Мысли этого философа, как и вся его жизнь, стали символом
кризиса, чье неминуемое приближение он и сам предугадывал.
Этот кризис пришелся на нас с вами.
Пятница, 25 августа 2000 г.

Вот уже век миновал, как умер Ницше. Впрочем, за 11 лет до своей физической смерти, 3 января 1889 г., он внезапно упал навзничь на одной из туринских площадей, навсегда утратив рассудок. Фридрих Ницше, громогласный и неистовый мыслитель, провел последнюю часть своей короткой жизни, замкнувшись в тихом безмятежном безумии. Так завершился жизненный путь, наполненный страданием.

Всю жизнь Ницше мучили различные физические недомогания. Мигрени, доводившие до рвоты, периоды слепоты, нарушения пищеварения, бессонница постоянно отравляли его существование. Занятия философией тут не помогали, и он терпеливо и упорно следовал советам врачей, соблюдал диеты, совершал длительные прогулки, поднимался в горы, ездил к Средиземному морю.

Однако душевная боль терзала его еще сильнее. И если допустить, что эта боль и его философия порождали друг друга, то по той, видимо, причине, что философия Ницше вобрала в себя дух нашей неблагополучной цивилизации.

Подобно Монтеню, он обращался ко всем, но говорил лишь о себе. Не то чтобы он был поглощен исключительно своей личной жизнью или состоянием своей души, ибо такие сюжеты, как греческая философия, метафизика, христианство, будущее человечества - гораздо более льстят честолюбию любого философа, и он отдал им должное. Но, говоря очень упрощенно, он вдруг заметил за собой и за своим ближайшим окружением одну характерную особенность. Он понял, что слабость часто лжет и тонет в болтовне и слово не является для нее инструментом человеческого или научного общения, а лишь средством защиты от себя и от других.

Он расширил круг своих наблюдений и окончательно заподозрил в этой хитрости всех, кто стремился говорить от чужого имени. Таким образом, он пришел к выводу, что догматизм, равно как и брань, - это не более чем проявление страха, который желает казаться храбростью, что это признак слабости, которая стремится навязать свою волю, используя видимость силы. А кто, между тем, более догматичен, чем священник? Или философ?

Без преувеличения можно утверждать, что главной мишенью его критики стали метафизика, христианство и мораль. Он сделал предположение, что именно страх и злоба когда-то проповедовали отречение от мирской жизни и любовь к ближнему, что невежество и нетерпение стояли у истоков великих философских систем, что желание и зависть лежат в основе демократии.

Прервать заговор молчания

Неверно было бы подумать, что он относился с презрением к доброте, к истинам. Просто считал, что надо судить о речах и спорах применительно к людям, а не наоборот. Комедия, на его взгляд, уже слишком затянулась. Необходимо было назвать, наконец, все своими именами; пришло время писать, чтобы помешать рассказывать сказки.

Итак, Ницше посчитал для себя честность превыше всего. Он никому не вменял ее в обязанность, не морализаторствовал. Он просто восхищался ею, как доблестью, а значит, и как силой.

Впрочем, и лживость не казалась ему пороком, а лишь естественным и поэтому простительным свойством всякой слабости. Хамелеон и человек, в сущности, очень похожи в своем притворстве. Их поведение равно обусловлено жизненной необходимостью. Это она, слабость, вынуждает человека быть скрытным и лицемерным. А между тем, любая жизнь, располагающая силой, стремится к росту, к расширению сферы своего влияния. Сила, в свою очередь, желает реализоваться в действии. А если что-то мешает действию - слабость или страх? В этом случае активизируется сознание, которое берет инициативу на себя, и пассивность возмещается игрой в видимость. Не имея собственной силы, слабый человек ищет возможность обладать чем-то могущественным. Ему кажется, что сила заключается в деньгах, во власти над другими, в известности, в натренированных мускулах или во владении истиной. Его отношения с другими людьми переходят в соперничество, которое влечет за собой длинную череду обманов и лицемерных уловок. Говорят не то, что думают, думают не то, что говорят. В проповеди, в политической программе, в философском докладе, в признании в любви за словами очень часто стоит что-то другое. И слишком мало тех, кто действительно верит в то, во что верит.

Ницше назвал это нигилизмом. Философ должен уметь читать между строк. Ведь за всеми речами и институтами стоят люди, а через них, в свою очередь, говорит сама жизнь, которая всегда стремится к самовыражению. Культуру, таким образом, как и жизнь, которая ее порождает, можно оценивать как здоровую или больную. Философия же, когда заболевает культура, должна взять на себя медицинские функции.

Если считать, что наша цивилизация больна нигилизмом, то лицемерие, согласно Ницше, - главный симптом этой болезни, он же ее главная причина, болезнетворный вирус, из-за которого состояние больного постоянно ухудшается.

Раскол между желанием и жизнью

Мысли Ницше, равно как и вся его жизнь, символизируют собой кризис. Это кризис нашего времени, кризис ценностей и самосознания. Его проявления - одержимость работой для "роста", цинизм, депрессия и наркотики, господство единомыслия. Этот кризис был порожден расколом между желанием и жизнью. После двухтысячелетнего штурма платонизмом и христианством тела и страстей человеческих и той анафемы, которая была на них направлена, человеческое желание постепенно обратилось против самого себя и, наперекор своей творческой природе, устремилось на безумные, полные беспокойства поиски иной жизни, иного мира, незыблемого, райского, вечного.

И вот оказывается, что этот иной мир - ничто: таково открытие нашего времени. Перефразируя Валери: человек сделал все из ничего, но во всем этом сквозит пустота. Лучший мир - это иллюзия, и нигилизм ее постепенно погребает. Фрейд скажет, что конца этого процесса, а значит, и перехода к реальному взгляду на вещи можно ждать, когда человек полностью примет себя и мир, то есть полюбит жизнь, несмотря на все ее несовершенства и сопутствующие ей страдания.

Сторонник естественного хода вещей, Ницше не давал никаких рецептов. Он считал, что болезнь должна развиваться своим чередом, другого не дано. Фашизм, социализм, либерализм, анархизм - это не признаки выздоровления, а лишь новые симптомы все той же болезни. Цепляться за различные доктрины и понятия - не более чем успокаивать свою совесть, доверяться пустым словам. Здоровье не восстанавливается с помощью магических формул и постановлений. Ницше не принадлежал ни к одной партии и не желал основывать свою философскую школу. Ницшеизм? еще один симптом.

С этой же точки зрения следует рассматривать и его проповедь сверхчеловека и перевернутых ценностей. Она не была революционной программой, а лишь неудовлетворенностью и злостью, желанием начать с нуля, но только в смысле отказа от нигилизма, то есть самоуничтожением нигилизма. Хорошо, что болезнь не столь постоянна, как смерть или здоровье, и что они всегда, рано или поздно, берут над ней верх.

Лицемерие и обман

Ницше мерил здоровье человека степенью его любви к самому себе. Речь не идет о маниакально-депрессивном состоянии, когда мы начинаем разговаривать со своим собственным отражением, а о более глубокой, потаенной связи, когда мы ведем диалог со всем своим существом. Что бы вы сказали, если бы однажды, днем или ночью, некий демон проскользнул бы в самый потаенный уголок вашего одиночества и заявил: "Еще бесчисленное множество раз тебе предстоит прожить ту самую жизнь, которую ты живешь сейчас и которую ты уже жил?" Но как лицемерие и обман могли бы в этом случае пожелать вечного возвращения, если самое их существование заключает в себе отрицание?

"Книги писать необязательно", - говаривал Бергсон. Ницше написал много книг, но ни одной - из чувства долга или из тщеславия. Ему нужно было писать, как другим нужна психотерапия.

В конце своей сознательной жизни Ницше верил, что сумел преодолеть декаданс в себе, а это значит, что он понял его фатальность. Раздвоенный человек снова соединился с самим собой, тени исчезли, так как солнце поднялось выше, и горечь уступила место благодарности. Этот Фридрих Ницше был готов к вечным возвращениям.

* * *

Каким образом мы узнали бы его сегодня, в эпоху Интернета и мобильного телефона? Наверно, хотя бы по одному тому, что он отдал бы свой мобильный телефон младшей сестре. Он это сделал бы по многим причинам. Во-первых, у него не было бы "клиентов", а жизнь - это слишком серьезное занятие, чтобы провести ее в желании заработать как можно больше денег. Во-вторых, он очень любил бы своих друзей и предпочитал почаще их видеть; к тому же он слишком ценил бы свое одиночество, чтобы позволить нарушать его любителям болтать по телефону или рекламным агентам. В-третьих, он давно бы уже понял, что тот единственный звонок, которого все ждут в надежде, что он все изменит, и ради которого позволяют мучить себя другими, ненужными звонками, - этого звонка, как и рая небесного, никогда не будет. И наконец, в сущности, телефон сделан для таких, как она, его сестра, живущая в ожидании звонка от своего возлюбленного, и вообще для тех, кому для собственного существования всегда требуется кто-то другой.

Короче говоря, он настолько любил бы жизнь, что не желал бы, чтобы его от нее отвлекали. Да и в любом случае, если бы ему и позвонили, то, разумеется, опять лишь с тем, чтобы рассказать очередную сказку.

"Le Devoir", 28 августа 2000 г., Монреаль.

Перевод Марии Эдельман