1.

В июне 2002 года исполнилось двадцать пять лет с тех пор, как в одной из самых непродолжительных войн современной истории Израиль, противостоявший объединенным вооруженным силам Египта, Сирии и Иордании, разгромил своих врагов, утвердил себя в качестве региональной сверхдержавы и решающим образом изменил характер политической жизни Ближнего Востока, а также многих других регионов. <...>

На самом деле после 1967 года утекло очень много воды. Вспомним то время: с Гитлером было покончено всего двадцать два года назад, а государство Израиль даже не успело отпраздновать двадцатую годовщину со дня своего основания. Сегодняшние граждане Израиля в подавляющем большинстве еще не родились или на тот момент не были израильтянами. Спустя девятнадцать лет после создания страны ее облик, как и раньше, определялся основой, заложенной лейбористским сионизмом рубежа веков. Руководство Израиля полностью состояло из представителей "второй алии" - выходцев из России и Польши, эмигрировавших в начале ХХ века. Доминирующее влияние поколения основателей государства и присущего ему мировосприятия по-прежнему бросалось в глаза. Если бы человек, путешествующий на машине времени, надумал вернуться из наших дней в Израиль 1967 года, ему бы пришлось заодно пересечь и пространство: во многих, и притом очень важных, отношениях эта страна все еще напоминала разросшийся Белосток.

Разумеется, патриархальный уклад сказывался буквально на всех аспектах жизни. Культурный ландшафт Израиля не в меньшей степени, чем материальный, был сформирован кибуцами - весьма странными коммунами, родившимися в результате фантасмагорического скрещивания идей Маркса и Кропоткина. И хотя некоторым специалистам давно было ясно, что будущее страны - за техническим прогрессом, промышленностью и городами, самосознание ее жителей, как правило, определялось соцреалистическим образом первопроходцев-аграриев, живущих в полуавтономных коммунах. Большинство ведущих политических деятелей страны, начиная с самого Давида Бен-Гуриона, были членами кибуцев. Кибуцы были напрямую связаны с общественными движениями, питавшими политические партии, и все они, подчас в карикатурной форме, отражали наследие европейской политической мысли, которое размножалось на ближневосточной почве исключительно быстрым делением, дробясь, даже в случае самых незначительных доктринальных расхождений, на мелкие, а в дальнейшем и на мельчайшие осколки.

Как следствие, политический дискурс в Израиле в те годы все еще не мог выйти из рамок терминологии и стереотипов, характерных для эпохи Второго интернационала -иначе говоря, примерно 1922 года. Сионисты из лейбористского лагеря вели жаркие споры о различных "вероучительных" и политических проблемах (особенно остро стоял вопрос об отношениях между социалистическим сионизмом и коммунизмом), причем внешнему наблюдателю могло показаться, что спорящие ломают копья из-за сущей ерунды, но сами они считали, что эта ерунда заслуживает пристального внимания. Впрочем, трудовики различных мастей и оттенков смотрели на междоусобные распри в своем кругу снисходительно, так как их партия обладала монополией на власть. В стране также действовали несколько религиозных партий; однако прежде всего надо упомянуть так называемых ревизионистов - наследников Владимира Жаботинского и его националистически настроенных последователей, в то время представленных партией Менахема Бегина "Херут" (предшественницей сегодняшнего "Ликуда"). Последние, впрочем, всегда оставались в меньшинстве. Так или иначе, примечательно, что Бегина и ему подобных даже в те времена продолжали честить "ревизионистами", как если бы краски и контуры израильской политической карты все еще определялись доктринальными расколами начала XX века.

Можно вспомнить и о других чертах жизни израильтян и сионистского воспитания, объяснявшихся европейскими корнями создателей страны. Кибуц, где я провел немало времени в середине 1960-х годов, - чрезвычайно показательная сельскохозяйственная коммуна, поддерживавшая связи с одной из фракций левого крыла ведущей Трудовой партии ("Мапай"), - во многом продолжал жить интересами раннего сионизма. Там без конца судили и рядили о традиционных проблемах практического социализма. Должна ли коммуна, построенная по уравнительному принципу, требовать от своих членов единообразия в каждой мелочи? Достаточно ли поровну распределять ресурсы между всеми участниками, позволяя им распоряжаться полученным в соответствии с собственными предпочтениями, или же сами эти предпочтения в конечном счете разобщают людей и лучше всего руководствоваться общими нормами, выработанными коллективно? До какой степени допустимы денежные отношения между членами коммуны? Какие ресурсы и формы деятельности следует считать по своей природе коллективными, а какие - частными?

В кибуцах, как и во всей стране, господствовали провинциальные, пуританские вкусы. Однажды кто-то из старейшин моего кибуца всерьез упрекнул меня за то, что я напеваю "неподобающие" песенки (это были последние шлягеры "Битлз"). Сионистские воспитатели, не жалевшие сил на то, чтобы укрепить в молодежи чувство братства и любви к другим членам коммуны, вместе с тем стремились вытравить из этого чувства даже намек на эротизм. Утвердившийся в Израиле образ жизни, с неколебимой верой в спасительную силу "земли и труда", одеждой, похожей на форму скаутов, общими плясками, походами в пустыню, благоговейными восхождениями на вершину, где размещалась крепость Масада (дело, что и говорить, совсем не легкое), лекциями по ботанике и библейской географии, а также еженедельными горячими дискуссиями по проблемам социализма, диктовался не чем иным, как перенесенными на Ближний Восток чаяниями и нравами английской Независимой лейбористской партии эпохи 1890-х годов или туристических клубов "Перелетные птицы", популярных в Германии конца правления Вильгельма.

Неудивительно, что арабы в этом мире занимали более чем скромное место. В ходе дискуссий о трудах Бера Борохова и других классических текстах лейбористского сионизма, естественно, уделялось большое внимание проблеме эксплуатации. Однако в соответствии с марксистской системой взглядов, определявшей язык дебатов, значение этого понятия ограничивалось трудовой теорией стоимости: если вы нанимаете других людей на работу, оплачиваете их труд в минимальных размерах, достаточных лишь для того, чтобы они и впредь могли продуктивно трудиться, а разницу присваиваете в виде прибыли, то вы их эксплуатируете. С точки зрения представителей лейбористского сионизма, пустившего глубокие корни в кибуцах, использование наемного труда арабов (как и любых других рабочих) безусловно означало их эксплуатацию. Не говоря уже о теоретических спорах, эта проблема вызвала оживленные практические разногласия между членами кибуцев, в известной мере предопределив историческое различие между кибуцами и мошавами - сельскими кооперативами, использующими наемный труд. Но если не считать всех этих туманных препирательств, оказывавших весьма незначительное влияние на реальную экономическую жизнь, отношения между евреями и арабами обсуждались не слишком часто.

Оглядываясь назад, легко увидеть источник теперешних бедствий именно в этом странном недосмотре. Те, кто критикует сионистский проект в целом, не упускают шанса заметить, что отказ брать в расчет присутствие арабов был первородным грехом прародителей сионизма, сознательно закрывавших глаза на тот факт, что девственный ландшафт Сиона, подлежащего освобождению, уже заселен народом, который, вообще говоря, надо куда-то убрать, чтобы на карте могло появиться еврейское государство. Правда, некоторые непредубежденные знатоки, в частности Ахад Ха'ам, привлекали внимание к этому неприятному обстоятельству и вытекающим из него следствиям, но большинство над ним так и не задумалось. И все же, припоминая мой личный опыт, относящийся к последним годам существования сионизма старого образца, я склонен считать это объяснение слишком простым. В самом деле, многие израильтяне в то время скорее гордились тем, что им удалось наладить мирные отношения со своими арабскими соседями вдоль всей государственной границы. Далекие от намеренного отрицания арабского присутствия, они даже хвастались своим личными связями с арабами, и в особенности - с друзами и бедуинами. Они побуждали молодежь знакомиться с обществом местных арабов точно так же, как поощряли изучение ближневосточной флоры и фауны.

Тут, впрочем, и была зарыта собака. До 1967 года в представлении сионистов арабы были частью окружающей природной среды, в которой утверждало себя государство Израиль, но, конечно же, не частью "духовного Израиля" - того умозрительного конструкта, сквозь который большинство израильтян смотрело на политику своей страны и свое окружение. Вытянуть евреев из Европы оказалось куда проще, чем вытянуть Европу из евреев. Несмотря на существование йеменских и североафриканских евреев, к которым ашкенази, составлявшие большинство населения, относились со снисходительной терпимостью, Израиль в 1967 году был, если не считать названия, насквозь европейской страной. Эта страна возникла в ходе реализации чисто европейского проекта, ее географическое положение и общественный строй были порождены превратностями европейской истории. Ее законы кроились по европейской колодке, ее вожди и идеологи были пропитаны духом европейского социализма и национализма конца XIX века.

Каким бы сильным ни было намеренное отталкивание израильтян от Европы - а тогдашние взрослые жители страны большей частью прошли через нацистские концлагеря и не питали к Старому свету особой нежности, - в глубине души они были европейцами. Я даже не говорю, скажем, о немецкоязычных евреях с горы Кармель, которые полностью, вплоть до мельчайших деталей, воссоздали у себя дома венскую жизнь конца эпохи Габсбургов и отказывались учить иврит, или о англоязычных евреях из кибуца Кфар Ханасси, привыкших пить чай с фруктовым тортом и играть в крикет, - европейским духом была проникнута вся страна.

Таким образом, для миросозерцания израильтян была характерна тягостная раздвоенность. Что ни говори, а сионистские идеалы требовали безраздельной преданности Сиону. Иными словами, решительного отказа от старого мира, его ценностей, удобств, соблазнов. На раннем этапе движения можно было выбирать, но после Гитлера сионизм стал для многих прямой и насущной необходимостью. Европейские евреи, очутившиеся после 1945 года в Палестине, изо всех сил стремились приспособиться к жизни в крохотном государстве, созданном ими в далекой западной Азии. Однако к середине 1960-х процесс адаптации еще не набрал хода, и арабы (да и Ближний Восток в целом) попросту не находились в центре внимания большинства израильтян. Никаких специальных антиарабских настроений эта позиция не предполагала. Я хорошо помню, что многие израильтяне были ничуть не меньше, а то и больше предубеждены против местных евреев, уроженцев Северной Африки или того же Ближнего Востока.

2.

Шестидневной войне предстояло изменить ситуацию поистине радикальным образом. Но хотя последствия этой войны оказались крайне важными и не исчерпались до сих пор, причина конфликта не была новой и неожиданной. Смысл войны 1967 года, как и предыдущей Суэцкой войны 1956 года, вполне понятен, если смотреть на нее глазами тогдашних израильских генералов, для которых она была работой, недоделанной во время войны за независимость. Никто из участников первого арабско-еврейского конфликта не был доволен его исходом: все стороны видели в перемирии 1948 года лишь временную меру. Хотя Израилю тогда и удалось расширить свои рубежи по отношению к исходной линии раздела, он, как и раньше, не чувствовал себя в безопасности: согласно расчетам военных экспертов, в случае нового столкновения надежно защитить его границы никак не удавалось.

В первой половине 50-х египтяне всячески способствовали рейдам партизан через южную границу Израиля, который методично отвечал на их вылазки актами возмездия. В 1955 году военное руководство Израиля приняло решение втянуть Каир в открытое столкновение. Воспользовавшись тем, что англичане и французы были обеспокоены националистическими амбициями Гамаля Абделя Насера, в октябре 1956 года Израиль договорился с Парижем и Лондоном о нападении на Египет. Вначале кампания развивалась успешно, но затем была прекращена под нажимом Москвы и Вашингтона. Европейские державы были посрамлены, а Израиль вынудили отступить к линии раздела 1948 года.

Положение Израиля в новой ситуации стало шатким и уязвимым, как никогда ранее. Признав это, Соединенные Штаты дали гарантии, что Тиранский пролив, соединяющий Красное море с Эйлатом, израильским портом в заливе Акаба, впредь будет постоянно открыт. Одновременно предполагалось, что вдоль египетско-израильской границы, а также в городке Шарм-аль-Шейх, расположенном у входа в пролив на юго-восточной оконечности Синайского полуострова, разместятся силы ООН. В результате этих мер на египетской границе наступило затишье, и в начале 60-х главным противником Израиля стала Сирия, чьи лидеры-баасисты рассчитывали со временем отодвинуть Насера в сторону и занять его место во главе арабских радикалов.

Мало того, что Дамаск пригрел у себя палестинских боевиков, терзавших Израиль набегами через северо-восточную границу и через Иордан, - сирийское правительство не скрывало своих планов отвести к себе верхние воды этой жизненно важной реки. Так что в 1967 году у сотрудников израильского штаба были достаточно веские причины считать, что в краткосрочном плане Сирия представляет собой главную угрозу для национальной безопасности. Сирийцы имели возможность обстреливать израильские кибуцы и деревни через Галилейское озеро с Голанских высот и не раз это делали, оказывая тем самым дестабилизирующее влияние на соседние страны, особенно на Иорданию. Но несравненно большей военной мощью обладал насеровский Египет. Если Израиль всерьез намеревался начать войну с Сирией, ему следовало обязательно нейтрализовать угрозу, исходившую от исторического врага на южной границе.

Сейчас у нас есть все основания полагать, что начальным звеном в цепи событий, приведших 5 июня к открытому военному конфликту, было - во всяком случае, до известной степени - простое недоразумение. Напуганные враждебностью Сирии и продолжающимися нападениями на кибуцы приходящих оттуда отрядов, израильтяне весной 1967 года предприняли воздушный налет на эту страну и подвергли бомбардировке ряд целей на ее территории. В апреле израильские генералы (среди них был начальник штаба израильской армии Ицхак Рабин) публично пригрозили Дамаску еще более жесткими мерами, если безобразия на границе не прекратятся. Сам Рабин, по-видимому, склонялся к тому, чтобы свергнуть сирийский режим, однако премьер-министр Леви Эшкол выступил против: Сирия была сателлитом Советского Союза и Эшкол не хотел дразнить русских. Его мнение разделяли и другие. Майкл Б. Орен цитирует в своей книге Моше Даяна, бывшего начальника штаба и будущего члена правительства, выразившего сожаление в связи со слишком резкими высказываниями Рабина: "Надо все-таки держать в уме, что противник может принять любую нашу угрозу за чистую монету".

Именно так и случилось. Русская разведка неправильно истолковала намерения израильтян и тайно уведомила сирийцев, что Израиль собирается на них напасть. Учитывая транслировавшиеся по радио и телевидению угрозы Рабина, которые широко комментировала зарубежная пресса, этот вариант выглядел достаточно вероятным. Сирийцы, как и следовало, поделились информацией с Каиром. У Насера к тому моменту не было плана немедленного развязывания войны против Израиля, чьих вооруженных сил он не без оснований побаивался, однако он был вынужден оказать Сирии публичную поддержку, поскольку в противном случае утратил бы авторитет в арабском мире. На практике эта поддержка выразилась в условной и хорошо знакомой форме напыщенных заявлений о солидарности с Дамаском и громогласных угроз в адрес Израиля, с которым он обещал сразиться в неопределенном будущем.

Во всем этом еще не было ничего страшного. Спусковым механизмом, переключившим кризис из риторической фазы в военную, послужило трескучее выступление Насера 17 мая, когда он потребовал отвода войск ООН из Газы. Трудно сомневаться в том, что египетский диктатор рассчитывал свои действия, ожидая одного из двух возможных исходов: ООН либо подчинится шантажу и отведет войска, дав ему насладиться даровым и очевидным успехом, либо отклонит это требование, и тогда Египет, встав в позу обиженного, запишет на свой счет моральную победу. В то же время ясно, что Насер никак не предвидел стремительной реакции обычно вялого генерального секретаря ООН У Тана, который приказал на следующий же день убрать войска ООН не только из Газы, но и с территории всего Синайского полуострова.

По-видимому, Насер предпочел бы оставить войска ООН в Шарм-аль-Шейхе. Конечно, не было и речи о том, чтобы он выразил сожаление в связи со странным решением У Тана, ведь оно фактически возвращало весь Синай под контроль египтян. Однако египетский лидер оказался в крайне затруднительном положении. Теперь ему нужно было выдвинуть войска к израильской границе и в Шарм-аль-Шейх, что он, естественно, и сделал. Но как только египетские солдаты опять разместились напротив острова Тиран, Насер уже не мог устоять перед искушением и 22 мая объявил, что пролив вновь, как уже было в начале 50-х, закрыт для всех судов с грузами, имеющими какое-либо отношение к Израилю.

Начиная с этой минуты - как, видимо, понимал и сам Насер - избежать войны было уже нельзя. В глазах стороннего наблюдателя демарши египетского руководителя выглядели недвусмысленной прелюдией к объявлению войны. Для Израиля, во всяком случае, закрытие Тиранского пролива само по себе представляло casus belli. Окруженная врагами и сохраняющая сообщение с внешним миром только по воздуху и через Средиземное море, страна вновь утратила жизненно необходимую связь с Красным морем и Индийским океаном. Но дело было даже не в этом. Как объяснил тогда же министр иностранных дел Абба Эбан, проблема заключалась не столько в самих проливах, сколько в демонстрации способности Израиля защищаться, которая была бы навсегда поставлена под сомнение, если бы тот покорно согласился жить в условиях насеровской блокады.

Все же израильские дипломаты пытались побудить международное сообщество оказать давление на Египет и заставить его вновь открыть пролив. Одновременно они обратились с просьбой к великим державам открыто и недвусмысленно поддержать ответные действия Израиля. Англичане и французы ответили решительным отказом, причем де Голль предостерег Израиль от нанесения упреждающего удара и наложил эмбарго на поставки в Израиль французских вооружений. (В то время израильские воздушные силы целиком состояли из французских истребителей "Мираж" и "Мистэр".)

Несколько более сочувственно отнеслись к просьбам Израиля американцы. Линдон Джонсон безуспешно пытался объединить международные усилия для охраны торговых судов, проходящих через пролив, и призывал осудить политику запугивания, которую проводило египетское руководство. Он уверил Эшкола и Эбана, что симпатии американцев на стороне Израиля и что в случае неспровоцированного нападения на Израиль США окажут ему поддержку. Но, несмотря на гарантии, которые Израиль получил от Джона Фостера Даллеса в 1957 году, большего Джонсон сделать не мог. Как он утверждал, современные настроения таковы, что конгресс не позволит американскому президенту открыто поддержать израильскую агрессию, даже если она будет абсолютно оправданной. В частных беседах военные эксперты заверили Джонсона, что у израильтян нет серьезных причин для опасений: если им не помешают "выстрелить первыми", то они одержат победу в течение недели. Тем не менее в беседе с Эшколом Джонсон ограничился заявлением, что "Израиль не останется в одиночестве, если только сам не решит действовать в одиночку".

Разумеется, именно это Израиль и сделал. Израильские военные во главе с Моше Даяном, недавно назначенным по требованию общественности на пост министра обороны, вообще были раздражены тем, что их заставили выжидать долгие две недели, пока тянулась "телефонная война". Но они были не правы: дипломатическая стратегия Эшкола принесла его стране несомненные дивиденды. Советский Союз оказал существенное давление на Египет, удерживая его от нападения, и добился большого успеха: в конце мая, можно сказать, в самую последнюю минуту, Насер отказался от плана атаковать Израиль первым и, по всей вероятности, пришел к выводу, что кризис миновал самую острую фазу и что кашу, которую он, не вполне того желая, заварил собственными руками, не придется расхлебывать. Израиль тем временем успел показать миру, что готов прибегнуть к любым дипломатическим средствам, которые могут предотвратить столкновение, хотя большинство руководителей страны и все израильские генералы в тот момент были твердо убеждены, что войны не избежать, если только Насер не откроет пролив заново, чего, как они справедливо полагали, он вовсе не собирался делать.

Американские военные эксперты, предвидевшие легкую победу Израиля, были хорошо информированы, но они составляли меньшинство. Гражданское население Израиля опасалось самого плохого исхода. Вожди арабов единодушно демонстрировали решимость разрушить еврейское государство. Иракский президент Абд аль-Рахман Мохаммада Ареф заявил: "Наша цель ясна - мы должны стереть Израиль с лица земли. С помощью Аллаха встретимся в Тель-Авиве и Хайфе". Ему вторил палестинский лидер Ахмад аль-Шукайри: "Мы уничтожим Израиль и его жителей, а для уцелевших - если такие останутся - у нас уже готовы лодки, чтобы вывезти их вон". Этим угрозам нетрудно было поверить: армии Египта, Сирии, Ирака, Иордании и их союзников насчитывали в общей сложности около девятисот самолетов, пять тысяч танков и полмиллиона человек. Израиль же мог в лучшем случае выставить в четыре раза меньше самолетов, в три раза меньше танков и всего лишь 275-тысячную армию.

История самой войны хорошо известна. В первый день, 5 июня, израильские самолеты нанесли опережающий удар и разрушили большую часть египетской авиации в местах дислокации, не дав противнику подняться в воздух. При этом они уничтожили 286 самолетов и около трети египетских летчиков. Во второй и в третий день израильская армия, во многом благодаря безраздельному господству в воздухе, разгромила и рассеяла основную часть египетских вооруженных сил на Синайском полуострове. Тем временем, игнорируя призыв Эшкола не вмешиваться, король Иордании Хусейн - полагавший, что его выживание зависит от того, включится ли он в борьбу против Израиля, - примкнул к арабским странам, объявив, что "час решения настал". После этого израильтяне в результате боев, подчас достаточно тяжелых, полностью взяли под свой контроль Иерусалим и заняли иорданскую территорию на Западном берегу реки Иордан.

К концу четвертого дня война была по существу кончена. В ООН Соединенные Штаты и ведущие европейские державы (включая Советский Союз) с самого начала оказывали мощный нажим на обе стороны с целью прекращения огня, что, впрочем, предвидели израильтяне. По прикидкам Аббы Эбана, между началом военных действий и вмешательством сверхдержав должно было пройти не более семидесяти двух часов, на большее израильская армия рассчитывать не могла. Но египтяне отказались от перемирия: представитель Египта при ООН Мохаммад аль-Кони получил из Каира заверения, что ситуация благоприятна для арабов и время работает на них, после чего в свою очередь благодушно сообщил своему советскому коллеге Николаю Федоренко, что израильтяне блефуют и что уничтоженные ими самолеты на самом деле были фанерными макетами.

Израильтянам крупно повезло, и они это знали: если бы египтяне согласились на перемирие шестого июня, когда оно было в первый раз предложено Организацией Объединенных Наций, а не двумя днями позже, когда Насер наконец осознал глубину катастрофы, им удалось бы спасти хотя бы часть своей армии, и Израиль не оккупировал бы часть Иерусалима ("Старый город") и Западный берег Иордана. Как только стороны согласились с предложением о прекращении огня (а Израилю трудно было бы выступить против, поскольку он сам называл происходящее "упреждающей оборонительной войной"), Даян по собственной инициативе принял неожиданное решение атаковать Сирию - подлинный источник обеспокоенности Израиля - и решить свои задачи, прежде чем перемирие вступит в силу. Этот рискованный шаг надолго разозлил Москву и, вообще говоря, мог погубить весь положительный эффект от энергичных предвоенных дипломатических маневров Эбана, но он себя оправдал. После нескольких часов тяжелого штурма Голан израильтяне выбили сирийцев из их укреплений и ворвались в Кунейтру буквально на всех парах, утвердив свой контроль над высотами как раз к тому моменту, когда истекло отпущенное время.

Масштаб победы, одержанной Израилем, был поистине беспрецедентным, и потребовалось некоторое время, чтобы все участники конфликта смогли его оценить. Только со стороны Египта потери составили, по некоторым оценкам, пятнадцать тысяч человек и восемьдесят пять процентов военной техники, которой он располагал до начала конфликта. Не менее двухсот, а то и все триста тысяч арабов, включая тех, кто уже находился на положении беженцев после 1948 года, были вынуждены покинуть сектор Газа и Западный берег реки Иордан. Израиль отныне контролировал территорию, превосходившую его довоенные размеры в четыре с половиной раза, - от Иордана до Суэцкого канала, от Ливанских гор до Красного моря. Непродолжительность войны и ее результаты могут создать превратное впечатление об истинном соотношении сил. На самом деле, если бы не полное преимущество в воздухе, израильтяне могли встретить гораздо более упорное сопротивление почти равного противника, особенно в лице некоторых частей иорданской армии и лучших египетских дивизий. Так или иначе, значение имел только конечный результат. Одним из следствий войны - безусловно, наиболее важным с точки зрения израильтян - было то, что среди вменяемых арабских руководителей уже не осталось таких, кто продолжал бы всерьез рассматривать возможность уничтожения еврейского государства военным путем.

3.

В своей новой истории Шестидневной войны Майкл Б. Орен описывает события с удивительной обстоятельностью. Орен тщательно изучил множество самых разных источников - еврейских, арабских, русских и англоязычных, - и хотя его изложение привязано к "израильской" перспективе, это не вносит значимых искажений в воссоздаваемую картину. В полной мере учтены точки зрения египтян и иорданцев, достаточно подробно анализируется ответственность Израиля за недостаток взаимопонимания с соседями в предвоенный период и ошибки, допущенные во время самой войны (особенно в эпизоде с бомбардировкой американского корабля "Либерти"). Одним из главных достоинств книги Орена является то, что она уделяет адекватное внимание международным аспектам конфликта, и прежде всего тревогам двух сверхдержав, определявшим их поведение. Этот подход позволяет Орену поместить войну, которая до какой-то степени была ограничена узкими локальными рамками, в более широкий контекст. Как убедительно показано в его книге, столкновение едва не удалось предотвратить благодаря усилиям других стран, и по той же причине оно определенно не могло продолжаться дольше (в чем отдавали себе полный отчет израильтяне).

Весьма удачны и характеристики тогдашних государственных деятелей, в особенности израильских, которых, по-моему, Орен несколько лучше понимает. Мастерски описаны тяжелое, близкое к нервному срыву, состояние Рабина накануне военных действий, ерническое притворство Даяна, ужас, который при вести о поражении испытал Насер. Некоторые персонажи предстают на страницах книги в крайне непривлекательном виде: таков "ястреб" Йигал Аллон, лидер партии левого толка Ахдут Ха'Авода и герой войны за независимость, олицетворяющий воинственный дух, жадность захватчика, нежелание уступать хотя бы клочок завоеванных земель в обмен на мир. Репутация других, как, скажем, во многом недооцененного Леви Эшкола, напротив, сильно выигрывает. Именно Эшкол напомнил генералу Ариелю Шарону (когда тот предложил стереть египетскую армию в порошок, чтобы не дать ей возродиться "раньше чем через поколение"), что "военная победа ничего не может урегулировать надолго; арабы все равно никуда не денутся". Он же спросил своего военного советника Йигала Ядина на следующий день после молниеносного завоевания Западного берега: "А вы подумали о том, как нам ужиться с таким количеством арабов?" (Ответ Ядина в исторических анналах не сохранился.)

Все же, несмотря на высочайшую эрудицию Орена и его живой слог, в некоторых отношениях его книга могла бы быть и лучше. Дело не в переборе стилистических погрешностей (автор пишет, что некто пытался "смягчить сирийцев", что "Хусейн вновь попался между сталкивающимися скалами" и т.п.) И даже не в том, что Орен не всегда бывает точен, выходя за пределы ближневосточного региона: в 1956 году Франция заключила секретное соглашение с Израилем, конечно же, не потому, что ее правительство "разделяло социалистические идеалы израильского руководства" (а что в таком случае двигало другим участником соглашения - лидерами британских консерваторов?); и быстрый конец Суэцкой войне положила не пустая угроза маршала Булганина "пустить в ход ракеты", а жесткая экономическая политика выкручивания рук, к которой прибегнул президент Эйзенхауэр. Все эти огрехи могут свидетельствовать лишь о том, что автор не совсем глубоко изучил какие-то детали истории международных отношений, но они не мешают воплощению его замысла.

Проблема кроется в самом замысле. Орен уже в начале книги заявляет, что хочет снова поместить Шестидневную войну в контекст, из которого она выпала, и представить ее причины и следствия по-новому, чтобы исключить возврат к прежним оценкам. Что касается причин, то он действительно предлагает подробнейший, хотя и крайне сухой, буквалистский анализ. Очень хорошо изложена и история самой войны; а если говорить о документальной основе, то эту книгу отныне следует признать образцовым справочным пособием. И все же читатель (во всяком случае, такой, как я) не может сказать, что теперь увидел истоки войны и ее ход в каком-то совсем уж небывалом свете. Предмет охвачен шире, чем в старых работах, верно. Выводы более основательно документированы. И подход сбалансирован лучше, чем у большинства предшественников, никто не спорит. Но является ли этот подход принципиально новым? Если разобраться, нет.

Орен даже не приступает к анализу долгосрочных последствий самой судьбоносной недели в современной истории Ближнего Востока. Впрочем, будем справедливы: любая попытка сколько-нибудь серьезно оценить итоги этой войны потребовала бы написания еще одной книги. Тем не менее главные последствия победы Израиля можно охарактеризовать достаточно кратко.

Среди арабских комментаторов широко распространилось - а от них вскоре перешло и к арабской "улице" - твердое убеждение, будто Соединенные Штаты и Великобритания во время войны помогали Израилю (еще бы: разве без их помощи израильская авиация смогла бы добиться столь ошеломляющего успеха?). Именно это убеждение способствовало значительному росту антиамериканизма во всем регионе, решительной перемене настроений, которая оказалась необратимой и до сих пор определяет ситуацию.

Парадокс состоит в том, что публичная поддержка, оказываемая американцами Израилю, в июне 67-го была весьма прохладной, поскольку Вашингтон не хотел обрывать связи с умеренными арабскими кругами. А вот после войны близость между этими двумя странами стала куда более тесной. Израиль теперь был силой, которая заслуживала уважения, потенциальным союзником американцев в нестабильном регионе, и если в 1967 году советники Джонсона предупреждали его о нежелательности открыто связывать Америку с сионистскими идеалами, то в дальнейшем американские правительства подобных опасений уже не испытывали. Арабские страны все более явно демонстрировали свою враждебность, и Америке попросту было нечего терять. Тем временем Франция, избавившись от замешательства, вызванного ее неудачей в Алжире, повернулась спиной к государству евреев ("самонадеянного и властного народа", согласно известной фразе де Голля) и приняла стратегическое решение: заново наводить мосты с арабским миром.

Международное общественное мнение также начало меняться. Перед войной и в Европе, и в Соединенных Штатах Израиль откровенно критиковали только крайне правые и крайне левые. Прогрессисты и консерваторы были едины в своих симпатиях к Израилю - слабой стороне, которой угрожала неминуемая гибель. В некоторых кругах ситуацию сравнивали с гражданской войной в Испании, происходившей тридцатью годами ранее, - Израиль представал в роли законной республики, осажденной агрессивными диктаторами. По всей Западной Европе и Северной Америке, в Южной Африке и Австралии начиная с мая 1967 года развернулось движение по отправке на помощь Израилю добровольцев, которым предстояло как минимум заменить призванных в армию мужчин на полевых работах.

Мое личное участие в этих событиях было незначительным. Я прилетел из Англии в Израиль последним гражданским рейсом непосредственно перед началом военных действий и, разумеется, по дороге встретил немало таких добровольцев - сначала в Европе, а потом и в Израиле. Среди них было много неевреев, в политическом же отношении большинство причисляло себя к "левым". В памяти еще были свежи воспоминания о процессе над Эйхманом и франкфуртских процессах над персоналом концлагерей, так что участие в защите Израиля выглядело в глазах международной общественности привлекательным и достойным делом.

Сразу же после победы Абба Эбан заявил, что "никогда еще народы мира не проявляли такого уважения и почтения к Израилю". Я не уверен, что дело и вправду обстояло так. Разумеется, отношение к Израилю изменилось. Но фактически его грандиозный триумф лишь ускорил падение числа сочувствующих еврейскому государству. Объясняя этот процесс, некоторые приводят не лишенный убедительности аргумент: в мире привыкли смотреть на евреев исключительно как на жертву, а тут они выступили в роли победителей. Действительно, из-за мнимой легкости победы, одержанной Израилем, известная часть его зарубежных сторонников ощутила после войны дискомфорт, как если бы законность самого дела, за которое сражались израильтяне, тем самым была ретроспективно поставлена под вопрос.

Но проблема этим не исчерпывалась. Европейские "старые" левые всегда считали Израиль, где долго правили лейбористы, ставились коллективистские эксперименты и был донельзя раздут общественный сектор, "одним из наших". Однако на фоне политических и идеологических веяний конца 60-х - начала 70-х годов, быстро изменявших общественный климат, Израиль выглядел явной аномалией. "Новых" же левых от Берлина до Беркли интересовали не столько эксплуатируемые рабочие, сколько жертвы колониализма и расизма. Среди них уже никто не считал своей целью освобождение пролетариата - речь шла скорее об освобождении крестьян в странах третьего мира или тех, кого позже станут называть "людьми с другим цветом кожи". Кибуцы еще несколько лет сохраняли более-менее романтический ореол, однако в глазах реалистичных западных радикалов они были не чем иным, как разновидностью колхозов, одним из вариантов полностью себя дискредитировавшей советской модели. Разгромив арабские армии и оккупировав арабские земли, Израиль предстал перед "новыми" левыми в таком свете, который мог лишь способствовать их антипатии, причем произошло это в тот самый момент, когда прежде разобщенные радикальные группировки - католики Ольстера, баскские националисты, палестинские эмигранты, немецкие экстремисты - искали дело, которое позволило бы им объединить усилия.

Традиционные правые на протяжении 50-х - 60-х годов горячо поддерживали Израиль в его противостоянии с Насером, предметом ненависти для всех западных правительств, - "Гитлером с берегов Нила", как его назвал Рэмон Арон. Но после того как Насер был посрамлен, а колониальная эра осталась в прошлом, многие европейские консерваторы утратили интерес к Израилю и, наоборот, принялись заискивать перед его соседями-нефтеэкспортерами. Это началось еще до энергетического кризиса 1973 года, а после него продолжилось с удвоенной силой.

Таким образом, несмотря на впечатляющую победу - и, более того, именно из-за этой победы, - международная обстановка во многих отношениях стала все заметнее меняться в худшую для Израиля сторону. Однако наиболее важная, принципиальная трансформация, наложившая отпечаток и на контакты Израиля с остальным миром, произошла внутри самой страны. Обезопасившие себя от каких-либо серьезных угроз извне, обретя несомненную самодостаточность, израильтяне стали упиваться своей мощью. Показательна запись, сделанная Яэль Даян в ее дневнике по окончании войны: "Реальность, которая сложилась теперь на Ближнем Востоке, такова, что Израиль предстал здесь самой внушительной силой; отныне он вправе говорить по-новому с другими, и они тоже должны будут разговаривать с ним на новом языке". Острое чувство незащищенности, сопровождавшее жизнь израильтян в течение двух первых десятилетий, сменилось самодовольным высокомерием.

Начиная с 1967 года и вплоть до Войны судного дня 1973 года Израиль испытывал типичное "головокружение от успехов". Мнимая легкость июньской победы вселила и в обычных граждан, и, что куда менее простительно, в генералов уверенность в непобедимости. На публичный имидж вооруженных сил Израиля пропаганда навела ярчайший глянец. В общественном сознании укоренились самоусладительные (и внутренне противоречивые) мифы: Шестидневная война была-де выиграна с виртуозной легкостью благодаря техническому и культурному превосходству израильских солдат; они же во время решающих сражений (за Иерусалим и Голаны) продемонстрировали чудеса героизма, поскольку на стороне противника был огромный численный перевес.

Повсеместно распространившееся сознание духовного превосходства отражали и вместе с тем питали книги вроде "Израильского дневника" Яэль Даян, находившейся во время войны при командовании шароновского Южного фронта. Она ехидно перечисляет вещи, которые были найдены в палатках попавших в плен египетских офицеров, - бульварные романы, женские колготки, конфеты. "Я знаю, что лежало в тумбочках у наших офицеров. Если бы верх взяли египтяне, они нашли бы там несколько авторучек, писчую бумагу и учебники - иной раз, может быть, томик стихов". Сравнивая две стороны, Даян заключает, что египтяне имели материальное превосходство, но "духовно мы были сильнее".

Возможно, она права; возможно, и нет. В казармах младших офицеров на Голанах, где я побывал в конце лета 1967 года, в глаза почему-то бросались пришпиленные к стене фотографии красоток, а не сборники стихотворений. В то же время, вспоминая о своих тогдашних беседах с военнослужащими, могу подтвердить, что свойственная им ранее спокойная уверенность в своих силах поразительно быстро сменилась нескрываемой самовлюбленностью и чувством превосходства. Шарон был далеко не единственным, кто обводил рукою простиравшиеся перед ним захваченные земли и говорил собеседнику (в данном случае им была Яэль Даян): "Все это теперь наше". Новое умонастроение еще больше укрепилось в связи с появлением нового типа израильтян, которые сразу же стали задавать тон. Великая победа 1967 года вдохнула силы в сионистское движение: в страну прибыло новое поколение восторженных иммигрантов, прежде всего из Америки; но эти свежеиспеченные сионисты чаще везли с собою не старые социалистические прописи об освобождении от эксплуатации, справедливом общественном строе и коллективизме, а Библию и карту. С их точки зрения, случайная оккупация Израилем территорий Иудеи и Самарии не порождала проблему, но, напротив, была удачным выходом. По мнению этих религиозно и ура-патриотически настроенных неофитов, поражение исторических врагов Израиля было не концом, а лишь началом борьбы.

Во многих случаях их агрессивный национализм сочетался с подобием возрождавшегося мессианского иудаизма - гремучая смесь, ранее для Израиля совершенно не характерная. Сразу же после захвата Иерусалима главный раввин израильской армии Шломо Горен предложил снести мечети на Храмовой горе. Тогда командующий Иорданским фронтом Узи Наркисс просто не обратил внимания на его предложение - однако в последующие годы голоса нетерпимых и фанатичных сионистов зазвучали все громче, все настойчивее, отмахнуться от них стало уже не так просто.

Изменился и состав населения Израиля. После Шестидневной войны евреи, жившие в Сирии, Ираке, Египте, Ливии и других арабских странах, стали подвергаться гонениям и дискриминации, эмиграция из этих стран в Израиль резко возросла. Ранее приток евреев из арабских государств был невелик и ограничивался главным образом теми, кто был изгнан или вынужден бежать из получивших независимость стран Магриба (они продолжали прибывать и после июня 67-го - либо прямиком, либо через Францию). Теперь таких приезжих стало много больше и они составили заметную часть населения. Политический и культурный багаж новых израильтян существенно отличался от того, с чем приезжали в страну первые эмигранты из Европы. Но это еще полбеды - хуже было то, что они способствовали распространению откровенно недружелюбных суждений об арабах (не нужно забывать, что отношения между евреями и арабами в странах, откуда прибыли эти беженцы, часто ограничивались глубоким взаимным презрением). Старым лейбористским партиям, как и следовало ожидать, не удалось привлечь этих людей на свою сторону (часто они даже и не пытались этого делать), и они пополнили лагерь бывших "ревизионистов", чьи шовинистические предрассудки оценили по достоинству. Приход к власти Менахема Бегина, Ицхака Шамира и их преемников, поистине невообразимый до июня 1967 года, теперь стал возможным и даже неизбежным.

Таков злой парадокс победы 1967 года: это была единственная из выигранных Израилем войн, которая давала ему реальную возможность перестроить Ближний Восток к выгоде всех заинтересованных сторон, и прежде всего собственной, однако величие победы почему-то напрочь лишило руководителей страны воображения и предприимчивости. "Чванная самонадеянность" (использую удачное выражение Орена), в которую они впали после июня 1967 года, стала причиной катастрофы первых часов Войны судного дня 1973 года, когда израильские генералы, неспособные даже представить, что арабские военные стратеги могут работать эффективно (хотя бы так, как предполагала в своих докладах израильская же разведка), были застигнуты врасплох. Та же неуместная самонадеянность побуждала израильских политиков следовать курсом 70-х годов и в дальнейшем, когда инициатива все еще во многом оставалась в их руках.

Что касается оккупированных территорий, то вопрос, который Эшкол задал Ядину, по-прежнему остается без ответа. Привычка укреплять безопасность, поощряя создание приграничных поселений, некогда служивших строительными блоками для Йишува (еврейской общины в Палестине до 1948 года) и создавших основу для многих кибуцев, была оправдана только в военных условиях 1930-х годов. Спустя полвека эти поселения стали чудовищным анахронизмом. Тем не менее даже умеренные израильские политики, закрывая глаза на изменившуюся ситуацию, потворствовали, с умыслом или без умысла, выдаче субсидий, которые позволили заселить Западный берег десятками тысяч религиозных и политических экстремистов. Некоторые деятели - Аллон, Шарон - стремились навсегда закрепить присутствие Израиля на захваченных территориях. Другие просто предпочитали не грести против течения.

Никто всерьез не задумывался о том, каким образом ликвидировать эти поселения, когда настанет время возвращать земли в обмен на мир, хотя с самого начала было ясно, что рано или поздно это придется сделать. 19 июня 1967 года на заседании израильского правительства было принято секретное решение о признании принципа возвращения оккупированных территорий в обмен на устойчивый мир. Как сказал Эшкол в первые минуты войны, "даже если мы завоюем Старый город и Западный берег, в конце концов их все равно придется отдать".

Легко теперь сокрушаться о былом Израиле, существовавшем до победных сражений 1967 года и вызванных ими тревожных перемен. Может быть, тогда страна была крохотной и помещалась внутри границ, которые теперь кое-кто называет "границами Освенцима", зато в этих тесных пределах было по крайней мере ясно, что такое Израиль. Так или иначе, если еврейскому государству суждено было когда-нибудь почувствовать себя "своим" на Ближнем Востоке, стать, как и планировали его создатели-сионисты, "нормальной" страной, то его удивительная европейская ориентация, породившая своего рода пространственно-временной анклав посреди чужого континента, не могла сохраняться долго. И не может быть никакого сомнения в том, что после 1967 года Израиль - к счастью или к несчастью для самого себя - стал в полном смысле слова частью ближневосточного мира. Спору нет, это обстоятельство довело до настоящего умопомрачения клерикалов, религиозных фанатиков, демагогов-националистов и сторонников этнической чистоты. Оно же, как ни грустно, отрицательным образом сказалось на безопасности страны, снизившейся, если говорить о последних тридцати пяти годах, до предельно низкого уровня. Представить, будто евреи в Израиле могут преспокойно вести будничную жизнь и при этом даже не вспоминать о существовании арабского мира, как то делали многие из них до 1967 года, сегодня абсолютно невозможно.

Поскольку насильственное изгнание арабов с каждой пяди земли, контролируемой ныне израильтянами, в принципе неосуществимо, Израилю предстоит решать ту же проблему, с какой он столкнулся в июне 1967 года, когда престарелый Давид Бен-Гурион советовал своим соотечественникам не оставаться на завоеванных территориях. Как оказалось, историческая победа способна посеять почти такую же смуту, как историческое поражение. По словам Аббы Эбана, "практика постоянного господства над чужим народом может быть оправдана только с помощью идеологии и риторики самообожествления и исключительности, несовместимых с этическим наследием иудаизма пророков и классического сионизма". Опасность, которой сегодня подвергается Израиль, состоит в том, что для многих его крикливых защитников сионизм сделался как раз "идеологией и риторикой самообожествления и исключительности" и ничем иным. Если ситуация не изменится, блестящая победа, одержанная Израилем в июне 1967 года и уже ставшая классическим примером в истории упреждающих оборонительных действий, будет и впредь приносить плоды, одинаково горькие и для побежденных, и для победителей.

The New Republic, July 29, 2002

Перевод Г. Маркова