Лет тридцать назад в журнале "Юный техник" яростно обсуждался проект "Мульфильмы в метро". Некий эмэнэс предполагал разрисовать бетонные стены тоннелей громадными картинками-кадрами, осветить их и обеспечить скачкообразную, как в кинопроекторе, смену фаз. Все юные техники были за, лишь я жалел москвичей, обреченных ежедневно потреблять одно и то же приключение Винни Пуха или Чебурашки. В ответ на мои сомнения редакция ответила в том роде, что важен полет мысли, а до реализации проекта дело все равно не дойдет, реализация невозможна! Я смекнул, что взрослые придурки опять издеваются, и, как Сартр от Нобелевской премии, отказался от подписки.

Вспомнил об этом форменном безумии, в очередной раз прильнув к окну железнодорожного экспресса Москва-Тула. Гаражи-заборы-заборы-гаражи: до боли знакомые граффити, лозунги, призывы и ругательства. От неангажированных до леворадикальных. От оголтелых до смешных. Особняком стоят крупные черные буквы на торце пятиэтажки где-то за Серпуховом: "Михеев - коммунист". Это что, поощрение или донос? В любом случае, подобно Чебурашке, Михеев обречен на бессмертие. Кстати, вот отличное начало недорогого футуристического фильма: долгий взгляд сквозь вагонное стекло, окраина мегаполиса, агрессивный промышленный цвет, выразительные граффити и лозунги, объясняющие зрителю устройство дивного нового мира, вводящие в курс дела, в глубь сюжета. Но кого интересует наше будущее? Наложить на прошлое очередную порцию дерьма некоторым интереснее, так и живем.

На сей раз врубили стереозвук: за спиной случилась сладкая семейная парочка, мать и сын. Ворковали не умолкая, так что я отвернулся от окна, закрыл глаза, отдался голосам. По совести говоря, радиопьесу надо было записывать: два с половиной часа такой живой речи стоят дорого. "И в кого, в кого я такой шебутной?" - "Как это в кого? В мать и в тетку!" Он перед ней немножко прогибался, тихонечко льстил, а она постепенно забирала инициативу, наступала. Расследование по всем правилам драматургии: "Андрюша, ты же у меня такой скрытный, такой скрытный!"

Классическая жанровая пьеса; так сказать, обязательный репертуар. Мать виртуозно выдавливает из ближнего семейного круга невестку: "Ты ведь такой, такой... благодарный! Она же такая, такая!.. Всего лишь сварила суп, а ты уже купился". И любовь, и борьба; и материальное, и духовное; и покойник муж, и куча фоновых персонажей. В тамбуре курить нельзя, но они отважно отправились навстречу приключениям, вместе дымили где-то между вагонами. Вернулись - доиграли второе действие. А финал свободный, открытый всем ветрам. Хорошие. Теплые. Изобретательные. Я кое-чему научился.

В голову, конечно, полез Хичкок. Его заветный антропологический сюжет: мать борется за сына с молодой красавицей. Мать активная, жесткая и всегда - биологическая ровесница сына. В фильме "К северу через северо-запад" тема изящно намечена, зато "Птицы" - только об этом. Но всего лучше "Дурная слава", где легкомысленный Кэри Грант и закомплексованный Клод Рейнс никак не могут поделить Ингрид Бергман, красавицу с дурной репутацией. Рейнс, будто бы нацист, находится под сильным влиянием своей матери, в образе которой зашифрована его потребность в опеке со стороны более взрослой и опытной женщины. Подлинный сюжет - не борьба за обладание атомной бомбой, но борьба за обладание роскошной ветреной самкой. Предприимчивый до цинизма Грант олицетворяет либерально-демократическую Америку, а Рейнс потому и нацист, что недостаточно свободен от диктата тоталитарной мамаши, в сущности его латентной супруги. И секретная бомба, и послушная Ингрид Бергман закономерно достаются первому.

А накануне, еще в Москве, был другой антропологический расклад, ничуть не менее интересный. Киноцентр, Million Dollar Baby, сеанс уже начался. Невдалеке усаживаются опоздавшая девушка с парнем. Она ближе, всего через кресло. Симпатичная, лет двадцати, шумно ест и пьет, реагирует весьма непосредственно. Поведение неуемной девицы меня по-настоящему заинтересовало. Было в ее активности что-то неестественное, нервное. Что-то из другой оперы. Какая-то обреченность. По опыту, своему и чужому, знаю: обыкновенно они ведут себя не так. Тоньше, расчетливее, легче. Затрезвонил мобильник, и ей пришлось объясниться: "Да я в кино, с папой!" Ну конечно, не "парень", но папа! Вот откуда эти зависимость и нервность, эта фатальная обреченность на несвободу, эта жизнерадостность напоказ. Я уже давно мистик: лучшего комментария к отчетной картине нельзя даже вообразить! Этих двоих прислали в зал специально для меня. Не исключаю, что после сеанса они дематериализовались.

Чтобы оценить картину Клинта Иствуда, нужно расслабиться и спокойно классифицировать все свои недоумения. Не нужно помещать фильм в контекст современного российского искусства, наша нынешняя местечковая эстетика тут ни при чем. Во-первых, еще во ВГИКе я придумал фильм, действие которого от начала до конца развивается в спортивном зале. У меня речь шла, кажется, о борцах с гимнастками, а многофигурная околоспортивная история возгонялась до стадии нездоровой метафизики. Во-вторых, расклад Иствуда настойчиво сигнализирует об условности фабулы. Судите сами: белый старик тренер, черный старик ассистент и, наконец, упертая тридцатилетняя боксерка, все. Правда, где-то за кадром будто бы существует родная дочь тренера, перед которой он в чем-то провинился и до которой десятки лет не может достучаться. Фильм в целом - инсценировка письма, которое черный старик ассистент пишет невидимой дочке после того, как боксерка погибла, а белый старик тренер безвозвратно исчез. Таким образом, имеем удвоенного Отца и удвоенную Дочь, а бокс нужен здесь единственно для того чтобы акцентировать невсамделишность фабулы, чтобы сразу выбросить зрителя на территорию социальной антропологии и метафизики. Она - боксерка лишь потому, что это рассказ про Отца и от имени Отца. Таким изящным образом авторы обеспечивают повествованию мужскую точку зрения и мужскую интонацию.

Вдобавок Иствуд "плохо" играет: все время примеряет одну и ту же озабоченную физиономию, словно пережевывает вину, будто силится дорасти до ответственности. Иствуд вообще-то невеликий актер, но здесь его неизменная маска, его неловкие подмигивания - по делу. Ведь это история "простого", грубоватого человека, который многого не понимает. Осмелюсь сказать: не понимает ничего. Два десятка лет каждый день он ходит в католический храм, чтобы полемизировать с терпеливым священником и чтобы наконец разобраться. Чтобы зацепиться хоть за какой-нибудь смысл. Вот оно - подлинное торжество американских демократических идеалов! Вот за что, кроме прочего, картине вручили кучу "Оскаров". Million Dollar Baby предъявляет не монолог самонадеянного, давно разобравшегося во всех мировых проблемах, скучающего грамотея-интеллигента, как сплошь и рядом происходит в нашем корпоративном "искусстве", но внутреннюю речь рядового человека с улицы, который, повторюсь, напряженно ищет истину и взыскует прощения. Который начинает с нуля, с тотального отрицания (см. его "претензии" к священнику и священному писанию). Который уклоняется от контактов с молодой женщиной, требующей от него профессиональной помощи, так настойчиво, что мы скоро перестаем сомневаться в ее праве на его время и его внимание (Дочь!). Который в конце концов научается понимать жизнь как ситуацию тотальной ответственности.

Персонажи этого фильма существуют одновременно в двух измерениях: материальном и метафорическом. Они закономерно расщеплены надвое: две ипостаси Отца, две ипостаси Дочери. Отвратительное семейство боксерки, презирающее и ее любовь, и ее самоотверженность, в упор не замечающее старика тренера, - это, конечно, проекция его давней семьи, очередное удвоение. Теперь легко реконструировать собственную историю Отца: точно такой же корыстной была его жена, точно такими же мерзкими - жадные прихлебатели при ней, точно такой же кроткой и обреченной на их ненависть - затюканная Дочь. Озлившись, он навсегда ушел из семьи, оставив свою любимую девочку позорным волкам, которые, конечно же, выпили из нее все соки. Гибель боксерки на ринге - метафора повседневной гибели Дочки, оставшейся в лапах матери-волчицы. По крайней мере, так кажется ему, Отцу. Такова его точка зрения. Может, он не прав и его жена была куда лучше, чем ему теперь представляется? Может, подобно расцветающей и взыскующей свободы девочке из Киноцентра, Дочь из фильма Иствуда тяготилась Отцом и его последующими письмами? Неизвестно, не важно. Точнее, важно, но это личная проблема героя. Нам же важно другое - его путь. То, что вначале он ловко, технично, по-боксерски уклонялся, а потом все-таки опознал жизнь как тотальную ответственность.

И еще. Почему именно Дочь, а, например, не Сын? Потому что меньше религиозных коннотаций, потому что с Дочери - никакого спроса. В фильме она все делает по-своему, вопреки тренеру, советов которого так назойливо домогалась. Сын, который столь вызывающе противоречил бы Отцу, заслуживал бы звания богоотступника и дебила, а женщине прощается то, что в мужчине нестерпимо. Таким образом, ответственность Отца квалифицируется как бесполезный, но небессмысленный стоицизм.

В финале, когда авторы изымают из активного обращения доминировавшую пару Клинт Иствуд - Хилари Суонк, фильм получает неожиданное приращение смысла. Внимательный зритель обнаруживает, что оставшийся в наличии Отец - черный и что он совсем не похож на того подтянутого, но прямолинейного англосакса, который два часа был на авансцене. Хотя, с другой стороны, этот черный пишет Дочери очередное письмо. Однако Морган Фримен - актер иного плана. В отличие от Иствуда, он транслирует понимание, обретенное душой в процессе ее взросления. В то же время "черный" - это по-прежнему, несмотря на засилье политкорректности, "другой" (на это не случайно указывает в начале картины дурачок по кличке Опасный!). Белый, то есть "типовой" Отец, наконец обернувшийся Отцом черным, - это перемена кожи, перемена участи, перемена внутреннего мира. Если угодно, это душа, обуглившаяся в страданиях. Впрочем, на данной бесконечно симпатичной мне метафоре не настаиваю.

Последнее. У героини нет никакой личной жизни потому, что нам предложен фантазм Отца, а Отец закономерно ревнует взрослеющую Дочь к женихам с поклонниками и в пределе склонен вовсе отрицать их логическую необходимость. Очень хорошо! Еще один авторский намек на то, каким образом надлежит считывать это произведение, абсолютно заслуженно увенчанное лавровым венком и наградами.

Между тем к юбилею перестройки наш телевизор показал документальный фильм про Горбачева. Восхитительный параллельный монтаж: сам Михаил Сергеевич и его давний оппонент, член политбюро Григорий Романов обмениваются заочными комплиментами. Горбачев: "Да он же все речи читал по бумажке! То, что ему готовили помощники. А потом еще говорил: не забудьте подверстать к стенограмме, не забудьте!" Мысли стеснительного Романова озвучивала дочь: "Эти. Грамотные. Горбачевы. Раиса Максимовна, та говорила: "Я очень-очень люблю фарфор!" - и все присутствующие медленно сползали по стене. Представляете, "фарфор"!"

Я всегда, всегда подозревал у них именно этот уровень аргументации. Согласитесь, общего между ними гораздо больше, нежели разницы. Зощенко, проницательный Зощенко! "Где, укажите нам, отечества отцы?.." Какая к черту ответственность? Разве что перед русским языком, которого они всегда боялись больше русского же народа. Пропади все пропадом! Горбачев или Романов, Михеев или Винни Пух, все одно - безотцовщина.