Уже не на - в Украине издана, наконец, книга культового автора киевского андерграунда и любимца артистической богемы Леся Подервянского, художника и драматурга.

До того его тексты бытовали в магнитофонных записях в авторском исполнении, а в последние годы в интернетовской версии. Написаны они большей частью в 70-е - 80-е годы на несуществующем легально языке, имеющем тем не менее самое широкое хождение на территории Украины и в прилегающих к ней областях. Это так называемый суржик - химерический гибрид украинского и русского языков, главное на сегодняшний день средство общения в Украине, от Верховной Рады до базара. Явление прискорбное, но ничего особо уникального в этом языковом образовании нет - аналогичные образования всегда развивались на периферии культур, особенно в империях. В средневековой Европе существовала макароническая латынь, в России "смешенье языков: французского с нижегородским", в наши дни - приводящий британцев в ужас "пиджин" или средства коммуникации в американских этнических гетто (Бэрджесс в "Заводном апельсине" сам конструировал нечто подобное для космополитической "новой Европы"); в близком родстве с ними состоят также всякого рода фени, волапюки и эсперанто. Общий их принцип - агглютинация, присовокупление и "склеивание" разнородных частей (подобно "колоссам на глиняных ногах", образования эти очень нестойкие; когда наблюдается такое, значит опять в одном месте сошлись рассеянные по свету строители вавилонской башни для очередной попытки - и есть в этом даже, прости господи, что-то трогательное: люди желают разговаривать друг с другом и что-то делать вместе). Да и украинский суржик отнюдь не изобретение советского времени.

В чем состояла его привлекательность для некоторых одаренных представителей киевской, достаточно космополитической, богемы? Уж не знаю, чем не угодил им украинский язык - скажем, "вышукана мова", то есть изысканная речь, - в устах ее немногочисленных носителей плавная и гибкая, местами резкая и брутальная, богато интонированная и озвонченная уместным применением звука "ге" (реабилитированного, в прямом смысле, лишь десятилетие назад и переделившего часть словарного наследия с глухим от рождения "гэ")? Возможно, узостью применения и недостаточной разработанностью, "размятостью", целых языковых областей и лексических направлений?

От русского языка, бытующего в Украине, скорее всего их отвращала его специфическая советская "вторичность": скованность строя, словарная скудость, фонетическая оглушенность и расшатанность ударений, дезориентированных в магнитном поле родственного языка, улетучившийся из грамматически правильной русской речи творческий дух. Гоголь, Булгаков, плеяда киевских религиозных модернистов, даже Бурлюк с Крученых, одесская литературная школа - их времена давно миновали. Живую, пусть неправильную, но смачную русскую речь можно было еще услышать только от одесских евреев - эта "русскоязычная" среда и произвела Жванецкого.

Когда амбиции велики - лучше стать нищим, чем бедным: на "запорожцах" и "москвичах" пусть ездят туда-сюда посредственности. Киевский суржик был по-своему не менее колоритен, чем одесский говор. Родственно близкие языки неизбежно смотрятся друг в друга, в известной мере, как в кривое зеркало (так реплика "па-шол вон!" и сегодня неизменно вызывает дружный хохот в залах польских кабаре). Уродство суржика завораживало многих, но лишь считанные единицы рискнули использовать его скрытые возможности на полную катушку (об онтологии и философии этого дела - позже). Один из них - и, возможно, самый яркий - Лесь Подервянский.

Его книжица, стильно оформленная и отпечатанная на белоснежной бумаге львовским издательством "Кальвария", продается читателям запаянной в полиэтилен и перепоясанной предостерегающей ленточкой: "Осторожно - ненормативная лексика! Не рекомендуется лицам до 18 лет!". Содержание с перечнем пьес способно с ходу отвратить две трети читателей, остальных заинтриговать или раззадорить: "Гамлет, або Феномен датского кацапизма" (здесь и далее для облегчения понимания я буду вынужден слегка русифицировать написание), "Казка про репку, або Хули нэ ясно?", "Данко", "Кацапы", "Йоги", "Дохуя масла", "Пацаватая история", "Пиздец", "Герой нашого часу", "Нирвана, або Альзо шпрех Заратустра", "Павлик Морозов" и т.д. - всего 23 коротких драматических опуса, от феерии по эпическую трагедию включительно.

Чтобы читатель ощутил вкус вырвавшейся из-под запрета речи и сам мог решить, предлагается ему "мясо" или "бацила" (твердые фракции в армейском рационе, по виду напоминающие мясо, - любимая пища героев Подервянского, которой самого драматурга, надо думать, перекормили во время службы в Энском пехотном полку в середине 70-х), приведем фрагмент знаменитого монолога датского принца, перелицованного "в современном духе" украинским соперником Шекспира.

Гамлет - на берегу моря, в толстовке с кожаным пояском и парусиновых штанах, "босой, барадатый и пацаватый":

"Купаться, чи не купаться?
Блядськи ци пытання заябують.
Чи може, нэ вагаясь,
Спустыты враз штаны та баттерфляем
Хуярыты, аж поки за буями
В очах не потэмние?"

Его зазывает к себе коварный Клавдий:

"Мон шер Гамлет! Ходим у кабинет,
Канхвету дам тоби я посмоктати.
Канхвета очень класна, "Тузик" вкусный".

От Шекспира - только имена персонажей и море крови. В конце на сцене появляются доктор Зигмунд Фрейд и семеро матросов "в ужасающих черных бушлатах", которые "под веселые звуки "Яблочка", молча, страшно отбивают чечетку". Конечно, это площадной черный гиньоль, со всеми его непременными признаками.

Но также на ум сразу приходит козацкая "Энеида" Котляревского - одного из двух основоположников современной украинской литературы (были и другие, но в качестве основателей рядом с ним и Кобзарем на украинском литературном Олимпе поставить некого). Хотя сам Подервянский, если верить предисловию, свое происхождение ищет в драматургии Беккета, украинском советском "красном письменстве" и стилистике русского казарменного мата. Последние две составляющие роднят его с Сорокиным в русской словесности (в особенности, "Казка про репку..." - с учеными аналитиками кала, философскими диспутами типа "лебедь красивый, як лебедь, а обизяна, как обизяна", и сопровождаемой матерной руганью варкой бульона из дракона, выродившегося, чтоб не вымереть, до размеров бройлера). Но Подервянский не Сорокин, да и не Беккет. Можно поискать другие, более глубокого залегания корни и связи.

Помимо упоминавшейся восточно-украинской бурлескно-травестийной театральной традиции, это непосредственно примыкающий к ней бурсацкий кощунственный фольклор и неподцензурная поэзия в духе Луки Мудищева (демонстрирующая не сладострастие, но, напротив, освобождающую от него силу брани, преодоления страха табу).

Другой пласт - это речь зощенковских персонажей, и на фоне речи героев Подервянского она выглядит теперь даже... аристократической (различие в языковом и образовательном уровне империи, которую уже похоронили или только готовятся хоронить, иначе - в предмете пародии). Надо думать, было бы любопытно поискать сходства и различия пьес Подервянского с петербургской обэриутской драматургией.

Дело даже не в режиме и строе, а в демографии и национальных особенностях. Массовидное общество повсеместно фабрикует в огромных количествах усеченный и изуродованный тип человека, что питает и находит отражение в разных жанрах комического искусства. В Народной Польше, например, карикатуры и комиксы Млечко, Лютчина и др.; в современной России более "лирический" вариант - любимец патриотов всех мастей "Петрович" Бильжо или, ранее, "митьки" - эти сильно пьющие кортасаровские "хронопы" в ватниках, с дзеновским монахом в середке; на Западе - демонстративно "плохие" панки или телевизионные Бивис с Батхэдом.

Но не надо ходить далеко. Разве многим от ублюдочных героев Подервянского отличаются персонажи последних фильмов Киры Муратовой - а ведь это почти "реалистическое" кино, часто с непрофессиональными актерами (если только вычесть из него перверсийную составляющую, вносимую стилизованной декаденткой Р.Литвиновой, и временно абстрагироваться от жуткой и архаичной хари Матриархата, гипнотизирующей режиссера, но не зрителей)?! Преимущественно, речь можно вести о различных образцах антропологической сатиры, чьи герои - "голые люди на голой земле", живущие в бедной и/или примитивной цивилизации и руководствующиеся первичными инстинктами, словно миллионы лет эволюции не пролегли между звероящерами и людьми (но поскольку эволюционный разлом проходит внутри человека, всегда находится немало желающих засыпать его или "навести мосты" в поисках вожделенной цельности).

Вероятно, начиналось все с традиционной проверки соцкульта телесным низом (самый испытанный комический прием с древнейших времен). Заметим, что такой проверки не выдерживает ни одна социальная формация: с уровня пола - все без штанов. Из чего недалекий критик, автор предисловия к книжке Подервянского, делает неожиданный, но вполне предсказуемый вывод - типа "во всем виноваты кацапы" (не имеет особого значения, сознательно ли пошел автор на компромисс или и сам не далек от подобной мысли, - сочинение всегда умнее и глубже сочинителя).

Проблема в том, что опасность, подстерегающая комический талант (Свифт, Гоголь, Зощенко тому порукой), состоит в ускоренном превращении автора в закоренелого мизантропа, что гибельно для всякого творческого дара. Работа в постоянном контакте с омертвелыми тканями чревата заражением трупным ядом. Подервянский, собственно, начинал с цинического нигилизма, можно представить, к чему он должен был прийти в зрелые годы: в лучшем случае, к самоповторам и катастрофическим провалам вкуса (того и другого в книге достаточно). В пьесе "Павлик Морозов", своем вершинном творении, он побивает и топит в гнилом болоте весь языческий пантеон персонажей, им же самим любовно составленный и выпестованный: былинного "эпического героя" Павлика, его отца-куркуля Савву Морозова и мать Пелагею Ниловну, его сводного брата Павла Власова от тайной любовной связи матери с генералом Власовым, Учителя атеизма, сестрицу Аленушку с братцем Иванушкой, Сфинкса, Николая Островского - слепого прорицателя из храма Аполлона - и целый отряд пионеров, о которых Сова и раскаявшийся немецкий агент Филин говорят с опаской:

"Цих хлопцев пацаватых знаю я.
Воны природы риднои нэ люблять,
Ни фауны, ни флоры, ни пташок,
А люблять тилькы пляшки та гандоны,
И ще консервни банки, фотографии
Паскудни из "Плэйбоя".

Такое тянет на эстетический суицид.

Но есть и другой, чрезвычайно запутанный аспект неистовой языковой редукции, предпринятой Подервянским. Маяковский и Зощенко в свое время стремились заговорить (вероятно, из чувства солидарности) на языке корчащейся "безъязыкой" улицы, желая придать форму ее страстям. Кое-кто из того киевского круга, к которому принадлежал и Подервянский, пытался в молодые годы на дегенеративном суржике обращаться к... Богу в своих песнях на музыку известных рок-групп 60-х - 70-х - самоуничижение в духе трагического юродства (поскольку пропасть между Ним и нами представляется непереходимой, и уж во всяком случае бесконечно превосходит глубиной перепад высот между высшими взлетами человеческого духа и его злостным коснением в животном теле. По существу, тем же ощущением продиктована метафизическая пародия Кафки - его парабола о Жозефине, последней великой певице мышиного народа). Не хочется уточнять, но это зона огромного риска. И эти так и не состарившиеся киевские паяцы над обрывом в ад, собственно, указывают своим местонахождением край обрыва.

Фактически, мы уже вышли за пределы книжки Подервянского. Но описанное им расчеловечивание - еще не предел гротеска. Окончательный "П....ц" может придти оттуда, откуда его никто не ждет, - не с Ориента, а с Окцидента. В среде украинских интеллектуалов некоторые горячие головы (это такие обтянутые кожей мозговые бараньи кости, насаженные на хребет) мечтают об отказе от тысячелетней кириллицы и переходе на латиницу в "незалежной" Украине - вот когда может произойти обвальная акультурация целого народа (в свое время постигшая папуасов и некоторые другие племена и республики, вырванные из собственного контекста). Детским утренником покажутся тогда школьные драмы и злые сказки Подервянского, местами гомерически смешные.

Hooli ne yasno?!