10

Третьего мая рано с утра Лаптев заступил на дежурство. Обойдя лагерь и проверив выход на работу, он сел в комендатуре, положил перед собой большой русско-немецкий словарь и, вооружившись карандашом, начал заниматься. Но заниматься ему пришлось недолго. Раздался прерывистый телефонный звонок. Лаптев взял трубку.

Заглушаемый шуршанием далекий голос тревожно кричал:

- Дежурный по батальону? Совхоз говорит... Немцы у нас пропали. Двое... Никак не найдем, приезжайте сами. Сами, говорю, приезжайте...

Лаптев швырнул трубку. Быстро спрятав книгу, приказал начальнику караула собрать всех офицеров, а сам принялся крутить ручку телефона, чтобы вызвать с квартиры Хромова.

Комбат еще спал, когда его разбудил телефонный звонок. Выслушав Лаптева, Хромов крепко выругался, вскочил с постели, оделся и, в свою очередь, начал крутить ручку телефона.

- Конный двор! - зычно кричал он в трубку. - Лошадей мне надо! Понимаете, лошадей штук пять и желательно с седлами. Немцев ловить. Немедленно высылайте!

Встревоженный голос отвечал, что лошадей свободных только три, да и то одна раскована.

- Подковать! - кричал Хромов. - Вы с меня голову снимаете!

Через полчаса к лагерю пригнали четыре лошади. Только две из них были под седлами.

- По коням! - скомандовал Хромов, с которого все еще не слетел праздничный хмель. - Оружие со всеми?

- Ты это зря, Михаил Родионович, - тихо сказал Лаптев. - Не надо шума этого поднимать. Возможно, что и немцы-то уже на месте.

Но комбат, не обращая внимания на Лаптева, достал револьвер и помахал им в воздухе.

- За мной! Расстреляю, как собак!

- Что ж, мы без седел, что ли, поскачем? - недовольно спросил Звонов, косясь на понурого сивого мерина, на котором облезлая шерсть висела клочьями.

Мингалеев, скаля зубы, ухватил за гриву лошадку-монголку и, бросив на спину лошади шинель, вскочил без седла.

Лаптев с трудом влез в седло: раньше ему никогда не приходилось ездить верхом. Хромов молодцевато поскакал вперед; остальные с трудом поспевали за ним, особенно Звонов на своем Бурае, еле переставляющем ноги и мотающем головой на каждом шагу. Саша потихоньку бранился, потом, разозлившись, слез с лошади и, бросив ее на дороге, пошел пешком.

До совхоза было около четырех километров, дорога шла низким заболоченным местом. Лошади разбрызгивали жидкую грязь. Наконец вдали показались совхозные постройки. Чернела распаханная земля, трещал трактор. Немки в красных юбках таскали на носилках навоз в парники. Хромов, обрызгав немок грязью, влетел на всем скаку в ворота.

- Где ваши люди? - не здороваясь, резко спросил он у директора совхоза, полного лысого старичка с хохляцкими висячими усами.

- Во-первых, здравствуйте, - обидевшись, сказал старичок. - И кричите вы зря: народ на поиски послан. А, кстати, я за охрану и не отвечаю. Я вас предупреждал. Скажите спасибо, что я в такое горячее время людей с работы снял и гоняю по лесам. Вон вас косой десяток прискакал, вы и ищите!

Директор достал трубочку и принялся раскуривать. Хромов, не ожидавший такого отпора, немного сбавил тон и попросил сказать, кто именно из немцев бежал, откуда и в какое время. Директор кликнул девчонку, одетую в непомерно большую телогрейку с подвернутыми рукавами.

- Ну-ка, Маруська, расскажи товарищам офицерам, как немцев упустила.

- Да я только отошла... Мы мох драли для телятника, - девчонка хлюпнула носом и поспешно утерлась рукавом, - я только за живицей отлучилась, за березовым соком... воротилась, а их уже нет, лопаты валяются. Я уж думала, не заблудились ли... Орала-орала, бегала-бегала ...

Хромова как прорвало:

- Да ты знаешь, сопливая ты дура, что я тебя под трибунал подведу? Какое ты имеешь право немцев одних оставлять? Вас что, не инструктировали?

Девчонка покосилась на комбата и заплакала.

- Как зовут немцев-то? - спросил Звонов. - Небось, из моей роты?

- Один Сутер Хвердинал, другой Сутер Герник, - просопела Маруська. - Злющие оба такие, вредные, прямо страсть. Я еще утром заметила, что у них котомки за плечами. Спросила: зачем, мол, волокете? А они уставили на меня свои шары и молчат, как убитые...

- Ну, ясное дело - побег! - резко оборвал Хромов. - Разве вам разрешали людей на работу с вещами выводить? Я с вас теперь с живых не слезу! - и, обратившись к девчонке, приказал: - Указывай дорогу!

Все поехали за провинившейся Маруськой. Дорога уперлась в густой еловый лес, почти затопленный водой. Хромов велел ехать всем в разных направлениях, и сам свернул влево. Лошадь под Лаптевым была хорошая. Недаром на ней все последние годы ездила Татьяна Герасимовна. Но он чувствовал себя в седле очень неуверенно и не мог ехать рысью. Ельник скоро кончился, и начинался болотистый молодой березняк. Вода хлюпала под копытами. Лаптев озяб от майской утренней сырости. Скоро он встретился с возвращающимся Хромовым: дальше ехать было нельзя - путь преградило болото. Офицеры взяли правее и поехали рядом. Лес сменился редколесьем, показалась крупная каменистая гора. Отыскав тропинку, они поднялись на гору. По другую сторону опять раскинулся мелкий заболоченный лес. Вдали виднелась узкая полоска железной дороги.

- Туда, небось, и махнули, - зло сказал Хромов. - Дурака я навалял: нужно было звонить в ближайшую колонию и вызывать собаку.

В это время из-под горы донесся тоненький, но звонкий голос:

- Дяденьки, айдайте сюда! Словили немцев, ведут.

Кричала Маруська. Комбат плюнул, повернул лошадь и поскакал назад. Лаптев осторожно спускался по крутой каменистой тропе. "Не испортить бы лошадь..." - думал он, крепко натягивая поводья. Но лошадка ступала осторожно: она привыкла путешествовать по лесам.

К совхозу из небольшой рощицы двигалась группа людей. Впереди шла все та же Маруська, виновница происшествия. В руках у нее был увесистый березовый посошок, и весь вид ее, начиная от вылинявшей пилотки на голове и кончая огромными кирзовыми сапогами, из которых один просил каши, был очень воинственный.

- Вот, ужо будет вам, паразиты! - шептала она, оглядываясь на немцев, которых сопровождали женщины и подростки. - Из-за вас, сволочей, комбат ваш изматюгал меня ни за што, ни про што.

Немцы шли молча, подталкиваемые своими конвоирами, а как увидели офицеров, побледнели еще больше и поплелись совсем еле-еле. Лаптев, посмотрев на беглецов, был просто поражен их видом: бемы, готовясь к побегу, даже не догадались сменить свой национальный костюм, так резко отличающийся от русского. На что они могли рассчитывать, не зная ни слова по-русски, без хлеба и денег, в незнакомой им местности, в такой огромной стране, как Россия, по которой, куда ни пойди, все леса да болота?

Хромов сверкал глазами и неистово нахлестывал лошадь, словно собираясь растоптать немцев. Звонов тащил свою лошадь под уздцы. Монголка Мингалеева была мокра по самое брюхо, в сапогах у него переливалась вода.

Немцев привели в совхоз.

- Запереть пока куда-нибудь, - приказал Хромов и пошел переобуваться.

Суттеров заперли в сарай, где лежали груды поломанного инвентаря: лопат, граблей, тяпок. Обсушившись и немного отдохнув, комбат велел открыть сарай.

- А ну, выходи! - скомандовал он немцам.

Суттеры вскочили, и старший загородил собой младшего. Хромов шагнул вперед, схватил за шиворот старшего Фердинанда и выкинул наружу, следующим пинком он направил туда и Генриха.

- Не нужно их бить, - остановил комбата подоспевший Лаптев.

- Не учи! - выдернул руку Хромов. - Я их сейчас отправлю в Могилев!

Лицо комбата задергалось, рука никак не могла расстегнуть кобуру. Немцы в ужасе заметались. Лаптев встал между ними и Хромовым, а Звонов и Мингалеев схватили комбата.

- Отойдите все! - рычал Хромов. - Стрелять буду!

Вмешался испуганный директор совхоза. Сильными стариковскими руками он ухватил обоих Суттеров, втолкнул их обратно в сарай и запер. Потом спокойно сказал своим солидным баском:

- Вы у меня на территории совхоза убийства не устраивайте. Ведите к себе в лагерь, там и расправу чините. А то вы здесь остальных немцев перепугаете. Разбегутся, опять искать придется, - и крикнул стоящему неподалеку немцу-подростку: - Ванюшка, веди лошадей товарищам офицерам!

Иоганн, переименованный в Ванюшку, робко подвел лошадей. Комбат сел в седло и приказал Звонову и Мингалееву:

- Доставить в целости!

Он дернул лошадь за поводья и умчался.

Немцы, конвоируемые Звоновым и Мингалеевым, шли, повесив головы и спотыкаясь. Младший Суттер часто падал, то ли обессилев, то ли от отчаяния. Звонов, потеряв терпение, слез с лошади.

- Садись, гад, симулянт проклятый! Эдак вас, чертей, до ночи в лагерь не доставишь!

Суттер Фердинанд повернул к офицерам свое бледное и грязное лицо с воспаленными, полными слез глазами.

- На Романия жена, цвей маленький...- он показал два пальца.

- Иди, иди, фашист! Мало ли что жена да цвей маленький! Пришло бы время, и катись ты к своим маленьким. А самим бегать незачем.

Фердинанд поплелся дальше, по-прежнему спотыкаясь и плача, а его брат болтался в седле, как тряпичная кукла.

По прибытии Суттеров тут же посадили в карцер. О первом побеге знал уже весь лагерь. Немцы пребывали в страхе, помня обещание хауптмана, что все будут отвечать за одного. Наступил вечер. Люди робко шмыгали по двору, ожидая грозы. Не слышно было аккордеона, никто не собирался на танцы. Около столовой не толпились бемы в предвкушении отбросов. Граур бродил мрачный, злобно что-то ворча себе под нос.

В девятом часу вечера комбат явился в лагерь. Двор моментально опустел, немцы разбежались по комнатам.

- Сгоняй всех до единого во двор! - приказал комбат Грауеру. - Живо! - и тон его не предвещал ничего хорошего.

- Ахтунг! Алле хинаус! - разнеслось по лагерю.

Немцы выбегали во двор и строились по ротам около первого корпуса. Комбат прохаживался, сурово посматривая на них, и молчал. Остальные офицеры мрачно переминались с ноги на ногу. Когда все были построены, Хромов дал знак вооруженным охранникам. Через несколько минут они привели еле-еле передвигающих ногами Суттеров. Легкий гул пробежал по рядам немцев. Комбат приказал поставить беглецов к забору. Немцев охватил ужас. Кто-то воскликнул:

- Не расстреливайте их! Это бесчеловечно!

Комбат ничего не понял, но грозно поглядел в ту сторону, откуда послышался крик. Наступила полная тишина.

- Грауер, - громко сказал Хромов, - спроси их, что, по их мнению, нужно сделать с этими двумя гадами?

Грауер немедленно перевел слова комбата.

- Простите их! - раздались женские голоса.

- Отпустите нас домой, тогда не нужно будет нас ловить!

- Отпустите! Мы не хотим больше на вас работать!

Лаптев видел: это кричала вторая рота. Бемы ощетинились, лица были злыми, серыми. Плакали крестьянки; беспомощно, жалко выглядели подростки. Первая рота угрюмо молчала.

Комбат, которому Грауер поспешил перевести то, что кричали бемы, жестко отчеканил:

- Не хотите работать, так я вас заставлю! С сегодняшнего дня я с вами нянчиться прекращаю. Никаких танцев, вертоплянцев, музыки и тому подобного. Подъем, вместо шести, в пять. Не выполняющих норму - без разговора в карцер. В город на базар не отлучаться ни на одну минуту. Писем не разрешаю. Все! - и указав пальцем на Суттеров, закончил: - А этих подлецов - в карцер на десять суток. Двести грамм хлеба и стакан воды. Остальным разойтись!

Немцы побрели по своим комнатам, не глядя друг на друга.

Звонов, шагая со своей ротой, угрюмо бормотал:

- Псих... развел панику, - а, увидев толпу бемов в коридоре, заорал: - Идите спать, дьяволы косолапые! Из-за вас весь сыр-бор разгорелся. Молчали бы, лучше бы дело-то было.

Лаптев прошел за Хромовым в комендатуру. Комбат нервно теребил усики и барабанил пальцами по столу.

- Пересолил ты немного, Михаил Родионович, - сказал Лаптев, садясь. - Насчет беглецов, в общем, правильно. Многовато только десяти суток, хватило бы и пяти. А касательно остальных мер, по-моему, зря. Не озлобляй ты людей, которые, в общем, не виноваты.

- Все они одним духом дышат! - никак не успокаивался комбат. - Видал, как волками смотрели? Того гляди, сожрут!

- Далеко не все. Не стриги ты всех под одну гребенку. Плохие настроения во второй роте, это верно. Надо срочно заняться ею, разъяснить этим дуракам всю нелепость побегов. Одним словом, нужно нам усилить разъяснительную работу.

- Желаю успеха! - иронически заметил комбат. - Только черного кобеля не отмоешь добела. И я прямо тебе скажу, политрук: молиться нам на них нечего! Чем меньше мы их отсюда живых выпустим, тем лучше! Это мое глубокое убеждение, и не советую тебе меня больше агитировать.

На следующий же день забор вокруг всего лагеря обвили сверху колючей проволокой, а на вышках выставили вооруженных часовых, которые должны были теперь дежурить круглые сутки. На работу немцев стали выпускать только под расписку сопровождающего.

Пятого мая при штабе батальона было созвано совещание по поводу организации охраны интернированных немцев. На совещание были приглашены все руководители, бригадиры и сопровождающие немцев на работу. К немалой досаде комбата оказалось, что большинство из них составляли женщины и подростки.

- Ну, и охрана! - заметил он тихо Лаптеву. - Как до сих пор все немцы не разбежались?

Когда все собрались, комбат стал говорить о той исключительной персональной ответственности, которую несет каждый за доверенных ему немцев, о том, какие меры он должен принимать, если будут замечены попытки к бегству.

- А если немец побег, мне за ним бежать или остальных караулить? - спросил мальчишка-подросток, который водил немцев на строительство шоссейной дороги.

Комбат сделал свирепое лицо.

- Сколько тебе лет? Кто тебе немцев доверил? Что у вас в транспортном с ума посходили, что ли?

- Да у нас в транспортном почти одни бабы. Они с немцами не хочут. А я немцев строго держу, - солидно сказал мальчишка.

Послышался смех, да и сам Хромов против воли улыбнулся.

- Наступила весна, - продолжал он. - Опасность побегов увеличивается. Сейчас уж, поди, не один немец в дорогу собирается. Вы ни на минуту не должны выпускать их из поля зрения. Никаких самовольных отлучек с рабочего места. Кто не подчиняется, рапорт мне. Я с ними управлюсь.

- Стыда с ними не оберешься, - заметила пожилая женщина в белом платочке. - Поминутно до ветру. А ведь мы - женщины. Не следом же идти. Это уж издевка над нами получается... Что мужики наши убитые, так мы лучшей работы не заслужили?

Комбат закусил губу, сделав вид, что не слышал последнего замечания.

- Надеюсь, каждый из вас понял свою задачу? На виновных в допущении побега будет наложено строгое взыскание вплоть до суда.

- Не пугай ты людей, - подтолкнул комбата Лаптев.

Тамара сидела в уголке. Она только что вернулась из леса, усталая, в тяжелых мокрых сапогах. Все собрание она промолчала, исподлобья поглядывая на Хромова.

- Ну, что скажешь, Черепанова? - обратился к ней комбат, - у тебя ведь самый трудный участок. Как думаешь организовать дело?

- У меня оно и так организовано, - устало ответила Тамара. - Кому не доверяю, за тем слежу, а остальные и без охраны работают.

- Как же это ты знаешь, кому можно доверять, а кому нельзя? - с ехидством спросил Хромов.

- По работе видно. Я вам так скажу: чем строже с ними, тем скорее они бежать соберутся.

- Ну, лаптевская выучка! - развел руками комбат. - Ты еще молода, Черепанова, мало каши ела, чтоб такие выводы делать.

Тамара встала, забрала свою сумку и пошла к двери:

- Сами их тогда и стерегите!

Комбат закрыл совещание. По дороге в лагерь спросил Лаптева:

- Ты что все время молчал?

- Молчал потому, что не во всем с тобой согласен. Что ж мы наши разногласия будем, как сор из избы, выносить?

Хромов промолчал и только у самого лагеря заговорил снова:

- Я вижу, эта Черепанова под твоим влиянием находится. Уж не влюбилась ли в тебя, а?

- Ну, знаешь! Она же совсем девчонка.

- И хорошенькая девчонка! - комбат даже языком цокнул. - Шустренькая, люблю таких... Познакомил бы меня с ней поближе.

- Да ведь ты женат, - даже опешил Лаптев.

- Ну, подумаешь... - ничуть не смутился Хромов. - Жена где-то за тридевять земель, считай, что почти холост.

- Оставим этот разговор.

Вечером, возвращаясь домой, Лаптев прошел мимо окон Татьяны Герасимовны, в которых еще горел свет. Он остановился. После минутного колебания откинул крюк на калитке вошел во двор. Домик был маленький, всего в три окна, с низеньким крылечком. Во дворе было чисто заметено, аккуратно сложена большая поленница дров. В стойле шумно жевала корова.

На стук вышла сама Татьяна Герасимовна в безрукавной старой ситцевой кофтенке, тесной в плечах и груди. Увидев Лаптева, она метнулась в избу, схватила большой платок и накинула на плечи.

- Я некстати? - здороваясь, спросил Лаптев. - Вы уже спать ложитесь?

- Какое там спать! - отозвалась Татьяна Герасимовна. - Мать с ребятами легла, а я, было, хотела за дела садиться. Чаю не хочешь? Самовар еще не простыл.

Он поблагодарил и отказался, в горнице сел напротив нее и смущенно улыбнулся. Она усмехнулась тоже.

- Аль случилось чего?

- Ничего не случилось. Просто шел мимо; настроение у меня было паршивое, хотелось с кем-нибудь поговорить, совета спросить... Вот, и зашел к вам.

- Нашел у кого совета спрашивать, - она покачала головой. - Вся моя наука - три класса ликбеза с грехом пополам. Тебе ли со мной советоваться: ты ученый, образованный человек, небось, институт закончил?

- Закончить-то закончил, но мудрость человеческая не институтами измеряется.

Татьяна Герасимовна слушала Лаптева, а он от нее глаз не мог отвести, так нравилась она ему в этой домашней кофточке и мягком платке на плечах. Он немного подвинулся к ней, покосившись на соседнюю комнату.

- Я вас очень уважаю, вы хорошая, Татьяна Герасимовна... Я вам сейчас все расскажу.

Лаптев, торопливо и волнуясь, стал рассказывать ей о своих постоянных разногласиях с Хромовым, о том, как они разно понимают вопрос о немцах, как трудно им поэтому работать вместе. Она слушала внимательно.

- Да что тебе Хромов? - сказала наконец. - Как об этом деле выше-то понимают?

- Найдутся такие и выше, что Хромова поддержат.

- А ты все равно не поддавайся, Матвеевич, - понизив голос, посоветовала она. - Немцы тоже ведь люди. Дело ли это? Намедни вижу: Хромов твой посередь дороги немца остановил, кулаками машет, матом садит, - она задумалась вдруг, а потом уже веселее добавила: - А с другой стороны, скажу тебе, Матвеевич, есть за что Хромова и похвалить. Человек он дельный. В лагере у вас чистота, порядок, люди на работу выходят без проволочек, дисциплина неплохая. Так ведь?

- Это верно, - с удовольствием согласился Лаптев. - И человек он, заметьте, честный: уж он государственной копейкой не воспользуется, надо отдать справедливость.

- Вот ты и попробуй с ним еще раз поговорить по-хорошему. Вода мельницу ломает. Главное, голову не вешай. Так ведь, брат Матвеич?

- Так, - согласился Лаптев и подвинулся к ней еще ближе.

Она прищурила глаза, спросила удивленно:

- Ты чего это?

Лаптев смутился.

- Вы на меня не сердитесь, что я пришел?

- Чего ж сердиться? Заходи во всякое время. К тому же, знаешь, мое дело вдовье, - Татьяна Герасимовна засмеялась тихонько. - Шучу, шучу, приходи запросто.

В сенях Лаптев пожал ее теплую, мягкую руку и очень неохотно ушел. Она постояла немного на крылечке, кутаясь в платок и глядя в холодную весеннюю темноту.

11

Утром чуть свет Тамара повела немцев к драге "Изумруд" доканчивать постройку лотка. Было ясно, холодно, седой иней покрывал уже просохшую землю. Немцы шагали быстро, чтобы согреться. Миновали поселок, вышли на берег Чиса и направились кратчайшим путем прямо к драге. Послышался резкий прерывистый гудок, возвещавший окончание ночной смены. Пока спускались по крутому склону, от драги отчалила и поплыла к берегу лодка, с которой доносились веселые голоса. Тамара остановилась.

- Эй! - кричал звонкий голос с лодки. - Победа! Давайте по домам! Победа!

Тамара бросилась к воде. Дражники уже причаливали.

- Радио сказало: День Победы. Иди, курносая, домой и фрицев своих веди, сегодня нерабочий день. Эй, фрицы, Гитлер ваш капут!

Возбужденные, радостные дражники, выскочив на берег, помчались в поселок. А Тамара стояла как вкопанная. Штребль подошел и испуганно спросил:

- Фройлейн Тамара, что случилось?

- Война кончилась, Рудольф, - она смотрела на него и словно не видела, а потом, очнувшись, счастливо закричала: - Ура! Мы победили!

Штебль бросился к своим. Немцев будто подменили - они обнимались и плакали, а кто-то пустился в пляс.

-Фройлейн, мы так рады! - воскликнул Штребль. - Теперь близится час, когда мы сможем вернуться на родину. Ведь так, фройлейн Тамара?

- Наверное, - сухо ответила она.

Ей почему-то вдруг стало обидно, что Рудольф так явно спешит уехать. Но она тут же поймала себя на мысли, что родина есть родина и, конечно, он не может вести себя иначе. Да и ей-то что за дело до этого немца? Главное - победа! Но как Тамара себя ни уговаривала, настроение у нее испортилось.

А немцы обратно в лагерь не шли, а бежали. Тамара еле за ними поспевала.

У самого поселка их встретил лейтенант Петухов.

- Давай, веди их обратно! Комбат не велит немцам отдыхать.

Тамара чуть не разрыдалась. Потом, собравшись с духом, выпалила:

- Пусть он сам их и ведет! А для меня сегодня - праздник победы! - и, даже не обернувшись, побежала по улице.

Петухов почесал в затылке, не зная, как поступить.

- Ну, ладно, идите в лагерь, там разберемся.

Вопреки желанию комбата, немцев в этот день так на работу и не повели - ни один русский не соглашался их сопровождать.

- Оставь ты свои строгости хоть для такого дня, - просил Лаптев. - Много ли пользы будет, если ты их выгонишь? Они же все равно работать не будут: погляди, какое у них настроение.

- Ну, черт с ними! - согласился наконец-то Хромов. - Сегодня не до них, это точно.

Идемте, выпьем! Петухов, Звонов, Салават, пошли ко мне! Петр Матвеевич, ведь победа же, черт возьми!

На улицах Хромов шумел, кричал, пел, останавливал женщин, пытался их целовать, сажал на плечи ребятишек.

Весь день прошел колесом: ходили от Хромова к Черепановым, от Черепановых к Татьяне Герасимовне, по пути залетали в каждый дом, веселились, кричали и пили. Лаптев держался все время поближе к Татьяне Герасимовне. Та нарядилась в светлое платье и, хотя выпила совсем немного, была красна, как роза, и глаза у нее блестели. Лаптев чувствовал, что влюблен. Несколько раз он пытался под столом поймать ее руку, но она всякий раз вздрагивала и руку прятала. У Тамары пятки болели от кадрили. Плясала она и с Сашей Звоновым, и с Петуховым, и с самим Хромовым, и со всеми приисковыми мальчишками. Плясали в избах, и во дворах, и на улице. Под гармонь, под баян, под балалайку, и под сухую. Тамара всех переплясала, перепела и так устала под конец, что заснула в сенях на сундуке. Запас водки, вина, браги иссяк, но веселье не прекращалось. Ночь надвинулась, а никто не хотел расходиться по домам, гармонь продолжала заливаться, а молодежь звонко орала песни.

- Такого праздничка давно не упомню, - сказал Черепанов Лаптеву. - Раньше, бывало, столы ломились, вина хоть залейся, а веселья такого даже на престольный праздник не бывало. Что значит, ждали этого дня пуще Воскресения Христова!

- А мой Федор не дождался... - отозвалась Татьяна Герасимовна. - Уж он бы сейчас погулял со мной.

Лаптеву показалось, что в голосе у нее слезы. Он снова попытался взять ее за руку.

- Я вас домой провожу, - сказал он тихо.

Они пошли, когда обозначился рассвет.

- Небось, устал? - ласково спросила Татьяна Герасимовна. - Шел бы домой-то...

- Нет, не устал. Голова немного болит после водки, много ведь выпили... А вы молодцом, я смотрю.

- Да я вовсе почти не пила. Так, от радости пьяная.

- А я, кажется, от любви пьян, - он неуверенно потянулся обнять ее.

Она поспешно отстранилась.

- Люби, а голову не теряй. Я, может, тоже люблю, да молчу. Эх ты, Петя-петушок!

- Я домой не пойду! - решительно заявил храбрый от выпитого Лаптев.

- Пойдешь! Для такого дня давай не ссориться.

Лаптев досадливо нахмурился. Татьяна улыбнулась и вдруг поцеловала его. Но он и опомниться не успел, как она хлопнула калиткой перед его носом. Он постоял немного, потом пошел домой. Стало почти светло, наступало розовое, холодное утро.

12

Постройка дороги была закончена. Начали вырубать яркий сосняк на вершине горы. С шумом падали стройные, двадцатиметровые сосны.

- Ахтунг, ахтунг! - раздавалось по лесу.

Свист рассекаемого воздуха, треск раздробленных сучьев, гулкий стук о землю - и огромное дерево лежит на земле, комлем на горе, вершиной книзу.

Бер потер ладонями затекшие колени.

- Ох, и устал же я! Хоть бы дух перевести дали, Рудольф, а то все пилите и пилите, как сумасшедший. У меня руки и ноги дрожат... О, майн готт! Что же мы наделали! - и он указал на раздавленный только что поваленным ими деревом огромный муравейник, который кишел живыми муравьями и белыми муравьиными яйцами. Несчастные насекомые расползались в разные стороны. - Бедные муравьишки! - на глазах у Бера появились слезы. - Давайте попробуем столкнуть это проклятое дерево?

- Да вы совсем спятили, его не то что вдвоем, вдесятером не столкнуть! - заорал на него Штребль, который иногда становился ужасно грубым, особенно когда сильно уставал, как сегодня.

Бер вздохнул и отвернулся. А Штребль зло закурил и уселся на траву подальше от муравьиной кучи. С соседней делянки тут же явился Раннер, который постоянно стрелял у Штребля папиросы.

- Дай закурить, Рудольф, - попросил он. - Как получим деньги, я с тобой рассчитаюсь, - и, закурив, весело объявил: - Знаешь новость? Моя баба спуталась с Грауером.

- Чему же ты радуешься? - пожав плечами, равнодушно отозвался Штребль.

- Ну, уж и плакать не о чем! Спать с ней все равно негде, рубашек моих она стирать не хочет. Так на кой черт, спрашивается, мне жена?

Бер не любил подобных разговоров. Как можно так отзываться о жене? Если бы с ним сейчас была его милая Лотти, он был бы так счастлив! Что-то там дома? Стоило Беру вспомнить свой уютный чистенький домик и жену в ярком переднике с кофейником в руке, свои книжки по энтомологии, которые он читал по вечерам, когда Лотти уже сладко спала, и он сразу же начинал плакать. А сегодня он так устал, расстроился из-за муравьев, а главное - из-за грубости Рудольфа, что слезы сами собой скатывались по его плохо выбритой обвисшей щеке.

- Пойду пройдусь немного, поищу грибов, - тихо сказал он и поспешил уйти, боясь, что Рудольф заметит его слезы и станет подтрунивать, да еще при Раннере.

В начале июня пролили теплые дожди. В сосняке кучами высыпали маслята, а под горой, в ельнике, - грузди, лисички, рыжики. Лесорубы таскали их в лагерь целыми мешками. Но дожди скоро прекратились, наступила сухая, ветреная погода. Грибы пропали. Тщетно немцы шныряли по кустам. Грибов не было видно. И все же Бер набрел на кучку светло-серых нежных грибков. Он набрал их полную шапку и, уже полностью успокоившись, вернулся к Штреблю со своей добычей.

- Смотрите, какие хорошенькие, наверняка, вкусные, - гордо объявил он.

- Может быть, они ядовитые, - скептически отозвался Штребль. - Покажите их лучше фройлейн Тамаре.

- Ладно уж вам! Я прекрасно разбираюсь в грибах. Это, скорее всего, сыроежки, просто засуха, вот они и изменили свою окраску. Я сейчас поджарю один на углях и мы попробуем.

Бер нацепил на длинный прутик несколько грибков и стал поджаривать на углях догорающего костра. Поджарив, посолил и откусил маленький кусочек.

- По-моему недурно. Съешьте, Рудольф.

Штребль взял один гриб. Тот был сыроват, но на вкус не противен, и все же от следующего он отказался. Бер же съел с десяток почерневших и закопченных грибов.

Они еще часа полтора поработали, сделали завалку леса на завтра, отдохнули и стали ждать, когда остальные станут собираться в лагерь. Внезапно Бер побледнел и повалился на землю, схватившись за живот.

- Что с вами, Артур? - перепугался Штребль.

- Не знаю... Такая боль в желудке... Наверное, грибы были несъедобными... Ох, неужели я отравился?

Штребль помчался за Тамарой.

- Это путики, - с облегчением сказала она, найдя валявшийся около костра маленький грибок. - Они не ядовитые. Просто, видимо, он сырых наелся.

Бер жалобно стонал. Тамара велела уложить его на телегу и везти поскорее в лагерь. Штребль взвалил на плечо своего напарника, ставшего вдруг совсем легким, и понес к телеге. Колеса застучали по каменистой дороге. Бер все стонал и стонал, и в лагерь его привезли чуть живого. Докторша, ощупав вздувшийся живот, сейчас же велела везти немца в приисковую больницу, и сама побежала туда. Бедняга Бер ничего не слышал, он искал глазами Штребля.

- Я здесь, папаша Бер, - стараясь приободрить друга, спокойно, словно ничего не случилось, отозвался тот.

Дрожащая рука Бера извлекла из жилетного кармана крупные часы в чехолике и ключ от чемодана.

- Возьмите... Если умру, оставьте все себе на память. Напишите моей Шарлотте... адрес в чемодане.

- Не говорите глупостей, старина, все обойдется!

Пока Бера везли, он охрип от стонов. В больнице его сразу же потащили на операционный стол. Вечером Штребль пошел просить разрешения сходить к Беру. Лейтенант Петухов замотал головой: мол, комбат запретил выпускать немцев за зону. Но обещал позвонить в больницу. Целый час Штребль места себе не находил, мотаясь по коридору в ожидании Одноглазого Лейтенанта. Когда, наконец, Петухов показался в конце коридора, у Штребля чуть ноги не подкосились.

- Помер твой напарник, - мрачно сообщил лейтенант, - врачиха говорит, сердце после операции не выдержало... Понял ты меня?

Штребль понял. Всю ночь он не спал, в который раз перебирая в уме события прошедшего рокового дня, и от злобы на самого себя сжимал кулаки.

- Как я виноват перед ним! - шептал он. - Что мне стоило уговорить его не есть эти проклятые грибы... Как часто я был несправедлив к нему, отдохнуть ему не давал, а ведь он был на двадцать лет старше меня... Оказывается, у него действительно было больное сердце. Бер, прости меня!

Утром, до выхода на работу, он нашел старосту роты Вебера и отдал ему ключ от чемодана Бера.

- Возьмите ключ, Езеф. Мне не надо его вещей. Я оставлю себе на память только его часы.

- Куда же мне их девать? - озадачился Вебер. - Что тут у него?

В чемодане лежали две пары нового белья и немного старого. Совсем новый коричневый костюм, полотенца, бритвенный прибор, пенсне в футляре, домашние тапочки, коробочка с иголками и нитками, носовые платки, щетка для волос, портрет жены и Евангелие, обернутое в голубую бумагу.

- Я передам все это Грауеру, - предложил Вебер. - Но ты зря, Рудольф, не берешь. Раз Бер завещал тебе, так возьми, пригодится.

- Не нужно мне ничего, - почти грубо отозвался Штребль. - Когда поедем домой, вещи эти надо вернуть его жене. Так и скажите Грауеру.

Вебер унес чемодан, а Штребль с тяжелым сердцем стал собираться на работу.

- С кем я должен сегодня работать, фройлейн Тамара? - тихо спросил он, когда их вывели из лагеря. - Папаша Бер скончался.

- Ой, бедненький... - Тамара в испуге прикрыла рот рукой. - Так жалко... Неужели не могли спасти?

Штребль шел, опустив голову. В этот день он работал в паре с Раннером. Оба молчали, и, только когда сели перекурить, Раннер мрачно произнес:

- Да-а-а, папаша Бер был хорошим человеком. Только, знаешь, Рудольф, это еще удивительно, что мы все тут не передохли... Некоторые, правда, и здесь неплохо устроились, вот, например, эта скотина Грауер! И сыт, и комната у него отдельная, и бабы его ночью греют! Причем - еще выбирает, какая понравится... Надо бы похоронить папашу Бера, как положено.

Штребль лишь молча кивнул.

Комбат разрешил похоронить Бера неподалеку от лагеря, на противоположном берегу Сухого Лога, густо поросшем молодыми елками. Когда стемнело, Штребля, Раннера и Эрхарда выпустили за зону. Они быстро выкопали могилу и сняли с телеги сосновый неструганый гроб.

Штребль вздрогнул, увидев Тамару, которая вышла из леска и приблизилась к могиле. Рыдания сдавили ему горло, и он отвернулся. Тамара первой бросила ком земли на крышку опущенного в могилу гроба и отошла.

Через четверть часа все тихо побрели к лагерю. Штребль шел последним, позади Тамары. Они пересекли огромный лог по каменистой извилистой тропе, а когда стали подниматься на противоположный берег, Тамара обернулась и тихо сказала:

- Зай нихт зо трауриг, Руди!..

Он схватил ее руку и поцеловал.

Несколько дней койка Бера пустовала. Потом на нее переселился новый напарник Штребля молодой бем Георг Ирлевек. Бем был молод, физически крепок и считался одним из лучших в лагере лесорубов. Когда-то он рубил буковый лес на склонах банатских Карпат. С первых же минут работы Штребль понял, что такое настоящий профессионал. Пилил напарник исключительно свободно, каждый удар топора, каждый взмах колуна был у него рассчитан. Теперь они со Штреблем выполняли норму еще до обеда. Бем тут же бросал топор и заваливался в траву спать. Иногда шел собирать ягоды.

Однако с тех пор как Тамара заметила, что бем болтается полдня без дела и сделала ему выговор, он старался работать как можно медленнее. Штребля это злило, выводило из себя, особенно, когда он вспоминал несчастного Бера, который пилил из последних сил. Красивое, но глуповато-наглое лицо бема было отвратительно Штреблю. Вскоре он просто возненавидел напарника, но другого не находилось.

- Что ты так боишься отпилить лишнее полено? - как-то спросил он Ирлевека.

- А зачем? - невозмутимо отозвался бем. - Хлеба мне за это не добавят.

Штребль с презрением посмотрел в пустые синие глаза. Он знал, что хлеба Ирлевек съедает побольше многих. Жена этого верзилы, маленькая невзрачная крестьяночка, мыла на лагерной кухне посуду и весь свой хлебный паек тащила мужу, которого обожала. Он же был к ней совершенно равнодушен. Несколько раз эта бесцветная мышка отпрашивалась с работы и приходила к мужу в лес, чтобы побыть с ним наедине. Но Ирлевек даже не считал нужным доставить ей это маленькое и вполне законное удовольствие.

- Ты что, не понимаешь, зачем она к тебе пришла? - не выдержав однажды, спросил его Штребль.

Бем нагло усмехнулся и ответил:

- Было время, женщины уходили от меня шатаясь. А теперь я сам буду шататься, если стану возиться с женщиной.

- Вот скотина проклятая! - почти вслух пробурчал Штребль. - Кроме собственного брюха, ничего его не волнует...

Вскоре Ирлевек повадился побираться в ближайшей деревне. Его длинным ногам ничего не стоило отмахать в обеденный перерыв три километра туда и обратно. Возвращался он с мешочком, полным кусков хлеба и сырых картофелин. Талоны же, заработанные на дополнительный обед, потихоньку продавал в лагере. Когда ему удавалось особенно много выклянчить, он продавал и те талоны, которые полагались на обед, завтрак и ужин. В лагере был уже свой прейскурант: обед - семь рублей, завтрак и ужин - по четыре, обед по талону - пять, хлебный паек - двадцать рублей. Бем заметно похудел и работать стал как-то вяло.

- Умышленно в дистрофию себя вгоняешь? - поинтересовался Штребль.

- Осенью пойдет эшелон в Румынию, - ответил Ирлевек. - Больных и слабых отправят домой.

- Будь спокоен, тебя не отправят.

Бем лишь исподлобья тупо посмотрел на Штребля.

В начале июля жара стояла страшная. Штребль стал худ и черен, как грач. Вечером он с наслаждением мылся в ручье и тут же стирал себе рубашки.

- Вы нехороший! - услышал он сзади ласковый голос. Это была Роза. - Почему вы не приносите мне свое белье? Я бы сама его выстирала. Ведь я еще ваша должница.

У Розы было свежее загорелое лицо, ее карие глаза приветливо щурились. Она взяла из рук Штребля мокрую рубашку и, наклонившись к воде, принялась стирать. Он заметил, что ее похудевшая фигура стала почти девичьей. Почувствовав его взгляд, она обернулась и доверчиво улыбнулась яркими, пухлыми губами. "Видно, я сильно сдал, если почти равнодушно гляжу на женщину", - подумал Штребль. Но тут же поймал себя на том, что лжет сам себе: мысли о Тамаре постоянно волновали его, он порой даже не мог работать, а по вечерам его одолевали сладкие, несбыточные мечты. Вместе со страданиями они приносили ему, впрочем, и огромное наслаждение. "Если бы вместо Розы здесь была она, я не был бы так спокоен", - мрачно решил он.

17

Километрах в семи от прииска "Нижний Чис", там, где в мутных водах плавала маленькая драга "Голубая", стоял в лесу старый, полуразрушенный барак. Здесь когда-то, задолго до войны, жили по зимам лесорубы и дражники, строители и золотоискатели. Дожди погноили крышу, ветры раскрошили трубу, вырвали рамы, высокая завалинка осела и заросла травой. Но барак стоял еще прочно, словно врос в землю. Был он срублен хозяйственными руками самих зимовщиков, любивших тепло после целого дня работы на морозе и ветре. Татьяна Герасимовна не раз наведывалась сюда, когда возвращалась с покосов. Последний раз, когда была здесь вместе с Лаптевым, сказала ему:

- Зря хорошее жилье пропадает. Его бы подправить малость, вовсе хороший бы был барак. Поселили бы сюда твоих лесорубов, не надо бы их из лагеря за шесть верст каждый день гонять.

Мысль эта настолько овладела ею, что она не давала покоя Лаптеву до тех пор, пока он не согласился поселить часть немцев с августа в лесу.

- Ты как ночная кукушка! - с досадой, но шутливо сказал он ей. - Ты из меня прямо веревки вьешь.

- А что, разве я не дело затеяла? Увидишь, как хорошо будет! Баню здесь построим, сушилку, питание наладим, тогда и работу настоящую спросим. Знаешь, какие запасы в лесу создадим!

- Ну, тебя с твоими запасами! - засмеялся Лаптев и воровато ущипнул ее.

Татьяна Герасимовна, не откладывая, приступила к осуществлению своих планов. Собрали бригаду из плотников под руководством умелого Эрхарда. Сюда же попал и Штребль. Барак состоял из двух половин, посередине были просторные сени, два чулана и конторка. Каждая половина могла вместить до тридцати коек. Полы и стены были в сохранности, нужно только было перекрыть крышу, вставить новые рамы и переложить наново печи. Для кухни и сушилки срочно сделали прируб. Метрах в тридцати от барака, ближе к воде, срубили небольшую баню. Бригада работала на совесть. Женщины драли под горой мох для конопатчиков, рубили жерди, месили глину.

Лаптев выдал из лагеря железные койки, матрацы, подушки, одеяла, посуду. Два дня возили этот скарб из лагеря в лес на подводах. Завезли хлеба и продуктов на неделю. К концу августа в лес переехали тридцать мужчин и восемнадцать женщин. Хотя немцев пугала лесная глушь и страшили зимние морозы, ехали почти все с охотой.

- Ты, правда, смотри, Таня, не поморозь зимой немцев, - предупредил Лаптев.

- Смеешься ты! - весело отозвалась жена. - Да у нас кругом дрова. Это у тебя в лагере зимой только волков морозить.

В первый же день после переселения лесорубов Лаптев приехал вместе с ней в лес. Он осмотрел барак, приятно удививший его своим просторным и почти уютным видом. В настежь открытые окна свисали ветки поспевающей калины и жимолости. Свежеструганый пол был еще совсем чист: немцы разувались в сенях. На кухне жарилось какое-то кушанье, пахнущее грибами. Немок почти никого не было видно: кто ушел стирать на речку, кто собирал грибы в лесу. Из кустов доносилась протяжная немецкая песня на несколько голосов.

- Рудольф, - позвала Татьяна Герасимовна Штребля, - поди-ка сюда!

Штребль поспешно подошел и поклонился.

- Что ты худой такой стал? Не хвораешь?

- Нет, я здоров.

Лаптев внимательно посмотрел на него. Ему симпатичен был этот немец, с ясными, немного лукавыми глазами. У него отрасли небольшие каштановые усы, а лицо так сильно загорело, что он стал похож не столько на европейца, сколько на жителя южных стран.

- Я хочу сделать вас старостой по этому маленькому лагерю, - сказал Лаптев.

- Пока Тамары Васильевны нет, будешь вместе с Колесником принимать заготовку, - добавила Татьяна Герасимовна. - Сам не работай, смотри за людьми. Понял?

- Понял, - по-русски ответил Штребль.

- За чистотой смотрите, - предупредил Лаптев. - Эпидемия в ваших условиях - вещь страшная. Вам же доверяются продукты. Думаю, вам нечего объяснять...

Штребль поклонился еще раз.

- Он мужик хороший, - уверенно сказала Татьяна Герасимовна, когда они с Лаптевым поехали домой. - Справятся они с Колесником, а там, глядишь, и Томка вернется.

- А как же, Таня, мы решим насчет охраны?

- Да поди ты со своей охраной! Какого лешего караулить? Народ все подобрался хороший, разве только Грауер один...

- Ну, этот-то куда побежит?

Для Штребля началась новая жизнь, дни, полные хлопот. Он раньше и не представлял, как трудно быть начальством. Теперь утром он вставал раньше всех, будил поварих, разводил всех по рабочим местам, следил за рубкой, трелевкой, вывозкой, потом шел торопить обед, а к вечеру надо было с одноруким Колесником обойти всех, принять и записать работу, проследить за сохранностью и исправностью инструмента и за тем, погасили ли костры в лесосеке. Так как Колесник совсем не мог писать левой рукой, Штребль записывал начерно показатели по-немецки, и уже вечером с грехом пополам переделывали с Колесником сводку по-русски. Но Татьяна Герасимовна пока была довольна его каракулями. Раза два в неделю она приезжала в лес сама, а то Штребль с Колесником отправлялись верхом на прииск.

Возку продуктов и хлеба поручили Раннеру. Он же должен был ежедневно привозить три бочки воды из реки и ухаживать за лошадьми. Раннер так привязался к этим лошадкам, что даже стал поменьше ворчать и порой насвистывал веселые мотивы. Поварихой поставили Розу Боден. Ей помогала шустренькая бемка Мари, которая должна была также убирать барак, топить по субботам баню и стирать постельное белье.

Работу начинали теперь очень рано, часов с шести, зато к полудню все уже справлялись с нормой. Погода стояла теплая. На горе рдела брусника, в осиннике под горой набухали грибы. Лесорубы вечерами рыбачили около драги. А ближе к ночи барак наполнялся пением протяжных крестьянских песен. Татьяна Герасимовна, когда приезжала в лес, часто задерживалась, чтобы их послушать.

- Когда вернется фройлейн Тамара? - спросил ее как-то Штребль, с трудом подбирая русские слова.

- Соскучился? - улыбнулась ему Татьяна Герасимовна. - Нет, скоро не жди. Ей еще со своей бригадой овсы косить. Не раньше октября.

Штребль действительно соскучился. Он очень часто думал о Тамаре и все чаще стал ловить себя на мысли, что ему трудно одному, что хочется быть любимым, хочется израсходовать весь запас накопившейся нежности. Порой он злился, ругал самого себя, порой заигрывал с женщинами, снова злился... и тосковал.

- Ну, ты, монах! - в свойственной ему грубоватой манере заметил Раннер. - Смотри, все завели себе баб, только ты один ходишь надутый, как индюк. Это даже на тебя не похоже: раньше ты был сущий черт! Сошелся бы с Розей Боден. Она хорошая баба и, по-моему, влюблена в тебя...

С тех пор как Штребль заступился за Розу перед Грауером, между ними возникло нечто вроде нежной дружбы. Она заботилась о нем, стирала его белье, чинила одежду. Однако он не замечал, что Роза преследует его ласковым, молящим взглядом, ищет встреч наедине. То, что сказал Раннер, немного взволновало его.

- Вот Хорват женился все-таки на Нелли Шуман, - гнул свое Раннер. - Спросил разрешения у хауптмана, и живут себе, поживают. Спать вместе им теперь никто не запрещает.

- В общей комнате?

- Ой, ты ли это? Подумаешь, какое дело! Все мы люди.

Штребль на минуту представил себя рядом с Розой в общем бараке, и это показалось ему настолько смешным, что он громко расхохотался. Но после этого разговора он все же стал пристальней приглядываться к Розе. Приятно было сознавать, что тебя кто-то любит.

- Ваши маленькие ручки хорошо варят суп, - наконец сказал он ей, когда она подавала ему еду, - интересно, умеют ли они обнимать?

Роза покраснела до слез и выглядела счастливой. Но Штребль, съев суп, сразу ушел. Он бродил по лесу и думал о том, что ему стоит, пожалуй, сойтись с Розой, возможно, это положит конец его мучительным и безнадежным мечтам. Но он все еще сомневался. Наблюдая, как по вечерам парочки разбредались по лесу или сидели, обнявшись, в тени кустов жимолости, он испытывал щемящее чувство тоски. А когда похолодало, мужчины стали проскальзывать по ночам на женскую половину. Теперь уже из первой роты только Раннер и пожилой Эрхард ночевали в своих постелях. Но когда исчез и Раннер, Штребль возмутился и сказал Эрхарду:

- И еще смеет все время жаловаться, что его замучала язва!

Эрхард только пожал плечами.

А на следующий день, подходя к бараку во время обеденного перерыва, Штребль заметил в кустах на скамье Эрхарда, рядом с которым сидела высокая, еще совсем молодая крестьянка Кати Фишер. Эрхард чинил старый ботинок, а Кати ему что-то пыталась втолковать. Штребль замедлил шаг и прислушался.

- Мой муж был так груб со мною! - говорила Кати. - Мне не за что его любить.

- А я разве не груб? - с усмешкой спросил Эрхард, заколачивая деревянный гвоздь в подошву башмака.

- Ах, нет, Ксандль! Ты вовсе не груб! Ты такой хороший! - горячо сказала Кати, и в голосе ее сквозила такая нежность, что Штребль невольно позавидовал Эрхарду.

- Я уже стар для тебя, Катарина, - отозвался Эрхард, но голос его звучал молодо.

В ответ Кати провела рукой по его седым волосам и потянулась губами к щеке. Эрхард ласково ее отстранил и пробормотал:

- Погоди... отодвинься немного. Сейчас закончу с башмаком, и мы пойдем... погуляем по лесу.

Штребль растерянно отступил в кусты. Сердце его стучало.

Перед ужином он шепнул Розе:

- Приходите, когда освободитесь, на берег к драге, где лежит сломанное бурей дерево. Знаете это место? Я буду ждать вас.

Ему не пришлось долго ждать. Еще не окончательно стемнело, когда Роза спустилась к нему, запыхавшаяся и счастливая. Он молча обнял ее, а она стала целовать его, страстно, не отрываясь.

- Нам давно следовало быть ближе друг к другу, - сказал Штребль. - Я ведь тебе не неприятен?

- Я люблю тебя уже давно, - отвечала Роза и снова принялась целовать его. - Как же ты раньше этого не замечал?

Он почувствовал себя почти счастливым и полным нетерпения. Под поцелуями Розы в нем пробуждался прежний Штребль...

- Довольна ли ты мною, Рози? - спросил он, провожая ее к бараку.

- Зачем ты это говоришь? Как тебе не стыдно? - прошептала она, прижимаясь к нему. - Ведь я же так тебя люблю!

"Подлец я!" - думал Штребль, чувствуя, как горяча ее рука, лежащая в его руке. В прощальном его поцелуе уже не было огня, но счастливая Роза этого не заметила.

Проснувшись рано, он вспомнил, как нежна и искренна была Роза, и печально усмехнулся. За окнами на траве блестела обильная роса, между вершинами сосен пробивались яркие лучи. Штребль взглянул на карманные часы. Было без пяти пять. Он встал, накинул поверх рубашки пиджак и, поеживаясь, вышел в сени. Все еще спали, но Роза уже возилась на кухне. Она встретила его доверчивым взглядом и хотела поцеловать, но он остановил ее:

- Я еще не умывался.

Он вышел из барака и долго мылся холодной водой, а когда вернулся, то сказал весело, чтобы как-то загладить свою грубость:

- Теперь я охотно поцелую твою розовую щечку, - и слегка коснулся губами ее щеки.

Роза по-своему истолковала его сдержанность, и вся засветилась.

Штребль направился в лес. Плохое настроение мало-помалу испарилось, и он начал посвистывать, любуясь стройными рядами поленниц и горами накатанных бревен. Спустился к берегу и прикинул, сколько дров еще нужно скатить к драге, пока она не уйдет вверх по реке. Стук копыт по каменистой дороге заставил его обернуться. Он вздрогнул: верхом на серой лошадке ехала Тамара.

- Гутен морген, Рудольф! - весело крикнула она.

- Здравствуйте, - еле прошептал он.

Девушка пристально посмотрела на него, и под этим внимательным взглядом он весь как-то внутренне сжался.

- Я так рад вас видеть, фройлейн Тамара, что даже растерялся... - наконец смог произнести он.

Тамара молчала.

- Вы не заедете к нам? - спросил Штребль, увидев, что она поворачивает лошадь.

- Нет, я спешу, - совсем другим тоном ответила она. - Заеду домой и обратно на покос... прощай, Штребль.

- До свидания, - пробормотал он.