Некролог как прелюдия

Объединение двух нижеследующих интервью под одним заголовком, на наш взгляд, вполне оправданно. Главные их герои - люди на поприще современной русской литературы, или того, что от нее осталось, "засвеченные". И в обоих случаях - удачно. Едва ли не феерическим образом.

Не в последнюю очередь заслуженный их успех объясняется тем, что явления произведений подобного рода ждали. Тем занимательней оказался процесс трансформации потенциального в актуальное. Тем с большей готовностью им прощались возможные огрехи и шероховатости. Тем, может быть, для самих авторов был удивительней такой успех.

Поясним со своей точки зрения природу этого феномена.

Не стоит говорить о том, что прежняя литература - и традиционная, и антитрадиционная (в массе случаев это одно и то же) - одряхлела. А затем и попросту умерла. Не стоит устраивать из этих мощей пропеллер, наподобие анекдотического Чапаева. Что касается умирания, то делала она это не раз. Достаточно вспомнить эпоху эллинизма.

И мы, похоже, еще застанем очередную серию "Hellrires". Поэтому будем осторожны. Тем более что суть проблемы стоит формулировать иначе. Стоящая литература не столько умерла, сколько сменила ориентацию - свой ценностный фокус.

Инфляция литературного текста, о которой так много говорили и которая, похоже, наконец свершилась, - это, прежде прочего, инфляция тем. Большинство текстов скучны, а усилия их составителей жалки потому только, что, согласно известному замечанию, не стоит наливать новое вино в старые мехи. И кавалерийская атака на танки это тоже уже история.

Как следствие - куда ближе к процессу литературному, то есть соотносящемуся с природой актуального языка, с его теперешним - совсем не коматозным - состоянием (а значит и собственно с Реальностью - да простится нам такой пафос) оказывается та же политическая, нравоописательная, наконец, околофинансовая публицистика. Хотя бы оттого, что в силу своих задач она всеядна.

При имеющемся положении - это серьезная фора. И чем основательней способности автора, готового следовать такой установке, тем ощутимей ее польза. Пропорция здесь - едва ли не геометрическая. Собственно, такие авторы и оказываются главными героями этих интервью. И в случае Григория Чхартишвили (Бориса Акунина) - создателя серии интеллектуальных детективов "Приключения Эраста Фандорина", и в случае Максима Соколова - автора двухтомника "Поэтические воззрения россиян на историю", собрания отточенной по своему стилю еженедельной публицистики и очерков.

Строго говоря, и тот и другой рискнули отправиться на поиски своей Terra Incognito. Или, если угодно - оставив провидческий прищур, разглядеть ее непосредственно "под ногами". И этот риск себя оправдал.

Вот, пожалуй, и все, что касается нашей точки зрения. Читателю же предлагается сопоставить ее с позицией самих авторов. Пожалуй, в этом сопоставлении и заключается тот интерес, на который нижеследующий материал может рассчитывать.

Беседа Дениса Бычихина с Григорием Чхартишвили

Денис Бычихин: Что Вы думаете по поводу тех отзывов в книжной прессе, которые собирают детективы Б.Акунина? Насколько они соответствуют ("подыгрывают") содержательной стратегии проекта? Существует ли подобная стратегия?

Григорий Чхартишвили: Мне кажется, что в лестных отзывах на мои книжки есть изрядный перехлест. Акунинские сочинения, по-моему, занятны и, надеюсь, приятны для чтения, но не более того. Когда мне приходится слышать, что это новый Достоевский или Борхес (а то и гипер-Борхес), я чувствую себя крошкой Цахесом. Я просто пишу развлекательную беллетристику - такую, какая развлекла бы меня самого. А если она нравится многим, то, значит, таких людей, как я, в нашей стране изрядное количество. Не знаю, хорошо это или плохо. То есть для меня-то, безусловно, хорошо.

Что до стратегии, то поскольку Б.Акунин - это проект, стратегия, конечно, существует. Но она построена не на отзывах прессы, которые от воли автора никак не зависят, а на текстах, которые я собираюсь написать в течение ближайших двух лет. Будет продолжена серия "Новый детективъ" ("Приключения Эраста Фандорина"), и я доведу ее до уже продуманного финала, если только не надоест.

В феврале выйдет первый роман параллельной серии "Провинциальный детектив", похожей и не похожей на "Фандорина". Новая серия не московская, а, как явствует из названия, провинциальная. И сыщик там женщина, рясофорная монахиня сестра Пелагия. Меньше динамики, больше литературщины, описаний и ответвлений. Если "Фандорин" задуман как чтение с погружением, то "Пелагия" - чтение для неспешной езды в поезде: почитал, мечтательно посмотрел на проплывающие мимо пейзажи, попил чаю, снова почитал...

Надеюсь, что в одном из хороших столичных театров будет поставлена только что написанная пьеса "Чайка" - про то, что на самом деле произошло с Константином Треплевым. Вы поверили, что он застрелился? Как бы не так. Его убили, и преступление будет раскрыто.

Откроется акунинский сайт, над созданием которого работает Артемий Лебедев. Славный будет сайт - со справочными материалами, текстами, викторинами и игрушками. Когда-нибудь в будущем я с удовольствием разработаю сценарий компьютерных квестов "Приключения Эраста Фандорина".

Кинокомпания НТВ-ПРОФИТ собирается снять фильм по "Азазелю". Сценарий буду писать сам.

Есть и еще некоторые субпроекты, но говорить о них пока не буду, чтобы не сглазить.

Д.Б.: Гипотетический читатель серии "Приключения Эраста Фандорина" - в Вашем авторском представлении?

Г.Ч.: Кто угодно. Всякий, кто чистит зубы по утрам и не голосует за ЛДПР. Ничего сложного в моих текстах нет, ни малейшего напряжения мозгов они не требуют. Плыви себе по волнам и не бойся неприятностей. Если и расстроишься из-за какого-нибудь печального происшествия с героями, то несильно и ненадолго.

Д.Б.: Ваши ориентиры, скажем так, образцы подобного жанра в русской литературной традиции? В мировой? Могли бы Вы обозначить такую цепочку преемственности? Причем наиболее интересны русскоязычные ее звенья.

Г.Ч.: В мировой - сколько угодно: Конан-Дойль, Стивенсон, Дюма, Честертон и т.п. вплоть до "Имени розы" и "Парфюмера". С русской литературой сложнее - из-за того, что качественной досуговой литературы не было ни до 17-го года, ни после. Ну Алданов. Ну "Два капитана". Ну Стругацкие. По-моему, всё.

Д.Б.: Насколько продуктивно такое "двойное" существование в качестве популярного беллетриста и профессионального ученого? Если имеет место "перетекание" наработанного опыта из одной сферы деятельности в другую, то каковы его механизмы?

Г.Ч.: Начну с того, что я не ученый и никогда им не был. Я эссеист, то есть изначально человек несолидной профессии, который в своих текстах избегает сносок и справочно-библиографического аппарата. Что же до двойного существования, то оно весьма и весьма продуктивно. Жалею, что не сделал этого открытия раньше. Надо менять жанры, это освежает мозги и не дает скучать. Рекомендую всем литераторам попробовать. Предположим, М.Гаспаров в перерыве между трактатами сочинит фэнтези, а П.Дашкова в перерыве между детективами напишет абсурдистскую трагедию. Разве не интересно?

Д.Б.: Вопрос несколько иного плана. Ваш прогноз относительно ситуации в русскоязычной литературе, скажем, в следующем десятилетии? Нынешние ее столпы - на Ваш взгляд?

Г.Ч.: Я уверен, что в первом десятилетии нового века русская литература расцветет пышным и экзотическим цветом, в очередной раз удивив мир и возродив интерес к чтению. И произойдет это именно за счет игровой, досуговой литературы - как раз потому, что раньше у нас ее не было, а литераторов профессиональных много, да и читатели ждут не дождутся. Акунин - первый хилый подснежник на этой поляне. Будут и другие. Хорошо бы создать творческое объединение таких же, как я, литературных игроков - скажем, под названием КБ (Клуб беллетристов). Это было бы весело.

Д.Б.: Имеет ли смысл говорить о литературной моде в случае с книгами Бориса Акунина?

Г.Ч.: По-моему, нужно говорить не о моде, а о долгом и прочном интересе к такого рода литературе. Взыскательный читатель истосковался по нормальному легкому чтению, которое при этом не было бы примитивным или пошлым, и Б.Акунин беззастенчиво этим пользуется.

Беседа Дениса Бычихина с Максимом Соколовым

Денис Бычихин: Как бы Вы сами определили жанр своей книги? Формально это жестко привязанные к реальности тексты, комментарии к событиям, обладающие, тем не менее, литературной ценностью. Существуют ли аналоги такого рода произведений? Учитывались ли они при составлении двухтомника?

Максим Соколов: Как говорится, я не старалась, Бог нас свел. Едва ли речь шла о каком-то особо изощренном замысле. Просто жалко было бы, если бы эти тексты пропали. Мы договорились с издателями, я принялся собирать, склепывать материалы, и это оказалось делом довольно сложным. Главное, не совсем для меня понятным и знакомым.

То, что получилось в книге, - результат достаточно большого количества последовательных операций. Притирок. Что-то выбрасывалось, что-то оставалось. Причем я совершенно не уверен, что итоговый вариант - идеальный. Наверное, окажись в моем распоряжении больше времени и возможностей, все можно было бы сделать иначе.

Поэтому надо признаться: никаким серьезным замыслом я не располагал. Кроме такого чистого бзика, что неплохо бы сделать заглавия разделов из одного слова. По-моему, это была единственная творческая идея. Но и она - не моя. У генерала де Голля в его сочинении ровно такой же бзик.

Д.Б.: А русскоязычные образцы? Их можно перечислить?

М.С.: Дело в том, что у большинства русских мыслителей, помимо капитальных трудов, которые доставили им славу и которые в основном цитируются, как правило, существует большой корпус публицистики, полемики, малых форм, читать которые весьма интересно, порой даже интереснее, чем крупноформатные кирпичи.

Среди таких авторов можно назвать того же Вл.Соловьева, Бердяева, если угодно - Ильина. И мне подумалось, что это могло бы стать одним из прототипов. То есть, строго говоря, вы берете собрание сочинений кого-либо из классиков, вынимаете оттуда крупные вещи, потому что в данном случае они, к сожалению, не так написаны, и то, что остается, можно рассматривать как образчик жанра.

Д.Б.: На мой взгляд, возможна также аналогия с публицистикой Салтыкова-Щедрина? Насколько она, по-Вашему, оправдана?

М.С.: Щедринские мотивы? Едва ли. Мой язык как-то сам по себе так сложился, получился таким от природы. Никаких специальных усилий здесь не было. Как, возможно, и у Щедрина.

Я не равняю себя с великими, но чтение его текстов совершенно не производит впечатления какой-то мучительной работы над языком. Просто брал человек и изливал желчь.

Д.Б.: Можно сказать, что с выходом книги, оформился Ваш пусть маргинальный, но статус, Ваше маргинальное положение. С этих позиций как бы Вы описали нынешнюю ситуацию в литературе, кого из ее представителей могли бы выделить?

М.С.: Наверное, оно слишком хорошо состоялось - маргинальное положение. В том смысле, что я просто очень мало знаю. Мало читал. Поэтому мне и сказать-то особенно нечего.

Я покушался читать Пелевина, но без особого успеха - как-то заскучал. Покушался на Сорокина, но меня просто стошнило, и я опять заскучал. Видимо, покушался не очень активно. Надо было проявить большую силу воли, а я не проявил. И поэтому, по сути, ничего не читал и никого не знаю.

Д.Б.: А такой феномен, как серьезные известные литераторы, которые занимаются публицистикой - скажем, Рубинштейн, Гандлевский, Скидан?

М.С.: По-моему, наиболее успешный из них Рубинштейн. У меня создалось впечатление, что Рубинштейн - человек основательный и трудолюбивый. Может быть, у него поэтому так получается. Он более собранный. Что касается Гандлевского и Скидана, то я просто не так хорошо знаком с их публицистикой. Ничего особо не западало в душу. Но опять же, я повторяю, не нужно как-то всерьез воспринимать мои отзывы по этой части, потому что я просто мало знаю, я человек достаточно невежественный и легко могу попасть пальцем в небо. И моего объема знаний явно недостаточно для вынесения сколько-нибудь серьезных суждений.

Д.Б.: Возьмем другой полюс - скажем так, публицистов-литераторов? Среди них можно упомянуть Проханова. Как Вы относитесь к его публицистике?

М.С.: Проханов... Проханов мне знаком больше, потому что в свое время я его читал. С одной стороны, Александр Андреевич действительно изобрел свой стиль. Чего-чего - а этого у него не отнимешь. Причем этот стиль весьма парадоксален.

С одной стороны, он является довольно-таки автоматически генерируемым, как мне кажется. Просто Александр Андреевич включает некую кнопку, и текст начинает самовоспроизводиться. Все его передовицы в значительной степени похожи друг на друга. И, в общем-то, все они об одном и том же. Такое впечатление, что постоянно читаешь один и тот же текст. Кажется, такую штуку можно поручить машине или какой-то компьютерной программе.

С другой стороны, удачно подражать Александру Андреевичу, по-моему, никому из патриотов, из оппонентов-пародистов еще не удавалось. Из чего следует, что какая-то тайна, какая-то искринка здесь есть.

Грубо говоря, почти во всякой эпохе есть автор, который является не то чтобы бесценным или значительным, но по-своему уникальным. Как, например, граф Хвостов или Бенедиктов: не то чтобы они являются гениями, напротив, совсем не являются, но, тем не менее, написать как Бенедиктов: "взгляни о женщина прекрасна, обворожительная грудь" - не может никто. По-моему, из последующих поэтов так умел только Анатолий Иванович Лукьянов. У других не получалось.

Так вот у Проханова есть такое ноу-хау. За что все мы его и ценим.

Д.Б.: Кого из публицистов, помимо Проханова, Вы могли бы назвать человеком с такой "кнопкой"?

М.С.: Я думаю, это мой бывший коллега по "Коммерсанту", такой гарный хохол Игорь Свинаренко. У него, безусловно, своя узнаваемая интонация, свой слог. Сейчас он пишет колонки в "Московских новостях" - после того как ушел из "Коммерсанта". А в "Коммерсанте" он писал довольно много и плодотворно.

Д.Б.: Минкин?

М.С.: Не думаю, чтобы здесь была какая-то уникальная кнопка, как в случае Проханова. Минкин во многом вычисляем. Скорее, он сделан. Его тексты, рубленный строй его фельетонов в очень большой степени сляпаны с Власа Дорошевича. Влияние там очень сильно чувствуется.

И дело даже не в том, чье влияние чувствуется. В случае Минкина омерзение мешает восприятию чего бы то ни было. Положим, Проханов - это некое самодостаточное существо, упивающееся своим вагнерианством. Он вновь и вновь не устает восхищаться "костром коммунистической Валгаллы". Конечно, с иной точки зрения, сколько же можно? Шесть или восемь лет кряду костер Валгаллы - это однообразно. Но такой у человека вкус.

В каком-то смысле Проханов не лжет. А Минкин лжет, и лжет омерзительно. К тому же, когда стукач и сливной бачок одновременно строят из себя академика Сахарова наших дней и надсадно взывают к нравственности, тошнить начинает с такой силой, что эстетика воспринимается с трудом. Проханов хорош уже тем, что он не является чудовищным фарисеем.

Д.Б.: Продолжим цеховую тематику. Факультет журналистики: насколько это заведение оправдывает свое назначение. Может ли оно на выходе производить авторов вроде Проханова, того же Минкина и т.д. - то есть журналистов по-своему оригинальных? Насколько оно вообще необходимо?

М.С.: Проханова трудно назвать собственно журналистом. Он, скажем так, в некотором роде "абстракцист и педерас", как выражался Никита Сергеевич Хрущев, но с таким вот вагнерианским уклоном. Назвать его журналистом сложно. Минкин также не является журналистом, у него совсем другая профессия, значительно менее почтенная. А если Вас интересует этот феномен, то знаете, я, честно говоря, никогда не знал, для чего вообще нужен факультет журналистики. Я могу понять факт наличия там телевизионного отделения. Наверное, оно для чего-нибудь нужно, потому что телевидение - это некое производство, фабрика, где необходимо знать какие-то фабричные спецификации. Что же касается собственно журналистики, то для меня всегда было глубокой загадкой, чему можно учиться 5 лет на журфаке.

Тем более что воспоминания еще университетских времен о журфаке не отличались особой приятностью. Я учился на филологическом, и журфак, сколько помню, среди других факультетов никогда не пользовался ни уважением, ни авторитетом, скорее - какой-то весьма сомнительной репутацией. Повторюсь, я не могу понять, чему там можно научить за 5 лет. Если говорить о каком-то базовом образовании, то базовое образование можно получать где угодно - лучше всего в классической гимназии. За неимением ее - на том же филфаке. Кому как нравится.

И кстати, один из секретов успеха "Коммерсанта" на начальной фазе его существования как раз и заключался в том, что за очень редким исключением в первоначальном "Коммерсанте" вообще не было профессиональных журналистов или людей с журналистским образованием. Насколько я помню, из журналистов только сам Яковлев заканчивал журфак, и больше никто. Что, возможно, и позволило "Коммерсанту" производить впечатление некоторой свежести. Просто потому, что язык у людей не был избит, замылен, заштампован и т.д.

Д.Б.: В связи с этим можно ли говорить о каких-либо стилистических "волнах" внутри публицистики последнего времени - периодах, когда появляется новый язык, новая манера, свежий газетный сленг?

М.С.: Об этом стоит говорить применительно как раз к последнему десятилетию. Причем ситуация сложная, потому что бывают волны разного порядка. То, что случилось на рубеже 80-90-х, - это волна, если угодно, большого размера, своего рода девятый вал, потому что ее появление было связано со смертью советского языка.

Русский литературный язык, более-менее окончательно кодифицированный при позднем Сталине, в послевоенные годы, к этому моменту превратился в мертвый язык. Расхождение между кодифицированным, мертвым языком и живым - тем, на котором говорили, - сделалось совершенно колоссальным. Различие было не столь сильным, как между, скажем, классической латынью и вульгарным латинским наречием средневековья, но около того.

Так вот, этот язык был полностью лишен возможности выражать какие-либо новые смыслы, да и просто новые фактические реалии. Возьмите советскую газету 70-х годов и вы убедитесь, что на этом языке не только нельзя писать хорошо, но даже невозможно описать какие-то простейшие сегодняшние реалии.

То есть конец 80-х - начало 90-х - это действительно время становления какого-то нового языка, время языковой революции, сродни языковой революции петровского времени. Собственно поэтому язык сегодня находится в таком невразумительном, бардачном состоянии. Впору вспомнить чудовищный язык послепетровской эпохи - до Ломоносова и Державина. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы это стало на что-то походить. Сейчас мы находимся примерно в таком же состоянии.

Но такие большие волны, как эта, встречаются раз в столетие, раз в два столетия, и Слава Богу. Если бы они встречались чаще, то всякая преемственность в обществе разрушилась бы вообще. А если говорить о каких-то небольших стилистических всплесках, то это совершенно естественные вещи. Мода меняется каждые 5 или 10 лет.

Д.Б.: Отлично. В этой связи, любопытно узнать Ваше мнение о таком модном в свое время журнале, как "Столица", - том самом, в котором работали Мостовщиков, Охлобыстин. И о теперешней "Афише".

М.С.: Что касается "Столицы" с Охлобыстиным, то едва ли этот журнал мне нравился. Просто потому, что придуманная ими игра была мне не интересна. Понимаете, журнал - это в некотором роде магазин, который торгует товарами народного потребления. Если я прихожу в магазин, то мой интерес состоит в том, чтобы товары народного потребления - то есть статьи, заметки - были бы высокого качества, соответствовали моим вкусам и, желательно, предлагались по сходной цене. То есть сведения о том, сколько выпил вчера завскладом, с кем спит продавщица галантерейного отдела, как они весело проводят время, меня мало интересуют. Я пришел туда для того, чтобы получить какой-то товар. Я не пришел жить жизнью этого торгового коллектива. На кой черт это мне нужно.

А они исходили из того, что главное в магазине не товар, а наблюдение за жизнью торговых работников. Вот эта идея мне представляется достаточно странной. Она представляется мне странной еще и потому, что я имел некоторое представление о жизни этих торговых работников, работников этого журнала "Столица". Чему-то я мог посмеяться, по поводу чего-то мог несколько раздражаться, поскольку, на мой взгляд, они чересчур ярко воплотили в себе психологию "золотого года" перед 17 августа, когда... Зажрались ребята, короче.

А почему это должно было нравиться широким массам, почему они предполагали, что широкие массы исполнены такого альтруизма, чтобы наслаждаться тем, как весело, богато и остроумно живут какие-то развеселые молодые люди?.. Очевидно, это вопрос к широким слоям трудящихся.

Д.Б.: "Афиша"?

М.С.: Здесь труднее судить, потому что я не очень понимаю, кто является читателем "Афиши". Я не читатель "Афиши". Здесь, по-моему, главное противоречие заключается в следующем: чтобы пользоваться рекомендациями "Афиши" - журнал все-таки достаточно толстый и там много разных полезных рекомендаций - так вот, чтобы воспользоваться только малой частью этих рекомендаций, необходимы богатырские силы, необходимо весьма много денег, как минимум 3, а лучше 5 тысяч у.е. в месяц, а лучше еще больше. Ну, и очень много времени.

С другой стороны, для того, чтобы заработать эти 3 или 5 тысяч у.е., надо потратить изрядное количество тех же сил, времени и т.д., и следовательно едва ли получится все это совмещать. Теоретически можно представить себе случай богатого бездельника, положим, живущего на ренту, который благодаря этой ренте имеет 3 тыс. у.е., сил у него непочатый край, и он резвится. Таких людей просто мало. Что касается прочих, то им либо как-то недосуг этим заниматься, либо же - досуг есть, а на какие шиши? Таким образом, здесь серьезная проблема с образом идеального читателя. Не понятно, для кого это делается.

Совершенно не понятно, где они взяли такой идеальный тип. В словаре Даля есть такое выражение о человеке, который постоянно ходит в гости, из одного дома в другой - ходит, "ровно с повальным обыском". То есть на самом деле этот журнал для людей, которые ходят, "ровно с повальным обыском". Но их крайне мало. Узок круг этих революционеров, и очень далеки они от народа. А на таком узком круге рекламу не соберешь.

Д.Б.: А, скажем, журнал "Птюч"?

М.С.: Наверное, я не читал. Вы знаете, как-то мне это чуждо. Пытался читать "Птюч", но я, видимо, и стар, и глуп, и ничего не понял. К тому же, из психоделиков я признаю только "Лекарство от всех скорбей", то есть ее родимую, национальный напиток.

Д.Б.: И последнее: Ваша позитивная программа, что-то вроде жизненного рецепта от Максима Соколова?

М.С.: Совершенно банальная и неоригинальная. Возделывай свой сад: русский язык - если угодно, русскую словесность... Теория малых дел и так далее, потому что, в общем-то, почва хорошая, но запущенная. Много сорняков. Разумеется, земля после пожарища никогда не представляет собой дивного сада, ничего там не растет, кроме бурьяна. Чтобы привести ее в какое-либо потребное состояние, нужно очень много времени и усилий, "крови, пота, слез, тоски" и т.д.

Д.Б.: То есть в Вашем случае налицо счастливое совпадение той независимости, которая обеспечивается немалым профессиональным навыком, и позитивного кредо? Иначе говоря, Вам повезло?

М.С.: В этом смысле да. На самом деле в большинстве случаев мне платят деньги за некий труд, который мне самому интересен - деньги, которые позволяют прилично существовать. Я думаю, что это удача не столь уж частая. И пока Бог милостив... В этом смысле такое совпадение существует.