Человеку, видящему часть дома, свойственно считать, что он видит целый дом. Случайно выхваченная сторона предмета часто воспринимается как основная и достаточная. Два года назад я купил книгу Омри Ронена "Поэтика Осипа Мандельштама", выпущенную тогда еще незнакомым издательством "Гиперион". Обложка мне сразу не понравилась: имя автора и название на бледно-оливковом фоне - это не оформление, а его намеренное отсутствие, отдающее снобизмом. Правда, вышедшая почти тогда же в той же серии книга Аркадия Блюмбаума о "Восковой персоне" Ю.Тынянова была с рисунком на обложке. И тем не менее, "Гиперион" занял в моем читательском сознании позицию блюстителя спесиво-аскетического академизма. И напрасно, так как русской филологии со скромным экстерьером в библиографии издательства совсем немного. А поначалу и того не было даже в планах. Существует "Гиперион" почти 10 лет, а широкий гуманитарный профиль у него появился лишь в 2001 г. Основной профиль деятельности определялся и отчасти продолжает определяться интересами директора Сергея Смолякова - страстного любителя и пропагандиста японской литературы разных эпох и направлений. Проект JLPP (Japanese Literature Publishing Project) был стартовым для издательства и по сию пору сохраняет свои ведущие позиции. "Японская" продукция "Гипериона" отличается в высшей степени изящным оформлением и составляет вполне законную гордость фирмы. Выходит здесь не только беллетристика от Торикаэбая Моногатари до Дадзай Осаму, но и разнообразная исследовательская литература. Например, "Незримые мосты через Японское море" Есикадзу Накамура о русско-японских культурных связях или "История древней Японии" А.Мещерякова и М.Грачева. В 1997 г. возник альянс с Театральной библиотекой Санкт-Петербурга, и в "Гиперионе" появилась серия Theatron - первый признак расширения издательской компетенции. Среди вышедших здесь книг можно отметить "Историю античной драмы" И.Анненского и монографию Ю.Щеглова о "Метаморфозах" Овидия, археологически любопытный сборник Ю.Беляева (театрального критика суворинского "Нового Времени") и свежий бестселлер "Музыка XX в. в России и республиках бывшего Советского Союза", написанный бельгийским фармацевтом и музыковедом-любителем Франсом Шарлем Лемэром. В 2000-е гг., наряду с "Филологической библиотекой", были учреждены "Забытый Петербург" и "Русская драматическая библиотека". Куратором первой выступает известный специалист по городской культуре XIX-начала XX в. Альбин Конечный, его силами выпущены сборники "Петербургские балаганы" и "Петербургский раек", а также мемуарные книги С.Горного, А.Алексеева-Яковлева и др. Эти книги также отличаются нетривиальным оформлением, а коленкоровые переплеты "Драматической библиотеки" (И.Крылов, П.Плавильщиков, Н.Полевой, Я.Княжнин) сделаны с явным расчетом на консервативное книжное собрание. Самое последнее начинание - серия "Проза филологов", чей первый выпуск вошел в настоящий обзор. Камерность, конечно, с необходимостью присуща "Гипериону" как издательству интеллектуальному. Но в своей нише это серьезный игрок. Название, некоторым образом, обязывает. Ведь Гиперион - титан, сын неба и земли, к тому же, давший имя персонажу и роману Г.Гельдерлина. В общем, встреча греческой архаики с романтизмом, связь времен и культур.

---

Издательство "Гиперион": Япония, Россия и Европа

Кадзии Мотодзиро. Лимон / Пер. с яп. Е. А. Рябовой. - СПб.: Гиперион, 2004. - 344 с. - (Terra Nipponica. VII).

Для адекватного чтения японской литературы требуется такая же привычка, - результат труда и стараний, - что и для усвоения японской кухни. И то, и другое оказывает весьма загадочное действие. Ешь мало, ингредиенты не опознаются; то слишком остро, а то вовсе безвкусно; но встаешь из-за стола сытый, с воспоминаниями о ярком разнообразии. Почти все известное и когда-либо модное от Акутагавы до обоих Мураками решительно нельзя соотнести с привычной рациональностью, да и вообще с тем миром, который придумал себе человек европейской ментальности. Одних завораживает, других раздражает. А тут еще в последние годы появился японский "ужас" в кино - методичное и неотступное сведение зрителя с ума. Опять-таки, легкий шок, неясность, итоговое чувство внутренней обогащенности.

Кадзии Мотодзиро как состоявшийся, законченный писатель не очень известен даже в Японии. Однако его рассказ "Лимон", по свидетельству переводчика, входит почти во все крупные антологии японской новеллы и включен в программу изучения литературы в национальной школе. Кадзии умер от туберкулеза в 31 год. Его писательская деятельность продолжалась немногим более 10 лет. Прогрессирующая болезнь наложила отпечаток на все его творчество - созерцательное, чуточку абсурдное, целиком сосредоточенное на образе автора. Это нарциссическая литература, так называемая "эго-беллетристика" ("ватакуси-сесэцу"), где весь мир вращается вокруг "я", не растворенного в мировом бытии, к чему стремится практика дзэн, но проживающего экзистенциальное одиночество с понятным европейцу трагизмом. Поколение Кадзии открывает Тайсе - "серебряный" век японской литературы, которому свойственно жадное приобщение к европейским традициям, тоска по мировой культуре, во многом перекликающаяся с русскими настроениями начала XX в. В Японии в это время активно формируется литературная среда, главным образом, на уровне "дружеских журналов", предоставлявших свои страницы не по идеологическому принципу, а вследствие приятельских отношений с авторами. Кадзии стоял у истоков одного из таких журналов - "Аодзора" (Синее небо), в качестве его постоянного автора он обратил на себя внимание классика Кавабата Ясунари.

Кадзии по преимуществу автор визуальный. Выпуклые, апеллирующие к зрению образы выходят в повествовании на первый план. Собственно, повествование стоит на месте: в нем нет событий как таковых - это, скорее, игра ассоциаций, выражающая благоговение перед жизнью. "Дует ветер, колышутся травы. Взгляни, гусеница переползает с одной ветки на другую. И то и другое я подарю тебе" - это готовый микросюжет классической японской поэзии. Из них и состоят тексты Кадзии, только вслушиваются они не в мир вокруг, а лишь в того, кто их порождает. О себе и для себя. В титульном рассказе книги есть такой - весьма иллюстративный для автора - ход мысли: "А что, если положить лимон на грязное полотенце, приложить его к пальто, измерить отражение цвета, а потом вновь и вновь говорить себе: "Вот так тяжесть!" Именно это ощущение тяжести я постоянно и настойчиво искал, несомненно, оно являлось мерой всего доброго и прекрасного, выраженной в единице веса". Странно вспомнить, что за два года до того, как Мотодзиро написал первый, стихотворный вариант "Лимона", в пустом голодном Петрограде Осип Мандельштам заклинал: "Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы, Медуницы и осы тяжелую розу сосут...". Медуницы и осы, как и упомянутые дальше песок, солнце и соты образуют мозаику из вариаций желтого. А лимон у Мотодзиро - это чистый случай цвета, проявление распространенного среди молодых лириков эстетического пуризма. Желтый цвет, увязанный с чувством тяжести и радостью, создает в такой совокупности основу для странного, невозможного сближения. Подряд тексты Кадзии читать сложно, но лучшей "книги у изголовья" сложно отыскать. Как и стихи русского "серебряного" века. Будь он хоть вымысел, хоть умысел.

В.Новодворский (В.В.Сиповский). Путешествие Эраста Крутолобова в Москву и Санкт-Петербург в 30-х гг. XIX столетия; Коронка в пиках до валета: Романы / Под ред. А. Ю. Веселовой. - СПб.: Гиперион, 2004. - 496 с. (Проза филологов, I).

Автор классических учебников и хрестоматий по русской литературе Василий Васильевич Сиповский (1872-1930) перед самой смертью вдруг написал два авантюрных романа "во вкусе милой старины" под псевдонимом В.Новодворский. Они составили первый выпуск серии, следующим пунктом которой обещает стать модный среди посвященных роман Андрея Николева (А.Н.Егунова) "По ту сторону Тулы" (1931), выпущенный небольшим тиражом, изъятый, "уничтоженный" и всплывший только в конце 1991 г. в приложении к Wiener Slavistischer Almanach. Что касается Сиповского, то его "Путешествие Эраста Крутолобова" увидело свет в 1929 г. и с тех пор не переиздавалось, а "Коронка в пиках до валета" - в 1930 (в том же ленинградском издательстве "Красная газета", где появился предыдущий текст), чтобы спустя 64 года оказаться под одной обложкой с текстом Власа Дорошевича "Каторга" в серии с характерным названием "Морская библиотека" (СПб.: Санта, 1994). Таким образом, типичные филологические редкости - источник тайной зависти коллег публикатора, ищущих, что бы выудить из маргинальных библиографий и затем сверять находку с оригиналом в рукописном отделе Публички, которую в Москве упорно и, скорее, по близкой областной ассоциации именуют Салтыковкой.

С точки зрения чистоты стилизаторского эксперимента, Сиповский избрал при написании "Эраста..." не самую выигрышную стратегию. Язык реконструируемой эпохи прошел сквозь мощный фильтр и был принесен в жертву схематичному сатирическому памфлету с поместьем "Прогореловкой" и городом "Разгильдяйском", барыней "Гликерией Анемподистовной", настойкой "Сильвупле", "отставными канцеляристами" "Рыжкиным и Ярыжкиным" и прочими очевидностями. Составитель и автор предисловия А.Ю.Веселова неслучайно подчеркивает, что в своих научных занятиях Сиповский исходил из социологического подхода к литературе, а в романе, соответственно, обратился к конфликту идей, к проблеме типичного, оставаясь критичным исследователем с четким представлением о "природе" анализируемых явлений. Стилизация, стало быть, в его планы если и входила, то в побочном виде. Главным оставалось воспроизведение схем, которые так или иначе сложились в его исследовательском сознании на момент написания текста. В частности, функция героя авантюрного романа - ничего не делать и отдаться "воле рока" - доведена в фигуре дурачка Эраста до предела, переходящего в абсурд. Ярко намерение Сиповского "столкнуть" и, в конечном счете, эксплицировать общие места поэтики, воспроизводимой им на уровне объекта, проявляется в названии фамильного имения Крутолобовых (кстати, в черновой редакции - Пустолобовых): "Прогореловка, Пленирино тож". Здесь первое "реалистическое", т.е. подчеркнуто сниженное название увязывается с именем, происходящим из французской прециозной литературы и ставшим нарицательным в русском сентиментализме. Так или иначе, но идеология автору важнее, чем "удовольствие от текста", вследствие чего роман делается ближе широкому читателю конца 1920-х гг. и в итоге прекрасно работает как "бульварное чтиво" своего времени. Такой упор на функцию текста в социуме заставляет отзываться в превосходных терминах скорее о Сиповском как теоретике, чем как писателе.

Роман "Коронка в пиках..." уже никак не маскирует своей социологической подоплеки. Он посвящен финансовой афере вокруг продажи Аляски и создания пресловутой Российско-американской промышленной компании. Юмор здесь значительно менее удачен, что, вероятно, связано с "серьезной" исторической подоплекой. Игровое начало проявляется здесь исключительно в плоскости литературных отсылок, цитирования или прямых заимствований. Публикатор отмечает, что реалии, привлекаемые Сиповским, без сомнения, заимствованы из этнографических "записок путешественников". В качестве отдельной темы для исследования могут выступать переклички с романами Дж Ф.Купера, Дж.Лондона, Ж.Верна, однако они представляют, конечно, узкофилологический интерес.

Немецкая романтическая комедия / Сост., вступ. ст. А. В. Карельского. - СПб.: Гиперион, 2004. - 720 с.

Еще одна новинка издательства, демонстрирующая широту его интересов, в рецензии как таковой не нуждается. Да и вряд ли кто-то способен выступить здесь в таком жанре, разве что глубоко погруженный в материал специалист - тонкий знаток языка и истории предмета. Внушительная подборка пьес Людвига Тика, Клеменса Брентано, Генриха фон Клейста, Августа фон Платена, Кристиана Дитриха Граббе и Георга Бюхнера является уже весьма отдаленной во времени последней работой покойного Альберта Карельского (1936-1993) - выдающегося германиста, известного исследованиями по поэтике и художественному переводу, переводчику стихов Райнера Марии Рильке и Готфрида Бенна, прозы Роберта Музиля и Франца Кафки. Всю жизнь Карельский преподавал на филологическом факультете МГУ, и немецкий романтизм занимал среди его лекционных курсов приоритетное место. Выход этого сборника можно было бы назвать событием. Тем больше бросаются в глаза недоработки редактуры, например, невнятная датировка первопечатных переводов. Вернее, копирайт-то указан, но против всех фамилий стоит юридически корректный 2004 г., а в комментариях - ни слова. Нет в них и ни единой обмолвки о вступительной статье, датированной 1983 г., где речь идет о каком-то "настоящем" издании. Вопрос, какова реальная история издания, остается без ответа.

Между прочим, вступительная статья - отличное подтверждение тому, что дело не в наличии или отсутствии цитат из Ф.Энгельса (здесь они есть), а в ясности мысли и точности языка. Даже легкая журналистская неряшливость простительна, если автор сразу определяет специфику своего предмета и обосновывает его актуальность для современного читателя. Немецкая романтическая комедия формировалась на фоне обветшалых канонов классицизма, не ставших от времени менее жесткими. То, что современная публика опознает как "смелость", - уверяет Карельский, - зачастую невольно отсылает к революционной, взрывной, абсурдной поэтике романтического театра. Здесь все "странно мерцает, переливается, драматургические структуры отражают не столько жизнь с присущими ей ситуациями, типами и характерами, сколько друг друга - как в бесчисленных, да еще и кривых зеркалах". Разрушение сценической иллюзии, доведенной в классическом театре до известкового состояния, имеет своей целью возвращение к некоей театральной праформе. Это соотносится с присущей еще раннему иенскому романтизму установкой на большую древность, чем та античность, что послужила материалом для искусственно смоделированной классики. Таков, в частности, пафос Тика, увлеченно работавшего со сказочными сюжетами ("Кот в сапогах", "Мальчик-с-пальчик", "Синяя борода"). С необходимостью нашли отражение в романтической комедии и другие черты романтической доктрины - знаменитая "ирония" в смысле Ф.Шлегеля, культура в противостоянии хаосу, нигилизм в противостоянии идеализму. Кстати, представленный в сборнике Клеменс Брентано был одним из непосредственных идеологов позднего - в советской фразеологии "упадочного" - романтизма. В целом данная книга - это не только собрание образцов литературного жанра, но и модель эволюционирующей системы. Действующая модель.