Cначала эта статья должна была называться по-другому и, сдается мне, много удачнее. Сестры Каган, Лили (так на самом деле звали приятельницу Маяковского) и Эльза, - наверное, самые знаменитые сестры русской литературы за исключением, конечно же, чеховских барышень. Для Маяковского Лиля Брик была и женой, и другом, и музой - пусть не так и не настолько, настолько этого хотелось бы самой Лиле, и все-таки. Ей посвящены стихи, часть из которых по-настоящему замечательна. Ее лицо украшало обложку первого издания поэмы "Про это", так что до известной степени ее можно считать олицетворением любви по-пролетарски.

Эльза, ее младшая сестра, также не избежавшая знаков внимания со стороны Маяковского, в середине тридцатых годов стала женой Луи Арагона, некогда знаменитого французского поэта-коммуниста, лауреата Международной Ленинской премии (1957), большого, как тогда было принято говорить, друга СССР. Его поэма "Меджнун Эльзы" долгое время считалась классическим текстом французской любовной поэзии двадцатого века.

Сегодня имя Арагона - по крайней мере в России - мало кому что-то говорит, канули в небытие и прозаические опыты самой Триоле, небесталанной романистки и, кстати сказать, лауреата Гонкуровской премии (1945). Впрочем, ей все же повезло больше, чем супругу. В культуру - по крайней мере русскую - ее имя вписано навечно: Эльзе посвящен, возможно, лучший любовный роман - даже не роман, а каждая его строчка, каждый знак препинания - уходящего столетия "Zoo, или Письма не о любви". Даже удивительно, как полнощекая хохотушка Триоле могла внушать цинику и жуиру Виктору Шкловскому такие отчаянно-настоящие чувства. Всей своей последующей беллетристической деятельностью, а она длилась без малого три четверти века, уважаемый Виктор Борисович последовательно обнаруживал полное отсутствие таковых.

Феномен Брик-Триоле невозможно объяснить ничем, кроме совершенно особенного душевного склада сестер, удивительно точно соотносившегося с потребностями и нуждами эпохи. Как некогда Лариса Рейснер и Александра Коллонтай, они воплощали в себе редкий тип салонной коммунистической эмансипе, женщины, с равной степенью милой развязности способной рассуждать о нарядах, достоинствах оставленных любовников и парламентских перспективах немецких коммунистов.

Трудно сказать, были ли Лиля и Эльза связаны с НКВД - скорее да, чем нет, - но то, что они обручились с коммунистической идеей, несомненно. И если октябрьская революция совершалась во чье-то благо, то этими сомнительными счастливицами едва ли не в первую очередь могут быть названы сестры Каган. Иное дело, что природа наградила их не только пылким воображением, но и живым умом - со временем они смекнули что к чему. В переписке шестидесятых годов обнаруживаются следы недовольства существующими в Советском Союзе порядками: глупостью, косностью, бюрократизмом. Как говорил один из героев Гайдара, писателя сходного склада: "Ради этого ли, старик Яков, мы, когда было надо, шли на эшафот?"

В шестидесятые сам Бог велел побрюзжать - все уже устоялось: Лиля половину жизни существовала на причитавшуюся ей часть гонораров с изданий Маяковского, пожертвованную ей лично Сталиным, Эльза тоже не бедствовала, и не в последнюю очередь - благодаря французской компартии, предоставлявшей свою инфраструктуру для распространения сочинений близких ей по духу литераторов. Степень же коммунистической правоверности Триоле граничила с обворожительной недальновидностью. Так, ей ничего не стоило заявить, что оасовцы - те же коллаборационисты (Триоле и Арагон действительно принимали участие в движении Сопротивления), а порабощенный народ Алжира скинет-таки ненавистный гнет французского колониализма и заживет долго и счастливо.

В общем, почитал-почитал ваш автор все это, и вспомнился ему старинный - годов двадцатых или тридцатых - анекдот. Едут в купе поезда дальнего следования четыре человека: водка выпита, курица съедена, руки помыты. Делать нечего, вот и решили они поиграть в шарады, да заодно и познакомиться. "Моя фамилия, - говорит один, - происходит от большого животного, которое любит мед и малину, а зимой спит в берлоге". "Моя фамилия, - вторит ему другой, - происходит от животного поменьше. Меда он не ест, зато он любит мясо, держится стаями, а по ночам воет на луну". "Первая часть моей фамилии, - вступает в разговор третий, - обозначает то, что обещали нам большевики до революции, а вторая часть - то, что мы получили после нее".

"Ну, с товарищами Медведевым и Волковым, - спрыгивает с верхней полки четвертый, - все ясно, а вас, гражданин Райхер, я попрошу пройти со мной". Думал я, думал, вспоминал-вспоминал, да и решил - назову-ка я статью "Сестры Райхер": смешно да и к месту. Сидел, бил ладошами по клавиатуре и думал: "Ай да я! И не Пушкин, а сукин сын!" Но вскоре эйфория уступила место тяжелым раздумьям, и решил я отказаться от этого яркого заголовка. Переписка Брик и Триоле предоставляет самые разнообразные поводы к размышлению, и общественно-коммунистический ее аспект - отнюдь не самый важный.

Парадоксальным образом, то же самое можно сказать о собственно литературной составляющей переписки. Нет, все, что касается имен, соблюдено в высшей степени. Элюары, матиссы, кокто и максыэрнсты рассыпаны по страницам книги, как смятые фантики после детского утренника. Никакие не классики и олимпийцы, а приятели, гости, парижские знакомые. У Садуля все время болят ноги, Спаак то и дело сбивается на истерику, Бретон - малосимпатичный тип. Пикассо кокетничает: хочет казаться моложе, чем на самом деле.

Вести из Москвы ничуть не менее содержательны: Плисецкая растолстела, Всеволод Иванов вечно дуется, Симоновы с оказией передадут вам икры: приходится покупать паюсную, потому что непонятно, когда они доберутся до Парижа. Много о литераторах и почти ничего о литературе. Разве что промелькнут две-три книжные новинки вроде очередного тома арагоновских "Коммунистов" да парижского издания "Ивана Денисовича", промелькнут - и снова тишина. Вкусы, пристрастия - по телефону. За пятьдесят лет о Маяковском - человеке, а не надписи на форзаце - вспоминается от силы от силы с десяток раз, чуть реже встречаются фамилии Есенина и Пастернака. О Мандельштаме, Ходасевиче, Ахматовой - ни слова.

Будем справедливы: столь странная избирательность конфиденток, возможно, объясняется извечной боязнью перлюстрации. Так, фамилия Цветаевой впервые появляется в письмах, датированных 1961 годом, сразу же после выхода ее книжки в СССР - значит, можно. Эльза в восторге, Лиле не нравится: слишком похоже на "Володю". Разворачивается дискуссия. Чудны дела твои, Главпочтамт!

Но, сдается мне, Триоле и Брик действительно не интересует все то, что выходит за пределы их собственной установки. Они как были, так и остались лефовскими тусовщицами. Драйв привлекает их куда больше гармонии, новизна - классики. "Мы ходили, - пишет Лиля в Париж, - на площадь Маяковского, где было несколько тысяч молодежи. Мы были поражены качеством стихов". Характерно, что сестры приветствуют изыски юного Вознесенского и остаются более чем равнодушны к Евтушенко.

Сходство/несходство с Володей - первый и, сдается, единственный критерий оценки ими современной поэзии. Впрочем, их занимает не столько поэзия, сколько метрико-ритмическое оправдание социальной действительности. Так, Брик высказывается решительно против того, чтобы антологию русской, или, как тогда было принято говорить, "русской советской" поэзии редактировал Роман Якобсон, кстати, друг ее детства: "Что он знает о наших советских поэтах? Другое дело - дореволюционные, и то... устарел он!" Непонимание? Кокетство? Глупость? Всего понемногу, но прежде - обостренный интерес к слову Маяковского, преображенному массой, ста пятьюдесятью миллионами поэтов, которыми не могли не стать бессловесные прежние 150000000 трудящегося и эксплуатируемого народа.

Сестры постоянны в своих пристрастиях. Их герои - Асеев, Сельвинский, Кирсанов. Вполне приличные поэты, даже не подлецы, но не более того. Словом, как писал их кумир: "Дней бык пег, Медленна лет арба. Наш бог-бег, Сердце - наш барабан". Читали гайдаровскую "Судьбу барабанщика"? Это про них. "Ради ли этого, старик Яков..." - впрочем, мы, кажется, повторяемся.

Выход в свет переписки Эльзы и Лили, как это ни покажется странным, характеризует более современную, нежели тогдашнюю литературную действительность. В книге нет ровным счетом ничего, что мешало бы ей выйти в каком-нибудь дремучем 1978 или 1984 году. Русской эмиграции словно бы и нет. Все отцы советской литературы расставлены по святцам. С Фадеевым соседствует Тарасенков, с Кочетовым - Леонов. И сносочки такие спокойные, без истерик: "писатель", или "общественный деятель", или "литературный критик". Промелькнет по недосмотру какой-нибудь талант, тот же Слуцкий или Глазков - и снова Боровик да Дымшиц, Львовский да Первенцев. Просто какое-то пиршество терпимости, торжество замполиткорректности в одном отдельно взятом сочинении.

Самое же интересное, что, на мой взгляд, есть в книге - это быт. Во-первых, сестры рисуют (!) друг другу фасоны вечерних нарядов, в которых они появляются на публике, - обеим уже крепко под шестьдесят. Во-вторых, читатель получает представление о нелегальном товарообороте между коммунистической и некоммунистической Европой. Вплоть до семидесятых годов Лиля шлет Эльзе крупу, шоколад и - как ни странно - чулки (выше голову, отечественный производитель!), в то время как Эльза пересылает в Москву бандерольки с косметикой и денежные переводы. В-третьих, пытливый ревнитель старины узнает из книги все о ценах на недвижимость в послевоенной Франции и особенностях аренды дачи в Переделкине пятидесятых. В-четвертых, историку этнографии будет интересно узнать, что матрешки и самовар становятся товаром, экспортируемым из СССР, к концу пятидесятых годов - в 1959-м Лиля отправляет Эльзе посылку, и в Париже удивлены и обрадованы.

В общем, всем замечательна книжка, если бы не скудость ее литературной части, а так как мы склонны были ожидать от нее новостей не столько социалистического общежития, сколько русской и французской словесности, то выходит, что не так уж она и хороша.

Во как!

И здесь наше повествование готово совершить сальто-мортале.

Есть во всей этой истории один безусловный триумфатор, человек, который достоин всяческого уважения и почета. Это не Лиля Брик, не Эльза Триоле, не кто-нибудь иной из ближних героев переписки. Его имя - Василий Васильевич Катанян. Он составитель этой книги.

Можно только догадываться, до какой степени нужно любить своего отца, знаменитого специалиста по творчеству Маяковского и многолетнего спутника Лили Брик Василия Абгаровича Катаняна, чтобы посвятить долгие годы собиранию этой - да простится мне резкость - лабуды! Устанавливать даты, стучать на пишущей машинке, не спать ночами, дабы явить читателю такое, - подобное самоограничение граничит с каким-то нечеловеческим, буддийско-зороастрийским послушанием. Не видеть, не читать, отрешиться от вкусов и пристрастий, - не мог же умный человек, каким, без сомнения, был Катанян-младший, не отдавать себе отчета в том, каковы истинные достоинства собранной им корреспонденции, - лишь бы довести до конца дело, которому отец отдал жизнь: не в этом ли заключен высший смысл появления книги, вовсе лишенной внешней целесообразности? Даром что самому Василию Васильевичу не довелось увидеть книгу вышедшей из печати, о чем с сожалением пишет в послесловии его друг и соученик по ВГИКу Эльдар Рязанов. Что ж, тем выше то, что он сделал.

Василию Абгаровичу, если б он по сию пору пребывал в здравии, впору было бы гордиться своим сыном.