Питер Акройд. Чаттертон. Пер. с англ. Т.Азаркович. - М.: Аграф, 2000.

Что может быть похабнее литературного опуса о мучениях индивидуума в ходе литературного процесса... ничто не сравнится. А ежели творческие мучения индивидуума еще и упакованы в некую средневековую романтику, да с аглицким университетским закосом, да еще и набиты различными мистификациями, идущими, прости Господи, из глубин древности, то от этой романтики уже и не продохнуть.

Надо разобраться, почему ж это так невыносимо. Понятно, что описания творческих процессов сродни порнороманам - порнороманы же семантически недостоверны, ибо имеют в виду совсем не те рецепторы, которые требуются для чтения. Вот и с этим, типа, творчеством точно так же. По причине естественной разницы устройства наших рецепторов, употребляемых в процессе и для описания процесса.

Итак, рецензируемое сочинение составляет выдуманный текст про выдуманного поэта, который нашел портрет другого выдуманного поэта, который два века назад мистифицировал не слишком-то признававшую его общественность написанием текстов за еще одного, еще более древнего и тоже выдуманного, поэта. В общем, откуда только на свете авторы вообще берутся, но дело не в этом.

Тут же и подавно: в один текст засунуты все имеющиеся на свете приметы творческого пафоса и мучений, не говоря о вечно свежей теме страданий юного и по очереди проклятого поэта, заканчивающего жизнь, как и положено, самоубийством с помощью, кажется, одновременно мышьяка и снотворного (или, что ли, опиума, чтоб и де Куинси к тусовке привлечь).

А этот найденный и, разумеется, таинственный портрет... Он, понятно, чисто как у дориан-греев, содержит в себе несколько человек сразу, затем - мистическим образом уничтожает своего владельца, а затем - тем же мистическим образом исчезает при попытках его слегка отреставрировать, причем - пенясь, производя на своей поверхности пузырьки и извергая некий запах.

Поверить, что кто-то в здравом уме навалял такую ахинею, невозможно. Значит, у автора имелись некие хитрые дополнительные мысли.

Соответственно, история, которая начинает заниматься всей этой байдой, да еще и написанная не столь давно, немедленно заставляет подозревать, что автор не столько даже решил вдруг спародировать романтико-возвышенные маневры (ну, типа, для отрицания отрицания и перехода количества во что-то еще), но что просто стебается.

Версия подтверждается появлением персонажей, которые на условный аглицкий манер развлекают высокопарность исходных положений манускрипта рассуждениями на темы: что есть истина, правда и реальность. Рассуждения весьма скучны, персонажи поэтому строятся как бы характерными.

Например, имеется некая старушка-гордость-английской-литературы, которая управляет окружающей действительностью на языке одной из наиболее народных ролей Фаины Раневской. Но вот это, собственно, настораживает. Что-то тут не то. Выдуманная легенда британских островов, безусловно, может говорить резкие и непристойные словечки, но все же вряд ли она могла снять у себя там в ноль Раневскую в вариантах "Муля, не нервируй меня" или "Дети, идите в жопу". Похоже, есть проблемы с переводом.

За употребление выражения "На вашем лице играет улыбка" автора этих слов, то есть переводчицу романа, следует удавить, что бы она там ни бормотала о постмодернистских приколах относительно использования штампов. Потому что это уже не PM, а PPM, и халява уже не проходит.

Если читатель рецензии не верит, что так нельзя, добавлю, что и за выражение "обожала", тем более конкретно в авторской речи, переводчика тоже следует удавить. Не говоря уже о выеживаниях в виде имитации постсредневековой, XVIII века (и мистифицированной опять же), британской прозы посредством кириллицы образца до 1918 года.

Окончательный же экстаз переводческого искусства обнаруживается на странице 208 в феерическом пассаже: "Она отработанным жестом набрала свой "пинок", как она научилась его называть..." И внизу - примечание: "PIN (Personal Identity Number) - личный цифровой шифр, открывающий доступ к банковскому счету. А pin по-английски означает "булавка". И за этой сущей переводческой ахинеей уже и не заметно, что циферки-то на клавиатуре набирают, что ли, привычно пошевелив пальцами, но уж не отработанным жестом - не каратистка же старушка все ж. Но, блин, "как научилась его называть", поэзия...

Все это вовсе не к тому, что нехорошо так поступать. Кто как умеет, так и переводит (вот же, у переводчика(цы) нет даже имени, а только буква Т., так чего же требовать от столь невразумительного существа?).

Речь вовсе о другом - становится понятным, что ходульность-жеманность произносимых в книге слов не имеет отношения к оригиналу. Что и привносит в текст некий другой смысл. Он же, текст, скорее всего, хороший!

И вот это - разглядывание текста сквозь перевод - добавляет чтению еще одну историю. Становится понятно, как все это могло быть сказано без кривляний и махания руками. У автора все вполне спокойно.

Ходы простые, если не очевидные, но автор как-то в состоянии их делать. Это редкое сейчас спокойное письмо, для чего требуется изрядная сила, а никак не истерика, причины которой чаще всего в том, что автор для/ради вдохновения старательно прищемил себе дверью яйца.

Это не нечто такое написано, что принципиально меняет после прочтения всю анатомию человека, добавляя ему некий новый орган восприятия. Но, что ли, вот бывает стекло в воде: его не видно, но ощущается как-то, что оно там есть. В книге есть вот это, столь же невидимое, как стекло в воде. Ощущается каким-то древним рецептором.

Так что даже вся эта четырежды надуманная история оживает. Вот сидят герой книги с женой и приятелем на кухне, о чем-то говорят, доели, герой встает и собирает посуду, ставит ее в мойку, садится к столу, и в промежутке некой тишины все слышат, что и этажом выше кто-то собирает посуду и, вот, тоже ставит ее в мойку.