Я писатель, посему человек консервативный и отношусь с подозрением к новым словам, которые не сам придумал. К слову канон я вообще сначала проникся антипатией, потому что впервые встретил его в рецензии на собственный роман, где было сказано, что оный "не входит в современный эстонский литературный канон".

Однако, прочитав статью Ревекки Фрумкиной "Размышления о каноне", я подумал, что всякое слово, в сущности, можно использовать как по-глупому, так и по-умному. Так что рискну.

1. Народы и их каноны

В каждой культуре есть некий набор текстов, знание которых объединяет (или разъединяет) членов культурного сообщества. Как-то я спросил своего московского знакомого - молодого кинорежиссера: "Что для тебя означает "Мастер и Маргарита"? Он ответил: "Ничего особенного. Это просто пятьдесят процентов интеллектуального минимума россиян". Другими пятьюдесятью процентами он считал, естественно, Ильфа и Петрова. С точки зрения моего друга, это, видимо, и был "канон" для современного русского читателя.

Разумеется, канон можно понимать по-разному. Я предполагаю, что у разных народов понимание своего литературного канона - различно. Видимо, прежде всего различаются между собой большие (по численности) и малые народы. Быть может, в этой специфике лежит один из ключей для постижения того, почему взаимопонимание этим народам так трудно дается.

"Большие" народы располагают каноном, выработанным на основе собственной литературы. Свое всегда понятнее и, главное, задевает больше. "Школьная" классика, даже при плохом преподавании и учениках, предпочитающих чтению МTV, все равно образует культурный фон, узнаваемый если не в деталях (а помнишь, как...), то по крайней мере в общих чертах. Монархия, войны и революции, религия, расцвет и упадок элиты, бюрократия - на все это человек русской культуры может посмотреть глазами соотечественника-классика и принять ту или иную точку зрения. В этом смысле классическая художественная литература - это некое ядро культуры. Возможно, в будущем оно распадется, а возможно, наоборот: заменит собой другой компонент общности людей одного народа - религию.

У "малых" (с точки зрения численности) народов такое культурное ядро часто отсутствует. Из всей эстонской литературы я худо-бедно могу назвать два произведения, которые отчасти способны претендовать на всеобщую известность и значимость. Первое - "Истина и право" Антона Хансена Таммсааре, быть может, известно высокообразованному русскому читателю поколения советской эпохи. Второе - юношеский, если не детский роман Оскара Лутса "Весна", первое предложение которого ("Когда Арно с отцом пришли в школу, уроки уже начались") в Эстонии цитируют так же охотно, как в России первую фразу из "Анны Карениной".

И это все. Но, как известно, свято место... Эстонцы - народ грамотный, увлеченно читают и читали уже в двадцатые-тридцатые годы прошлого века. Так чем же они духовно питаются? Конечно, иностранной литературой.

То, что для русского читателя, как точно заметила Р.Фрумкина, пребывает на периферии литературного канона, для эстонца - в центре или близко к нему. "Близко" - потому, что при отсутствии собственного "центра" весьма трудно создать его эквивалент из произведений другой культуры. Все чужое разнородно и плохо соотносимо меж собой. Ну как создать целостное мировоззрение из Диккенса и Селина, Акутагавы и Александра Дюма, Стриндберга и Хэмингуэя?

Может, отчасти и хорошо, что взгляд на мир образуется из такого богатого набора, вне зависимости от призмы, создаваемой "своей" литературой?..

У меня есть близкий друг, он русский. Наши литературные пристрастия резко различны. Сближает нас только то, что в извечном выборе между Достоевским и Толстым мы оба предпочитаем первого. А вот во всем остальном - разрыв: мне кажется, что он переоценивает значение русской литературы, а в его пристрастии к англо-американской я усматриваю типично русский интерес к "главному врагу" ушедшей эпохи. Друг мой никак не может понять, как мне, взрослому человеку, тем более - писателю, могут нравиться "этот динозавр" Бальзак и "писатель для юношества" - Мопассан. Однако при всем том мой собеседник не только умнее и образованнее меня, но еще и обладает крепким внутренним интеллектуальным стержнем - таким, какой создается именно доскональным знанием "своего" канона. Выходит, что у него под ногами - прочная почва, а у меня - пустовато...

Если попытаться изобразить литературный канон "малого" народа графически, то я вижу там относительно пустой центр и весьма разнообразную периферию, состоящую из переводных произведений. По крайней мере, мой жизненный опыт это подтверждает.

В школе один мой приятель обожал Голсуорси почти как Пастернак, а "Белую обезьяну" считал вершиной мировой литературы. У другого настольной книгой был "Петр Первый" А.Толстого. Многие любили Гашека, его и сейчас нередко цитируют. Среди эстонской гуманитарной интеллигенции высоко ценился Томас Манн. Особой популярностью пользовались Кафка и Камю (но почему-то не Сартр). Маркес стал кумиром сразу, а вот Кортасара до сих пор практически не перевели. Иногда вкус определяли совершенно посторонние мотивы, например, в особом почете были книги, изданные в так называемое "буржуазное время" (т.е. до 1940 г.) и ставшие раритетом.

Многое зависело от отдельных энтузиастов и, конечно, от моды. У нас был замечательный переводчик с итальянского, благодаря которому Итало Свево, Томази ди Лампедуза и Курцио Малапарте прочно вошли в канон более образованного эстонского читателя. Что до моды, то она изменчива, еще и потому культурный канон маленького народа не может быть слишком устойчив.

Для сравнения посмотрим на канон еще одного малого народа - армян. Сведения о литературных пристрастиях армян я почерпнул у своей жены, русской писательницы армянского происхождения. В отличие от эстонцев, армяне имеют довольно сильный собственный литературный канон, состоящий из средневековой поэзии. Имена Нарекаци, Наапет Кучак и Саят-Нова известны практически всем армянам. "Книгу скорбных песнопений" Нарекаци на родине издавна называют просто "Нарек". С прозой дела хуже, и тут армяне, как и эстонцы, отдают предпочтение иностранной литературе. С той разницей, что эстонцы старались все переводить на свой язык, армяне же сочли, что разумнее хорошо выучить русский и читать иноязычную литературу в русских переводах, потому что в этом случае выбор окажется намного богаче.

Любопытно при этом, что отсюда не следует, что армяне предпочитают именно русскую литературу. Более предпочтительной оказалась литература французская. Я спросил у жены - не распространяет ли она на других свои собственные пристрастия? Среди убедительных примеров обратного был такой: настольной книгой отца ее ближайшей подруги, подпольного предпринимателя советских времен, был "Отец Горио".

2. Религиозность и канон

Быть может, настанет время, когда именно литературный канон станет важнейшим стержнем духовной жизни народов. Но пока значение Библии как связующего элемента западного мировоззрения заметно выше "Человеческой комедии". Поэтому интересно посмотреть, как упомянутые выше народы самоопределяются относительно религии.

Казалось бы, все они христиане. Но разница в "каноне", в ядре религии есть, и она не мала. И отличия эти заключаются не только в принадлежности к разным ветвям одной конфессии.

Формально, эстонцы в большинстве своем - протестанты. Но я вообще не считаю эстонцев христианской нацией. Эстонцам когда-то навязали христианство. В древнейшем историко-литературном памятнике, "Лифляндской хронике Генрика", описано, как эстонцы всячески сопротивлялись новой религии, убивали миссионеров и смывали с себя "святую" воду, как только крестители поворачивались к ним спиной. Конечно, в течение тех семи веков, когда эстонской землей распоряжались то немецкий орден, то шведы, поляки и русские, когда эстонская знать отсутствовала напрочь и ее заменяла в основном балто-немецкая, кое-что из религиозной пропаганды запало и в умы эстонцев, но до конца, внутренне, они христианство так и не приняли.

Эстония застроена готическими церквями, но эти храмы воздвигали немцы, а эстонцы обычно работали на строительстве всего лишь каменщиками. Напрасно некогда восхищавшиеся старым Таллинном туристы из других республик СССР думали, что перед ними - эстонский город: на самом деле это город немецких колонизаторов, так что эстонцы живут в декорациях чужой культуры.

Разумеется, когда церкви были построены, в них заставили ходить и эстонцев; со временем это, возможно, даже вошло в привычку, ведь вся экзистенциальная сторона жизни - рождение, взросление, супружество и смерть - была втиснута в рамки христианского обряда. Но ведь введенный извне обряд не вызывает внутреннего трепета.

А кто же тогда эстонцы - неужели язычники?

Свой языческий пантеон у эстонцев действительно был, они сохраняли его тайно прямо-таки до наших дней. Но попытки энтузиастов воскресить старинную религию обречены - мир слишком изменился, и средний эстонец не настолько "наивен", чтобы верить в богов плодородия или лесных духов. Все, что эстонцы позаимствовали из своего языческого прошлого - это любовь к природе на уровне выше европейского среднего. Тоже неплохо.

Я бы назвал эстонцев религиозно неопределившейся нацией. Почему не атеистами? Боюсь, что атеизм - слишком сознательная "религия", широким слоям населения в двадцать первом веке еще недоступная. Пока что "неопределившиеся" эстонцы весьма толерантны, что позволяет им увлекаться самыми разными вероисповеданиями. Религиозную "нетерпимость" эстонское общество высказало только однажды: когда недавно у местных мусульман возникла идея построить мечеть на пути из центра города в Пирита, дабы она хорошо смотрелась с моря. Общество сочло, что эта постройка исказит таллиннский силуэт.

Я вижу здесь определенную аналогию с литературным каноном - при относительно пустом религиозном "центре" эстонцы имеют широкую и эклектическую периферию. Это видно на примере известных в стране личностей. Поэт Яан Каплинский, филолог и специалист по французскому языку, увлекался разными восточными религиями, переводил буддистские тексты, восхвалял конфуцианство и изучал эстонское язычество. А президент Леннарт Мери, в Рождество исправно "отсиживающий" положенные часы в протестантской церкви, известен своими документальными фильмами о финно-угорских языческих ритуалах.

Меня поразили результаты одного социологического опроса, проведенного среди эстонцев. Больше 50% респондентов на вопрос "Являетесь ли вы верующим и если да, то во что именно вы веруете?" выбрали такой вариант ответа: "Я верю в некую высшую силу, но какова она, сказать затрудняюсь". Эстонцы, таким образом, как бы хотят во что-то верить, но во что, не знают.

Подобную пустоту, как известно, нередко пытаются заполнить каким-то эрзацем. Человек, неспособный любить людей, заводит, например, кошку. С моей точки зрения, у эстонцев такой сублимацией религиозного чувства является обожествление своего государства. Они молятся за него, переживают за его судьбу больше, чем за судьбу своих родных и близких, причем делают это поистине с фанатизмом неофитов. Русскому, если он хочет быть принят в эстонское общество, в первую очередь необходимо мимикрировать именно в этом аспекте.

Конечно, возможно, со временем что-то изменится. Ведь шведы и финны приняли когда-то христианство добровольно. Наш мыслитель времен Первой республики Юхан Луйга полагал, что христианство могло уже в тринадцатом веке стать "береговой добычей" (тем, что после крушения подбирают на берегу) эстонцев, если бы они приняли его по своей воле... Сопротивление завоевателям, как это часто случается, распространилось и на их религию.

Сейчас предпринимаются некоторые попытки увеличить роль церкви в общественной жизни Эстонии, например, принят закон, на основе которого священники наделяются правом регистрировать браки (чтобы людям религиозным не надо было после венчания бежать еще и в ЗАГС). Однако в условиях царящего в Европе религиозного охлаждения вряд ли можно ожидать, что здесь религиозность усилится.

Что касается религиозного канона русских, то мне несколько неловко о нем говорить, но я надеюсь, что не очень ошибусь, если скажу, что он продолжает иметь довольно прочный православный "центр". Мой друг (я говорил о нем выше) - образованнейший человек. Быть может, он и не посещает регулярно православный храм, но его внутренняя "пружина" крепко стоит на православии. И это не только факт его внутреннего мира, но и важный мотив в социальном мироощущении. Например, во время конфликта, возникшего в связи с визитом Папы Римского на Украину, он мне последовательно объяснил суть происходящего.

Не скажу, что я во всем с моим другом согласился, но где-то в глубине души я ему позавидовал: ведь он уже давным-давно имеет опору на "центр" религиозного канона, в то время как я увлекался, в поисках собственного "я", самыми разными религиями - и протестантством, и православием, и даже немного буддизмом, прежде чем остановился (навсегда ли?) на "вольтеровской усмешке".

Несколько слов об армянах. Недавно прошло празднование 1700-летия Армянской апостольской церкви, так что нет нужды подчеркивать прочность их религиозного канона. Армяне относятся к церкви, с одной стороны, как к институту, помогавшему во времена многовекового ига сохранить нацию, с другой, как объясняет моя супруга, имеют с ней отношения, которые можно назвать деловыми ("я тебе свечку, ты мне овечку"). Тем не менее - "центр" их религиозного канона заполнен, а периферия пустует. Мне трудно вообразить себе армян с радикальными религиозными лозунгами, но еще труднее - представить себе армян-буддистов, даже если таковые на самом деле существуют.

3. Народы и время

Оба канона, о которых я говорил выше, имеют одну весьма специфическую черту: они формируются в течение длительного времени, образуя целостность культуры. Собственно, время по отношению к любым канонам не нейтрально, если иметь в виду время не хронологическое, а историческое. Это, разумеется, известно. Но одно дело - читать о том, что каждый народ или определенная человеческая общность живет в своем историческом времени, и совсем другое - входить самому в эти разные исторические времена, перемещаясь в сравнительно ограниченном географическом пространстве. Например, из Таллинна в Ереван. Но ограничусь эстонскими реалиями.

Когда тот или иной народ подвергается завоеванию, его внутреннее время "застывает" иногда на целые века. Вот почему, подумал я, мы, эстонцы, обладаем неплохими манерами, умеем, образно говоря, "пользоваться ножом и вилкой", а вести себя поистине интеллигентно и выказывать по отношению к окружающим естественное уважение - так и не научились. Ведь первое предполагает только хорошую способность к подражанию, в то время как внутренняя культура достигается лишь многовековым воспитанием.

Но когда нам было "воспитываться"? Наше историческое развитие было в первый раз прервано еще в эпоху племенного союза, до создания собственной грамоты, в начале XIII века. Эстонский литературный язык создали балто-немецкие священники. Наш первый поэт родился только в 1801 году. Когда мы впервые обрели независимость, мы были еще во многом аграрной нацией. А в промежутке между Первой и Второй республиками была еще противоречивая советская эпоха, государство, которое, несомненно, обладало культуртрегерскими склонностями, но проводило эту политику неуклюже и, что главное, насильно... В итоге - всего лишь двадцать (1920-1940) плюс десять (1991-2001) лет свободного развития народного духа в полном смысле этого слова. За столь короткий срок можно при известной ловкости приспособиться к новому окружению, что эстонцы, в общем, довольно успешно и делают, но внутренне мы ведь еще настоящие варвары!

Откуда в таких условиях взяться не только литературному, но и религиозному канону?

Эстония являет характерный пример того, что происходит, когда тот же народ снова обретает свободу. Социум не продвигается из времени, в котором находился, непосредственно в будущее, а как бы возвращается назад, в тот исторический момент, когда его внутреннее развитие было прервано. Еще до признания эстонской Второй республики стали возрождаться характерные формы самоорганизации эпохи Первой республики, такие, например, как "Кайцелиит" (вооруженная организация самозащиты населения) или студенческие корпорации, в которые входят не только студенты, но и выпускники. Самая сильная из них, Союз эстонских студентов, в сущности, определяет теперешнюю внешнюю и внутреннюю политику страны.

Вскоре после достижения независимости был воссоздан "Культуркапитал" - государственный фонд поддержки культуры, много сделавший для эстонской культуры в 20-30-е годы. Не говорю уже об институтах государственного правления, перенятых у Первой республики.

Если понять, что нередко именно историческое время разделяет народы трагически и неустранимо, то шансы на диалог придется искать в совсем иных, нежели ранее, плоскостях.

Таллинн