принимаются, считая его даже этого недостойным: в случившейся здесь дискуссии, о которой мы прошлый раз говорили, его потрепали как-то лениво и дежурно. Один критик сказал, что чуть здоровья не лишился, когда половина букеровского шорт-листа оказалась ему незнакома - но собственной вины при этом как-то не ощутил: если б, говорит, эти вещи действительно были что надо - Рабинович бы напел. А так - птичьи фамилии двух романисток из Питера ему ни о чем не говорят.

Я-то как раз помню, что роман Чижовой бурно обсуждался на всех критических углах, ну хотя бы на это не обратить внимания было трудно, где был коллега - Бог весть. С романом Галкиной этого действительно не произошло - на мой взгляд, потому, что религиозные проблемы волнуют активную часть нашего критического бомонда гораздо больше, чем проблемы жанра. Уж так сложилось. Зато книга Натальи Галкиной не осталась незамеченной. Из всего сказанного следует, что если бы коллега хотя бы рецензионные отделы "толстых" журналов, адептом которых он себя позиционирует, регулярно просматривал - из процесса бы не выпадал, теоретически ведь можно допустить, что не одни у нас Зорин и Буйда романы пишут...

Свою вину в "незамеченности" "Виллы Рено" я тоже нахожу: я не успела или поленилась - уже не помню - отрецензировать этот прелестный роман, не только не лишенный глубины и художественной логики - это вменил ему в вину другой критик, но и наделенный ими сполна. Другой критик посчитал все же нужным его прочитать - впору спасибо говорить - и пересказать сюжет (избавив нас от необходимости его пересказывать), а затем отметить, что все это написано легко и даже хорошо местами - "но не очень понятно, зачем".

Меня поставило в тупик такое заявление адепта "собственно литературных задач". Давайте, что ли, Канта хором вспомним, "Критику способности суждения", "Общее примечание к 1-му разделу аналитики": "Вкус есть способность суждения о предмете по отношению к свободной закономерности воображения. <...> Для воображения привлекательно все, что поддерживает его свободную игру. Многообразие, на которое наталкивается взгляд, питает фантазии, которые и занимают душу".

Но критик морщится:

"Все фантастические допущения абсолютно случайны, вся мистика свалена без особого смысла и в произвольном порядке. <...> Да и саму идею впрячь в один роман документальный материал и фантастику трудно признать удачной".

А мне показалось все это - тогда еще, когда роман только вышел в "Неве", - чрезвычайно элегантно сложившимся в целое, что удивило и побудило покопаться: каким образом? Что-то, однако, отвлекло... По счастью, возможность представилась снова.

Фантасмагория - пограничная область ничейной земли между фантастикой и сказкой. Почти целина. Почему?

Во-первых, это область фабульного легкомыслия, имманентно присущего волшебной сказке, а где его взять по нашим трудным временам, повергающим в "кризис воображения"? Во-вторых, легкомыслие это должно быть с поддоном: "Сказка ложь, да в ней намек <...>" - собственно, это и не позволяет отнести жанр к разряду развлекательных. Ну, и в третьих - при всем при том при сказочном, эта сказка должна обладать реалистической пластикой, сказочная условность здесь напрочь отметается. Вот вам приметы жанра.

Первая примета приводит к бурному увлечению им сетературой, которую продуцируют люди юные, мечтательные, не озабоченные взрослыми проблемами, почему и бескорыстные. Там в море разливанном неудач погибают и лучшие образцы, поскольку разлилось это море широко - и заболотилось неизбежно. Вторая примета ставит для потенциальных авторов слишком высокую планку, которой вышеупомянутая возрастная категория теоретически может соответствовать, - бывают же на свете вундеркинды. А третья примета жанра требует от автора такой художественной одаренности, какую жалко тратить на легкомысленные вещи, если она есть. Так что ниша остается почти свободной.

Наталья Галкина соединяет антиномии жанра - легкость и глубину - и, благодаря пластическому дару, вводит рискованную фантастику в реалистический мир переносом по смежности: чем не фантастика - реальность начала двадцатых, когда расстреливали раненных в крымских госпиталях? Поэтому господин с тростью, Михаил Михайлович, в домашнем просторечье Мими, у которого таким образом гибнет единственный сын, видит и слышит странные вещи, мало им удивляясь. Проходя мимо двери любящей его красавицы, он желает ей мысленно счастья с кем-нибудь другим, добавляя: "со мной уже и ручей говорит, скоро тросточка начнет ходить из угла в угол". А возвращается он с обычной своей прогулки в лесу, где видел однажды двойную радугу, а другой раз - аустерлицкое небо; аллюзия введена элегантно, а описание этого неба - одно из самых сильных мест в романе:

Однажды он разглядел мелкие высокие облака - перистые? серебристые? - их свей, их подробный тонкий страшный рисунок, их плывущую многореберную Адамову рентгенограмму - и глаза отвел на минуту в ужасе почти ("вот оно, небо Аустерлица!"), чтобы, чувствуя притяжение, снова и снова всматриваться в сбой мелкой сетки, в элегантно отрисованное нечеловеческое ничто высоко над головою ("или небо Ватерлоо?"). Свей донный воздушного океана? А мы-то где? Верх и низ поменялись местами, всплеск головокружения, он судорожно вперился в номер нелепого старого журнала, картинка, песок у запястья, нить оббившегося обшлага, лишь бы в небо не смотреть.

Я видела эту сетку в небе, когда всматривалась туда до темноты в глазах, но не помню, чтобы его кто-нибудь описал со всеми чувствами, которые оно вызывает. Поэтому драматургические узнавание и страдание постигли меня по этому поводу впервые, что со мной редко в последнее время бывает...

Галкина только чуть-чуть сгущает фантастику мира реального - которую мы не видим обыденным зрением, но один-два раза в жизни с ней сталкиваемся прямо лбом и, в общем, знаем, что в мире есть вещи необъяснимые. Через эту зону нас ведут дальше, просто чуть дальше - к фантастике уже книжной, которая сгущается над водой: действие романа происходит в природном парке вокруг каскада озер, главное действующее - лицо? фигура? существо? вещество! - вода. Со всеми своими символическими подкладками и метафорическими полями - но без малейшей напыщенности, без обязательности трактовок, с юмором:

- Ты не скучаешь по своим братьям? Ты ведь заменила им мать и отца, вырастила их, когда остались вы сиротами. Тебя не печалит, что ты ничего о них не знаешь?

- Вода знает обо всех все, - отвечала она, снимая искру с пряди волос, - если чего не знаешь - выпей воды - знание придет.

Сию сентенцию можно и Гераклиту приписать, а можно просто улыбнуться: попить да пописать - все наше знание.

Галкиной веришь, пока читаешь, благодаря ее несомненной художественной одаренности, которую даже недовольному романом критику пришлось признать. Она задействует все изобразительные возможности слова, вплоть до фонетики, иногда на грани с фонетической заумью, но - вот секрет элегантности - это всегда у нее прозаически обосновано, все клепсидры и корпускулы на своих предметных местах. Лексическое богатство языка создает ощущение нарядности описываемого мира - и здесь мотивировка прямо в тексте, а не в поэтической одаренности автора: дворянский быт как повседневный праздник с театрами, прогулками, любовью на живописнейшей вилле, где застряли отдыхающие, когда большевики закрыли финскую границу; в другом времени - фильм, который снимается на том же месте; в третьем времени - неописуемый быт Ванды Федоровны, бывшей управляющей чудом сохранившейся виллы, древней старухи, которая боится сатанистов - незнакомого племени, которое убивает просто так и старые дачи пускает на высокие костры.

Что-что, а художественная логика здесь безупречна. И только за эту видимость - логику - держится фантасмагория над обрывом в фантастику. Но видимость должна быть стопроцентной. Почему видимость? Потому что самые логичные на свете люди - сумасшедшие.

Но Букера все-таки я не дала бы такому роману. На мой взгляд, заключенный в фантасмагории элемент разрушения контекстов - пресловутый покер в игре с правилами, который выпадает то тебе, то не тебе, - выводит "Виллу Рено" и из этого контекста - что поделаешь, игра воды.

Поругать роман есть за что. Во-первых, за излишнюю многофигурность: в романе, где нет главных героев, где главный герой - фантастический элемент мира, стоит большого усилия отличать Ванду от Ванды Федоровны, различать Савельева, Урусова и Нечипоренко, Вышпольского, Красногорского и Щепаньского - многофигурность требует броских имен, а броскость имен бывает назойлива, нарушает реалистическую пластику... Проблема понятна, задача не решена.

Во-вторых от девочки-подростка странно слышать: "То-то от каждого его киногероя мутит, а от фильма в целом тошнит <...>" - просто потому, что дети так не выражаются: "киногерой", "фильм в целом", "то-то"...

В-третьих... Найдется и в третьих, да как-то раж не приходит - больше злит критика, которая в упор не видит очевидных достоинств хорошей вещи.

Так что взятки я отныне беру и с критиков.

А тем из них, с кого вдруг сходит случайно упавшее на макушку солнечное пятно, могу давать приватные интервью про то, какой бывает жизнь, когда теряешь в одночасье большие деньги, заработанные тем, чего у тебя больше нет (молодостью). Кот уписывает мойву, мама пьет чай без инжира, работоспособные члены семьи обретают экономическую независимость, а ты делаешь новые ставки - вдруг тебе и теперь еще есть на что ставить. И удивительное дело: все при этом живы и даже, бывает, радуются чему-то. Чему-нибудь, что просто забавляет - необъяснимому, алогичному, намекающему на возможность свободы от любой обусловленности.